Самое настоящее проклятие

      Джеймс не особо походил на большого любителя тишины. Ещё невероятнее, чтобы ему когда-либо нравилось одиночество... Аудитории, коридоры, лестницы, доспехи, дверные ручки, оконные витражи, блестящие камни в факультетских часах — всё, что днём казалось обычным и разрешённым, после комендантского часа меняется. Так и подмывает забраться в кабинет Чар и сунуть «пукающую» подушку в ворох обыкновенных — шёлковых и бархатных подушек, наваленных на профессорский стул, точно башня. Или накорябать крупно прямо на портрете колдуна с острой, точь-в-точь сосулька, бородкой — портрете учредителя Объединённой Британской и Ирландской Лиги по Квиддичу:       «Что на поле за дыра?       Это Пушек Педдл игра!» ...но ночными прогулками по школе Сохатый, кажется, наслаждался по-настоящему. Хотя я всегда думал, что самая главная особенность тёмного времени суток как раз в отсутствии людей и тишине. Настолько глубокой, что шёпот — громче раскатов грома. Словно ослепительно белая рубашка, на которой тут же становятся видны пятна крови и грязи. Джеймс разминал шею, шмыгал носом, шаркал, чувствуя себя слегка не в своей тарелке. Когда мы спустились с Астрономической башни, он всё-таки спросил:       — Ну? Как ты, Бродяга? Дойдёшь? Растирал себе плечо и спросил как бы между прочим. Но мне не нужно было даже поворачивать голову, смотреть в глаза, чтобы догадаться: этот вопрос Сохатый собирался задать с тех пор, как мы шагали вниз по ступеням. Я оторвал взгляд от тёмных картин — стена вибрировала из-за храпа висящих на ней волшебников и волшебниц — опустил тусклую палочку и посмотрел на свою чуть прихрамывающую ногу. Лестница, холодная и продуваемая была позади — стало гораздо легче, и я почти забыл, что оставляю на плитах влажные следы.       — Ерунда. Хмыкнув, я вертанул ключ на пальце.

***

      Всякий знает: копаться в чужих вещах нехорошо. Но, вернув ключ от Астрономической башни на прежнее место, именно этим ужасным и бессовестным делом я и занимался в покоях Джонсона. Запечатанная пузатая, как Слизнорт, чернильница, мятый носовой платок, стопка жёстких бумажных салфеток для вымарывания клякс из неряшливых писем... Всё это я, стукнув ящиком, выудил из глубины большого письменного стола, как со дна озера. Достал и повертел в руках красивую жестяную коробочку, с бронзовыми кнопками, заколдованными, чтобы держаться на чём угодно. Например, на совершенно гладком лбу. Нашёл, пошарив, стянутую шнурком стопку свитков, которые пахли свежими чернилами. Почесал затылок, зевнул, и сунул обратно. Даже не заморочился написать парочку неверных ответов какому-нибудь... хм, Эйвери. Правда, кладя свитки в ящик, на своей работе руку всё-таки задержал. Узнал сразу: из-за того, что пергамент упал в снег, край его пошёл волнами Нижнее слово — «эфемерида»— расплылось, словно от драконьих размеров капнувшей слезы. Признаться, моя контрольная работа только этим пятном и отличалась от работы Джеймса... Чувствуете, воняет как? Почерневшим и скукожившимся тостом, которому забыли отменить чары поджаривания — это я, как чудесный пай-мальчик, сгораю от стыда: в какие чрезвычайно важные тайны профессора Джонсона сую нос! Ни на что не надеясь и спиной чувствуя нетерпение Джеймса, выглянувшего в коридор на случай внезапного переполоха, я потянул последний ящик. И среди вороха писем, журналов, газет наткнулся на гладкий плотный коричневый конверт. Не долго думая вскрыл его — треск толстого пергамента в моих руках прозвучал музыкой — скрывать следы своих «преступлений» я не собирался. Я как-то уже рассказывал о «заскоках» Джонсона... Но на последствия мне, честно говоря, было плевать. Даже наоборот: задней мыслью хотел увидеть реакцию недоверчивого профессора, закрывающего Астрономическую башню на ключ, когда тот поймёт, что в святая святых — его личных покоях — кто-то побывал... Из конверта на письменный стол выпало с десяток колдографий. Обыкновенных, какие у всех есть, только лица на них и разные: Джонсон в пиджаке; ещё раз Джонсон, в чёрной мантии, пожимает руку какому-то важному магу в очках; несколько волшебников в одинаковых одежде, кажется членов Визенгамота; две немолодые колдуньи за чаем, фарфоровый чайник на столике дымится, и точно туман стелется по маленькой гостиной; улыбающаяся светловолосая девочка лет пяти у куста шиповника... А это что? Я небрежно бросил пустой конверт на стол (машинально взглянул на дверь спальни), покрутил в руках странную колдографию — затемнённую, словно накрытую чёрным непрозрачным стеклом.       — Эй, Дж... Тут же хотел подозвать Сохатого, уже обернулся, но, поймав тёмное пятно его спины в дверях, передумал. Прикусил язык. Не знаю, почему так казалось... Но если б я позвал Джеймса, и мы вдвоём склонились над колдографией, начали бы шептаться, обсуждать что-то или просто пихать друг друга локтями — выглядело бы это привычно, обыкновенно... И так фальшиво, что при одной мысли челюсть свело. Я чувствовал себя отравленным, но не хотел играть в то, что будто ничего не произошло. И будто не было этого безумного разговора на вершине астрономической башни, когда мы сидели на снегу, уставясь во тьму ночи. Разговора, который оборвался на странной фразе:       «... потому что я был не прав... Бродяга! Что случилось с твоей ногой?» Молча положил колдографию на стол и, спустя секунду размышления, скользнул ладонью по глянцевой поверхности. Ощутил лёгкое покалывание, как будто иголочную подушку погладил. Однако догадка оказалась верной — изображение прояснилось. На снимке была та же девочка и тот же куст, но, кажется, прошло три или четыре года — девочка выглядела старше: косичка, вместо коротких хвостиков похожих на пучки светлой соломы; пышные ветки не качались над головой, а доставали ей до плеча. Однако я не мог сказать точно — девочка на колдографии мотала головой из стороны в сторону и закрывала лицо. Вот кто-то за кадром её будто убедил опустить руки — девочка растерянно поморщилась, одёрнула тёмное платье и снова спрятала лицо. Но я, приставив люмос к самой колдографии, успел разглядеть кривой белёсый шрам на подбородке и щеке. Глубокий и с рваными краями. Словно кто-то прутиком провёл по мокрому песку. Я уже видел весьма... похожие шрамы. Джеймс, рупором приставив ладони ко рту, насмешливо спросил, чего я копаюсь. Засмотрелся на свою контрольную по Астрономии? Или, может быть, на чужую контрольную? По мнению Сохатого, что можно найти интересного в письменном столе профессора? Я же стоял неподвижно, освещая девочку на снимке до тех пор, пока она снова не открыла изуродованное лицо. И точно наяву видел бесстрастное лицо и слышал неприязненный голос:             «Директ-р Дамблдор лично зачислил вас в список поступающих, но, не думайте, что вы — что такой как вы — можете вести себя, как вам захочется и п-такать своим дурным наклонн-стям!» Так Джонсон говорил... Потом я глянул через плечо, собрал колдографии, быстро затолкал всю стопку обратно в конверт и бросил его в ящик. Прежде, чем закрыть стол, кинул внимательный взгляд на порванный пергамент. Кажется, я знаю, почему Джонсон терпеть не может Лунатика. ***       До Полной Дамы — а вместе с тем и до кровати — оставался один пролёт и пара коридоров, когда Джеймс, полуобернувшись, оглядел меня с ног до головы, словно собирался снять мерки для мантии, качнул подбородком и снова спросил:       — Ну? Как ты? Я сцепил руки за спиной и шаркнул пяткой в носке. Сохатый поднял люмос на уровень моего лица, и, видимо, издевательски вскинутые брови у меня вышли красноречивей всяких слов.       — Эм-м, — он секунду глядел на меня, потом отвернулся и, хлопнув себя по бедру, выкрутился: — как ты... думаешь, Римус уже дрыхнет или нас дожидается?       — Дрыхнет, конечно. Зачем ему нас ждать? — борясь с зевотой, протянул я. Тряхнул головой и криво усмехнулся, вернувшись в мыслях к колдографиям, что я обнаружил в ящике письменного стола профессора Джонсона. Внезапно... Действительно, что ли, моя голова превратилась в пустую хэллоуинскую тыкву? Сонное предвкушение падения в мягкую постель улетучилось — я по-настоящему ощутил себя на вершине Астрономической башни, под яростным ветром. Застыл на лестнице, глядя в пустоту, проигнорировал вопрос остановившегося Джеймса. Да... точно, Римус. Не удивлюсь, если он, и правда, в нетерпении ходит туда-сюда по спальне, надеясь получить от меня ясный ответ, что знает и о чём догадывается Снейп. Его просьба — «навести разговор о...» — так подпортившая мне настроение. Но, естественно, не ради Римуса я хотел её исполнить — высказанная тихим неуверенным голосом, она оплела, точно паутина, которую ничем не разрежешь. Джеймс снова что-то спросил и тронул меня за локоть. Может... может, я ослышался? И Снейп сказал что-то другое, а не — отчётливо и со всей возможной злостью — «Люпин»? Однако голова не успела взорваться, как хлопушка с конфетти.       — Сириус! Ну же! — шёпотом завопил Джеймс, туша люмос, и схватил меня за предплечье. И я понял, что остановился не только из-за нахлынувших размышлений: в прозрачной тишине отчётливо слышались шаги. Через секунду наверху лестницы будто кошачий глаз, блеснул белый свет. Джеймс, я знал, тоже всматривался на эту сверкающую точку, непроизвольно сильнее сжал мою руку — и я от этого прикосновения будто бы пришёл в себя. Кто это там — профессор или такой же как мы, брат-ученик — пока было непонятно. Но шаги звучали слишком размеренно и спокойно для того, кто тайком нарушает правила. Я вопросительно посмотрел на Джеймса.       — Твоя мантия...       — Оставил в спальне, — тут же разочаровал он меня и, не отпуская моего предплечья, на цыпочках зашагал вверх. Следуя за Джеймсом, я запрокинул голову и снова посмотрел в мерцающий огонёк. Живо представил себе вытянувшееся лицо МакГонагалл, когда она обнаружит на пороге своих покоев двоих печально известных пятикурсников, пойманных на ночных шатаниях. Как она резким движением запахнёт халат, сожмёт губы и поправит очки на переносице. Я раза два споткнулся в темени, и ступеньки, пожалуй, слишком громко скрипели под ногами.       — Вот будет прикол, если нас поймают! — вторил моим мыслям Сохатый, бормоча себе под нос. — Если нас сейчас схватят... Гхм... Я стремительно поднимался по лестнице всё выше и не вполне понимал, чего хочу больше: поскорее спрятаться за маячившей впереди статуей бородатого волшебника со свитком или... совершенно нелепо и вызывающе попасться на глаза тому, кто там ходит со светящейся волшебной палочкой в руках.       — Бродяга, слушай, ты... Джеймс вскинул голову, словно почувствовал что-то. Однако мы уже почти бежали — дыхание Сохатого сбилось. Пару секунд слышались только шаги и пыхтение. Потом тонкий луч упал на лестницу, прорезав мрак и едва не задев низ мантии Джеймса. Будто убегая от бладжера, Сохатый рванул в сторону, увлекая меня за собой. Я со стуком ударился плечом о закрытую дверь в коридор за статуей бородатого волшебника. Джеймс, тяжело дыша, прижался к двери спиной в нескольких дюймах от меня. Я потянул носом воздух и не сдержал нервной усмешки.       — Слушай, Бродяга... — вновь начал Сохатый.       — Подожди, не говори, — поспешно попросил его я, прищурился, чуть отталкиваясь от кованой двери: мне казалось, или свет разгорался? Шаги становились яснее, к ним примешивался скрип дерева. Похоже, тот человек спускался по лестнице!       — ...нет, я точно сегодня не усну, если не скажу... Он что, специально? Хочет, чтоб нас заметили? Я наугад пихнул Джеймса локтем в бок. Видимо, попал куда надо: Джеймс то ли закашлялся то ли заржал, и быстро закрыл рот ладонью. Опустил руку.       — Бродяга! — его дыхание вдруг обожгло щёку и я невольно повернулся к нему.       — Э-э... Что? Я старательно пялил глаза, пытаясь рассмотреть выражение лица напротив. Джеймс молчал. Во внезапной звенящей тишине я уловил, как он сглатывает.       — Помнишь, что я сказал утром? — выпалил он.       — Думаешь... сейчас подходящее время? — на мгновение замерев, удивился я. Кивнул на гуляющие по ступенькам светлые лучи, впрочем, не был уверен, что Сохатый разглядел мой жест. Зато услышал, как он пожимает плечами. Ага, нас могут поймать в любой момент — самое время поговорить...       — Ты много чего говорил, — наконец, медленно сказал я, подумав, поднял руку и принялся загибать пальцы: — Посчитаем? Отговаривал идти на Астрономию, напоминал, как некрасиво поступил со мной Северус...       — Ты ведь понял, — перебил меня Сохатый, чуть ли не касаясь кончиком носа моего лица, — понял, да?! Я мельком подумал, что не услышать его восклицание мог только глухой.       — ...не прав.       — А?       — Я был не прав, — тихо повторил Джеймс, отстранился, покосился на колеблющиеся тени за спиной и машинально потрогал свой подбородок, — когда сказал что ты... ты не умеешь любить. Я, правда, не думал, что тебя это так заденет.       — Серьёзно? — я крепко сжал руки в кулаки. Но вовсе не от того, что мне хотелось Джеймса опять ударить. Вовсе не из-за злости кровь бросилась мне в лицо. — А я-то всю жизнь считал себя кем-то вроде... вот этого каменного колдуна! И вдруг ты заявляешь, что я способен любить кого-то кроме себя?       — Ну... Это действительно была глупость, — Джеймс виновато хмыкнул и приосанился. — Как ни крути. Меня же ты любишь. Сохатый хрипел и колотил меня по пояснице, прося пощады — его голова, как дракклова метла, была зажата у меня под мышкой. Шаги неизвестного приближались, темнота неумолимо редела. Но, честно говоря, она больше ничуть не тревожила меня. Не давила, не напоминала склеп. Будто посреди глубокой ночи, вопреки всем правилам и предписаниям, взошло яркое солнце.