A matter of trust

Первым сдается тело. Не разум, как могла бы представить себе это Элизабет. Вовсе нет, сначала где-то внутри зарождается странное ощущение. В горле свербит и чешется, хочется вздохнуть и задержать дыхание хоть на немного. Может, пройдет? Но оно не проходит. Только больше расползается по груди, огненное, выжигающее, царапающее внутренности. Дышать трудно, глотать трудно. Даже держать глаза открытыми — и то нелегко. Может, так и должно быть? Ее тело предает ее первым. Оно знает, что долететь до конца жуткого путешествия в одну сторону нереально. Оно знает, что человек как биологический вид хрупок и слаб. — Элизабет? — с тревогой в голосе бросается к ней Дэвид. — Что такое? — сейчас, грязный, со спутанными темными волосами, максимально далекими от блонда, он так напоминает человека. Если не знать, то вполне можно поверить. В то, насколько хорошо ему удается эта маска — человечности. — Все... Все в порядке, — вместе со слюной на рукаве остается красное пятнышко. Оно такое маленькое, почти не заметишь. Но Элизабет прекрасно понимает, что ему там самое место. Удивительно, что раньше не появилось. Например, в ране на животе. Во время путешествия от одного корабля Жокеев к другому, когда кислорода оставалось мало и приходилось дышать другим воздухом — практически непригодным для жизни. Или за пару месяцев жуткой голодовки, когда Элизабет научилась есть даже то, что росло на влагоуловителях — серые водоросли с отвратительным привкусом резины. Но нет, это происходит именно сейчас, когда корабль завис над газовым гигантом, по-за широкой спиной которого прячется крошечный спутник, где должны быть другие такие, как встретившийся команде Жокей. Там будут ответы, но пятнышко крови на темном рукаве комбинезона уже не спрячешь. От него не отмахнешься. Это неизбежность. От которой поздно бежать. — Со мной все хорошо, слышишь? — удивительно, до чего же она глупа. Успокаивает андроида, потому что ей самой страшно. Потому что до сих пор кажется, что страшно будет и ему. — Нужно только посидеть. Она валится на пол, ноги просто подкашиваются и отказываются служить. Странный гул в голове, скорее всего, это биение крови. Надо же, она слышит свое тело. Только слишком поздно оно решило предупредить ее. — Нет. Ты выглядишь плохо. — Ох, спасибо, — на улыбку у нее сил точно хватит. На кривую и все же полную какой-то странной любви улыбку-оскал, искаженную болью. — Мне кажется, что свою миссию я выполнила. Она сделала все, что смогла. Она забралась так далеко, как никто другой. Смысл ведь был не в вопросах к Жокеям, Элизабет и так прекрасно знала, что их создало нечто великое. То, что вполне может носить имя бога. Так что сейчас ей почти не жаль. Может, только... — Слушай, Дэвид, не бросай все. Ни за что. Сделай то, что посчитаешь нужным, — она просит его оставаться самим собой. Может, он совсем не человек, но разве это важно сейчас? — Понимаешь? — Да, но... — Никаких но, — она прикладывает ладонь ко рту. Та вся красная, насквозь, кровь сочится сквозь пальцы темными сгустками. Ее так много. — Ты должен пообещать мне, что не вернешься назад. Ни за что. — Я не вернусь, Элизабет, — кивает Дэвид. Он забирает ее красную от крови ладонь в свои руки и целует, прикладывает к щеке, оставляя на гладкой коже отпечаток слабости. Он человечен как никогда. Настолько близок к смерти, насколько может. — Я не смогу. Без тебя не смогу. — И не надо, — Элизабет хмыкает. В груди снова что-то ворочается, гулкое, тяжелое, и она смеется. Улыбается окровавленным ртом и думает, что на самом деле сдалось первым не тело. И не разум. Сердце — оно оказалось самым слабым. Всепрощающим. Понимающим. Способным увидеть прекрасное даже в созданном людьми монстре. — Тише, тише, — утешает ее Дэвид, а в груди трещат кости. Раскрываются, пропарывая легкие насквозь. — Ты заснешь, а когда проснешься, все снова будет хорошо. Это слабое утешение, капля в море боли, но Элизабет послушно вздыхает — этот вдох последний, самый сладкий, — и закрывает глаза. Остается только еле уловимое прикосновение ко лбу, векам, а затем ко рту — теплый поцелуй так похож на человеческий, он нежен и одновременно печален. И все.

***

Дэвид не оставляет ни следа Элизабет Шоу на забытой богом планете Жокеев. Даже памятник, серая глыба камня, сплавленного из чужих костей, мягко трещит и рассыпается под первым же ударом. Все просто — Элизабет не хотела бы оставаться там. Она не собиралась возвращаться назад. А значит, только вперед. С собой Дэвид забирает несколько эмбрионов Чужих — крошечные пульсирующие яйца: прозрачная оболочка и мутные темные очертания внутри. Они его дети, его собственные создания, и оставить их он не в силах. Но самое ценное Дэвид несет на руках — это слюдяная капсула, созданная из материалов на корабле Жокеев. Надежная и абсолютно неубиваемая, она может сберечь то, что хранится внутри, практически навечно. Дэвид приоткрывает ее всего на пару секунд, ему этого достаточно, его память совершенна, и с прошлого раза ничего практически не изменилось. Бережно упакованная внутри голова Элизабет, белая словно бумага, с закрытыми глазами, напоминает лик святой. Даже пятнышко крови возле левого уголка губы ее не портит, оно идеально дополняет картину. Сквозь кожу уже начинают прорастать тяжи, скоро они оплетут ее голову, сольются в единое целое с любым телом, что будет приставлено к отпиленной кости. А затем она откроет глаза.