Долг брата состоит в том, чтобы быть хранителем целомудрия сестры и чести семьи. От хранителя до владельца всего лишь один шаг.
Жак Андре
Крыса заверещала, когда её пнули, и тут же юркнула за решётку. Вот бы самой так юркнуть! Азула откинула прядь со лба и плюхнулась на прогнивший соломенный тюфяк. Проклятье! Риса всё меньше и меньше, а эти гадёныши совсем обнаглели. Суют свои грязные, мерзкие морды в её скудный паёк. Крысы, пауки, толстые, скользкие гусеницы… Эти разношёрстные товарищи отныне её извечные друзья. Не столь давно, когда на дне души кипели ярость и обида, ей было в удовольствие убивать их. Отрывать лапки, раздавливать тельца, ломать хлипкие шейки. Гадкие пауки весьма быстры, но и их можно поймать. Гусеницы — пф-ф — их даже слепой горазд раздавить. А вот крысы… Тощие, блохастые, они ютились то в тюфяке, то в миске, а однажды и вовсе запутались в её волосах. Тогда-то Азула, зашипев от злости, и вцепилась в грызуна и размазала его по стенке. Хорошенько так ткнула в кирпич эту узкую морду. Разок, другой, третий. Сперва она вскрикнула, когда густая кровь брызнула ей на лоб и щёки. Тут же брезгливо отбросила крысу в сторону. Но любопытство взяло верх: она присела на корточки и подвигала бездыханное тельце из стороны в сторону. А потом… Не то помутнение рассудка, не то голод сделали своё дело. Но она, недолго думая, склонилась и лизнула кровоточащее брюшко. О да, дочь великих предков, принцесса своей страны и недолгий Хозяин Огня сидела на корточках и вытворяла не пойми что. Наверное, небеса посчитали, что падать ниже ей просто нельзя, потому что в тот же миг за дверью темницы раздались шаги и голоса. Поморщившись и сплюнув горькую слюну, Азула шмыгнула в угол и вжалась в сырые стены. Ненавистные тюремщики нарочно забывали приносить ей еду. А длилось это от трёх дней до целой недели… Но несколько недель (а может, и месяцев) назад к ней начали наведываться целители. Похоже, дорогой братец обеспокоился её самочувствием, потому что её перевели в тёплую камеру, сняли с ног кандалы и стали кормить куда вкуснее и чаще. Тихие целительницы — все как одна с грустной улыбкой — обрабатывали раны и перекатывали потоки воды вокруг её головы. Вот бы размазать их глумливые лица! Хотя… вода очень успокаивала её, внушала негу и желание поскорее прийти в себя и покинуть эти стены. О, новый Хозяин Огня, видимо, смилостивился, потому что однажды посетил её собственной персоной и пообещал скорейшее освобождение. Сколько она сидела здесь, Азуле было неизвестно. Поначалу это был какой-то круговорот из обрывков сна и яви. Она то беспробудно спала, то отчаянно бредила, то сидела днями и ночами в странном оцепенении. Азула точно помнила, что кричала, ревела, билась о стены достаточно долго, прежде чем её наградили смирительной рубашкой. Потом к ней исправно приходила мерзкая Катара и пыталась кормить с ложечки. В булькающем смехе, в выплевывании каши на южанку и попытках наброситься на неё было что-то упоительное. Только это глупое желание насолить Катаре, причинить боль и унижение подпитывало её силы. Но унижалась в эти моменты, пожалуй, только она сама. Азула поняла это спустя какое-то время, проведённое в холодных стенах темницы. И вот настал день, когда маг воды ушла, а вместе с ней исчезли забота и смирительная рубашка. Принцессу Страны Огня оставили в одиночестве среди крыс и тюремщиков, что в одинаковой степени твари — с какой стороны ни посмотри. Потом тюремщики менялись так же быстро, как появлялись и исчезали грызуны. Как появлялись и исчезали гнев, обида, горечь, надежда. Гнев, обида, горечь, надежда — полный непрерывный оборот в её больной голове. А ещё щепотка скорби, грусти, боли, жалости к самой себе. И любви. Ужасной, больной любви к Зуко. Даже сейчас. Проклятье небес, даже сейчас! Первые дни после поражения её терзала мысль о нём. Что с ним? Как он? Цел ли после её молнии? Ей то хотелось рассмеяться над этим беспокойством, то избить и расцарапать лицо брата, то прижать его к себе, приласкать, поцеловать… А ещё пожалеть саму себя. О да, самосожаление стало её вторым именем. Азуле не было дела почти ни до кого. Только до себя, до своей свободы и до собственного брата. Иногда, когда мысли немного прояснялись, когда утихал гнев и иссякали силы лупить стены и расшатывать непоколебимую решётку, ей хотелось видеть его. Сколько бы она ни внушала себе, что ей всё равно, что участь её давно предопределена и нет здравого смысла в желании видеть брата, говорить с ним, прикасаться к нему… Стоп, что? Здравый смысл? Здра-вый смысл, да. Рассудок медленно, но верно стал покидать Азулу, когда отец провозгласил её Хозяином Огня и вознёс на собственный трон. О, это было самое желанное, самое трепетное и истинное чувство, которое она когда-либо испытывала. Превосходство и власть. А может, было и другое истинное чувство? Может, рассудок покинул её ещё раньше нового титула? Покинул, когда она поняла, что забавы над Зуко — не просто забавы, а нечто большее. Нет и да. Нет — потому, что другое истинное чувство не просто было — оно до сих пор есть. А да — потому, что рассудок, верно, покинул её давно. В этой проклятой семейке только Зуко был чист помыслами и невинен душой. Он и мать. Но потом мать исчезла, а Азула столкнула брата в грязь собственными руками. Ей нравилось видеть, как он, на коротком поводке инстинктов и похоти, падает за ней следом, безоговорочно, без сопротивления. Он отдался ей — она отдалась ему. Она владела его телом, пока он владел её мыслями. Но, огонь ей судья, она хотела, чтобы всё было с точностью до наоборот. Чтобы он владел её телом, а она — его мыслями, его душой, его сердцем. Чтобы он хоть на миг представил, как отравляюще было носить в себе это запретное чувство. Как горько было ей убивать его, убиваясь, и забывать его, забываясь. И забывать всё то безумие, что протянулось между ними красными нитями. Проросло, вжилось, впиталось их кровью. Их единой кровью. Проклятье! Азула устало потёрла пальцами виски, зажмурилась и завыла. Выла коротко, хрипло, как раненое животное. Узнать, сколько лет она просидела здесь, было невозможно — тюремщики и целительницы ни разу не обмолвились с ней и словом. Только мерзкая Катара пела. Иногда, совсем тихо и жалобно, будто сама была здесь узницей. И порой Азуле казалось, что в этой тиши она вскоре забудет все слова. Забудет и не сможет попросить прощения у Зуко. Склонить голову и прошептать о том, как она его любит. Ведь о таком говорят тихо. Особенно когда твой брат — правитель Страны Огня. Качнувшись, Азула откинулась спиной на жёсткую подстилку. Глухо рассмеялась, заводя ладонь под голову. Любовь? Наверное, пропитанные замогильным холодом стены и тягуче-ленивые минуты тишины сделали своё дело: сточили её до праха, до пыли былой силы. Как кровь выкачали все её чувства и здравые мысли. Оставили лишь гнетущий туман в голове и свербящую под кожей слабость. Временами эта слабость рассеивалась, и тогда каждую пору её тела заполняла жажда отмщения. Ей хотелось вонзиться в сердца друзей и возлюбленного собственными ногтями — благо те отросли до невозможной длины. Вонзиться, сжать, разодрать, окунуться в эту пульсацию жизни по самые локти… Азула подавила разочарованный стон. Сколько бы она ни пыталась распаляться, сегодня мысли текли в ином русле. Ей было любопытно, отчего целители не так давно принялись ухаживать, врачевать, регулярно купать и умащать маслами её тело. С одной стороны, ей было жутко стыдно и неприятно — с ней обращались не иначе как с ребёнком или умалишённой. Все они — лживые льстецы, прихвостни Зуко — полагали, что она в беспамятстве. Кажется, они и не помнили, что скрасили дни её ожидания регулярным водным целительством. Азуле хотелось верить, что это так, что она действительно пришла в себя и скоро сможет вернуть прежнюю силу. Но, с другой стороны, эти не слишком приятные процедуры (хотя бы потому, что её видели обнажённой, исхудавшей и слабой) подпитывали маленькую надежду на то, что освобождение не за горами. Азула блаженно улыбалась всякий раз, когда представляла лицо Зуко; его губы, шепчущие, что она свободна. Сво-бо-да. Это слово пьянило сильнее всяких воспоминаний о брате, славе и троне. Трон. Она помнила, как они бегали к его подножью совсем юными. Азула переплетала пальцы Зуко со своими и кружила, кружила, кружила брата в танце. А потом приникала к его губам в далеко не сестринском поцелуе. Азула резко открыла глаза. Даже от этого невинного воспоминания дыхание участилось, а соски затвердели. Слишком долго она пробыла в заточении, не ощущая теплоты его рук и жёсткости его губ. Слишком промозгло, грязно, темно и одиноко в этих стенах! Она коснулась пальцами потеплевших щёк и прочертила дорожку вниз по шее, к вороту робы. В голове снова и снова повторялись те же картинки. Как она ненавидела и любила брата, как подшучивала над ним и подстрекала на глупые затеи только лишь затем, чтобы он обратил своё внимание на неё. Как мечтала о высокой и чистой, хоть и запретной, любви к нему… А опустилась до грязного, грубого секса. Этот первый, никчёмный недораз, когда она стыдливо запустила руку в штаны Зуко и принялась ласкать его. Их второй раз ушёл недалеко от первого, а потом счёт и вовсе прекратился, так и не начавшись, потому что брата изгнали. Годы тянулись за годами, и только смерть Аватара позволила им воссоединиться вновь. Едва вернувшись в страну, Зуко зажал её у ближайшей стенки, не дойдя до собственной, не виденной столько лет комнаты. А потом она сама частенько вырывала его из рук ледышки-простушки Мэй, злясь на их поцелуи. В их последний раз она позволила отыметь себя как угодно и, утонув в неге, совсем не отдавала себе отчёт. Потная, безумно счастливая, стоящая на коленях и прижимающаяся щекой к чужому бедру, выдохнула о том, что любит. Однако Зуко сделал совершенно другое: отстранил от себя и прошептал: — Люблю Мэй. Забудь обо мне. Больше я к тебе не притронусь. Азула помнила всё до мелочей. И сейчас, и даже тогда, оглушённая жестоким признанием, она чувствовала, как тело подводит её и в животе узлом скручивается предательское желание. Азула вспоминала, как пальцы брата смыкались на её шее. Как он поворачивал её лицом к стене, потому что ненавидел смотреть на неё в эти моменты. Как пытался наказать их за это проклятое, гнилое, разъедающее чувство. И как кончалось всё более грубой версией предыдущего совокупления. Хм, да, иначе не назовёшь. В союзе диких зверей и то больше нежности и правды. И скрепляется этот союз инстинктивно, по велению природы. А над ней с братом природа посмеялась. Иначе не награждала бы Озая такими больными выродками… Всё это время два чувства крошили её изнутри: вина за то, что, поглумившись, утянула брата с собой на дно, и радость за то, что он позволил быть утопленным, принял её любовь и впустил внутрь себя. Но, ох, лучше б он сдох, а не возвращался домой! Руки непроизвольно скользнули под робу, оглаживая ноги. Выше, к бедру, дальше, к промежности. Медленно, нежно, плавно касаясь набухших складок. Азула закусила губу, чтобы не разрыдаться: так никогда не было, Зуко не прикасался к ней осторожно. Но сейчас это было необходимо. Отыскать в своём воспалённом мозгу идеал, возвышенный образ их жуткой любви. Она машинально раздвинула ноги — вздрогнула от скользкого шершавого пола. Быстрее. Унестись, воспарить из этой грёбаной преисподней. И вот он здесь. Пришёл как всегда безликий, чуждый жалости и сожаления. Он стянул одежду, лёг сверху и принялся ласкать её. Азула выгнула спину, содрогнувшись. Пальцы немели, как это часто бывало, а горло сдавливало от нехватки дыхания. Плевать на то, что она представляет дальше. Ведь сейчас настал миг исцеления. Так унизительно, гадко, постыдно. Так пусто, больно, бесцветно. Где-то там, за стенами, её отец. Всё равно! Всё равно, что стон срывается с губ, ещё и ещё, и кто-то может его услышать. Только две вещи напоминали о том, что она жива: высшая боль за голод и холод стен и низшее наслаждение за воспоминания и прикосновения к самой себе. И сейчас она жива. Живее всех призраков и всех теней. Живее лунного света и звёзд. Далёких комет, солнца и планет. Живее бесконечности. Да, Зуко был её бесконечностью. Тогда как она была его крайностью. Увы, эти противоположности соединялись лишь в её мечтах… Азула всхлипнула и распахнула глаза. Низкий потолок с поеденной временем известью, чьи трещины она знала уже наизусть. Сырой воздух, отдающий гнилью и тоской. И резкий, терпкий, сладостный запах её возбуждения. Азула сморгнула выступившие слёзы и, оттерев пальцы о край робы, посмотрела перед собой. Дышала часто, рваными глотками, пытаясь успокоиться и взять себя в руки. Нужно доказать, что она абсолютно здорова и без капли жалости отпустила прошлое, и тогда Зуко поскорее вернёт её ко двору. И ей будет всё равно, как взглянут ей в глаза бывшие вассалы и подданные. Она будет подле брата. Сменит одну несвободу на другую. Но это будет лучшее заключение в её угасающей до углей, до копоти жизни. Зажмурившись, она унеслась далеко-далеко и оказалась рядом с отцом и матерью. Матерью, которая ещё любила её и лелеяла. Когда-то. Стало горько и муторно, и, подложив руки под щёку, Азула повернулась набок, спиной к решётке. Она в который раз безучастно считала расщелины на стене. В который раз поджимала ноги ближе к телу и лежала так долго, как только могла. Пока ступни не начинало покалывать от недостатка крови. В какой-то момент на неё навалилась дрёма и, смежив веки, она отстранённо вслушивалась в тишину, пока наконец не заснула. Сон был обрывочным, испепеляющим сознание изнутри, как будто кто-то раз за разом швырял в неё молнии. И они прошибали тело Азулы насквозь: до мяса, до костей, до бледной тени души. До того местечка, где цвёл оазис в расползавшейся внутри неё пустыне. Проснулась она так же со слезами, как и уснула. Проснулась и рывком села на тюфяке, задрожала, чувствуя неладное. Азула порывисто дышала, пытаясь разглядеть что-либо в обступившей её темноте. Обхватив ладонями лицо, она не сразу поняла, что отсвет за спиной не почудился ей. Медленно отняв руки и резко обернувшись, она сощурилась от внезапной вспышки пламени и едва не подскочила на месте. Неимоверного усилия ей стоило сохранить спокойствие, не вздохнув, не ахнув, не вскрикнув от облегчения. Потому что впереди — за решёткой — стоял брат. В простой невычурной мантии мага огня, лишённый венца. Волосы отросли у него, но шрам — так любимый Азулой шрам — не скрывали. Зуко смотрел на неё молча, не приветствуя, не интересуясь о её самочувствии. Он лишь коснулся пальцами решётки, и этот жест заставил Азулу подорваться с места. Подняться резко, быстро, бесшумно и вперить взгляд в его лицо. Смотреть долго, будто вспоминая, и сдерживать дыхание в страхе развеять эту иллюзию. Но Зуко не был иллюзией. Не был плодом воображения или призрачным сном. Брат был реален до невозможности. Азула боялась моргнуть и даже немного жалела, что так несдержанно поднялась на ноги, но молчала. Молчала, глядя в глаза напротив и не находя там ничего. Ни-че-го. Ни тени радости и беспокойства, ни крупицы любви или злости. Чисто, пусто, выскоблено изнутри — с ног до головы. С радужек глаз до самой души. — Зуко, — прошептала она, всеми силами сдерживая слёзы. Сейчас Азуле было плевать на всё. Плевать на те условия, в которых она жила. Плевать на то, что на какой-то срок её перевели в достойную её титулу камеру. Плевать, что спустя время опять вернули к скудным пайкам. Плевать, что и титула уже нет, и вряд ли он вернётся, обретя прежнюю силу. — Я должна встать на колени? — спросила Азула и кашлянула. Хозяин Огня качнул головой. Взгляд его был отрешённым и будто бы даже раздражённым. Он оглядел её камеру, осмотрел её саму и, видимо, остался доволен. Азула колебалась: прикоснуться ли к нему, попросить поцеловать себя, назвать ли его старым, таким ненавистным ему «Зу-зу»… Зуко, видно, почувствовал её намерения, потому что в следующий миг полуобернулся к двери и отдал короткий приказ. Что он произнёс, Азуле осталось непонятным: она, как одурманенная, следила лишь за его губами, не вслушиваясь в слова. О, да за такое пора дать себе мысленный пинок! Она не утратила былую силу, не спятила и впредь будет собранной и внимательной. Ведь это пригодится ей, потому что… — Принцесса Азула, дочь Озая, внучка Азулона. Именем Хозяина Огня Зуко, сына Озая и внука Азулона я нарекаю вас Возрождённой. Срок вашего заключения подошёл к концу. Хозяин Огня, Страна Огня и Трон Огня объявляют вас освобождённой. Да сгорит Феникс дотла, да затлеют его… Вспышка. Толчок сердца в самую грудную клетку. Будто пробиваясь сквозь кости, словно просачиваясь сквозь кожу. К нему, к любимому, к его бездонным глазам. Азула не подозревала, что всё будет так. Сознание даже не внимало словам старца, что воспевал сейчас её освобождение на все лады. Она свободна. Свободнее ветра. Свободнее пламени… Теперь ему не уйти, не укрыться. Теперь ей не страшно умирать. Потому что умирать на свободе, воплощая в жизнь свои планы, достойно. Всё достойно под этим небом отныне, да. Ведь Азула давно достигла дна, и падать ниже ей просто не страшно. Вопрос в том, страшно ли Зуко?..