Альфред не привык долго думать. Он всегда действовал наобум, вечно спешил куда-то, боясь что-нибудь не успеть или опоздать. Ему было свойственна дерганная манера речи, угловатость и резкость движений, а также надрывность, граничащая с безумием в каждом действии. Но квартирка с вечной дымовой завесой, бархатным диваном на кривых ножках и старой музыкой, пришедшей лет пятьдесят назад в это убогое строение, да так и засевшей здесь до сих пор, действовала на него как успокоительное. Дышать полной грудью он мог только в этом пряном, пахнущем чем-то церковным, смоге.
Он любил обитель Артура, как не мог любить её даже сам владелец. Люди взрослели, становились выше и старше, порой умнели, а иногда и наоборот — становились полнейшими идиотами. Но в этих промасленных, закопчённых вечными экспериментами стенах, время остановилось. Кёркленд разучился меняться с шестнадцати лет, с возрастом становясь лишь ворчливее, а Гилберт был просто неисправим в своём разболтанном поведении. Джонса радовало это. Он и сам взрослел с неохотой. Боялся будущего.
Поэтому, если у него было свободное время, которое почему-то почти всегда находилось в его бездонных карманах, он, не задумываясь, заваливался на пыльный диван своего приятеля, дожидаясь прихода вечно весёлого Бальдшмидта. Но сегодня ждать пришлось его самого. Он заставил ждать Людвига, а затем опоздал и к Артуру. И всё из-за Брагинского с его рукой. Именно так и думал Джонс, плюхаясь на скрипучую софу рядом с Гилбертом.
— Ал, опоздания теперь твои вечные спутники? — Бальдшмидт лениво зевнул, уступая место Джонсу. — Или ты реально завёл подружку под кодовым именем «Брагинский»?
Альфред чихнул и обиженно, как-то по-детски, надулся, рассказывая Гилберту обо всей этой истории с вывихом, Иваном и его попыткой хорошенько врезать Джонсу.
— То есть ты чуть не сломал парню руку, скинул его под машину, а затем чуть не изнасиловал в подворотне за то, что тот ещё и чем-то недоволен? — Бальдшмидт содрогался от еле сдерживаемого хохота. — Я правильно всё излагаю?
— Я его не насиловал! — возмутился Джонс. — Брагинский притупляет мои инстинкты!
— Да даже так это звучит по-идиотски, — Гилберт устало прикрыл глаза. — Ты чуть человека не угробил и ещё недоволен тем, что он захотел тебе за это вмазать. Ал, скажи честно, ты тупой или совсем тупой?
— Это от твоих вопросов веет идиотизмом! — насупившись, Джонс отвернулся от Бальдшмидта, устремляя взгляд в одну точку на прожженном ковре. — Кто вообще просил этого парня лезть?!
Бальдшмидт откинулся на спинку дивана, закурив сигарету.
— Ты первый полез к нему, — Альфред хотел возмутиться, но тот его перебил. — И это факт. И нет ничего удивительного в том, что он не в восторге от того, что его скинули под машину.
— Но ты же знаешь, что у меня и в мыслях не было его там кончать! — Джонс вцепился в руку Гилберта. — Да и я точно высчитал тормозной путь и…
— Но ему-то, откуда об этом знать? — Бальдшмидт чувствовал себя отцом, объясняющим ребёнку простые вещи. — Ал, то, что я и Артур безоговорочно доверяем твоим авантюрам, не значит, что и остальные — тоже. Брагинский не знает тебя на столько хорошо, и у него нет причин вверять тебе свою жизнь.
Альфред порывался ещё что-то сказать, но Артур, проходя мимо с чашкой чая, отвесил ему подзатыльник.
— Слишком много болтаете, оглоеды, — он, закинув ногу на ногу, присел на старый, обшарпанный на углах, но по-прежнему величественный письменный стол. — А ты, Ал, уже надоел со своим «Брагинским».
Гилберт расхохотался, а Джонс, снова становясь похожим на обиженное дитятко, откинулся на него, специально наваливаясь всем своим весом. Бальдшмидт в ответ тоже оперся спиной на Альфреда, продолжая сдержанно, но неизменно мерзко хихикать.
— Вы как тараканы, — отпивая горячий чай, Кёркленд нахмурил свои чересчур густые брови. — Хрен из квартиры выгонишь.
— О, от этого таракана, — Бальдшмидт пальцем ткнул в бок Джонсу, — можно избавиться очень и очень просто: поманить Брагинским!
Артур издал ехидный смешок, а Джонс, схватив со столика газету недельной давности, стукнул ей по голове Гилберту, ржущему во весь голос. Пока Бальдшмидт посвящал Кёркленда в тонкости ситуации с этим «таинственным Брагинским», Альфред думал о том, что ситуация действительно не очень красивая. Не то чтобы он чувствовал себя виноватым, но неприятный осадок сдавливал где-то в груди, не давая глубоко дышать. Возможно, вины Брагинского в этом и не было, но Джонс хотел верить, что его просто грызёт маленькая, но очень юркая и живучая крыса. Кажется, многие зовут её совестью. Альфред толком и не понимал, почему его так раздражает чужой голос — слишком мягкий и нежный, чужое лицо с выражением вечного беспокойства и чужие, заносчивые и буквально выводящие из себя губы. Иван Брагинский бесил Джонса целиком и полностью, от макушки и до кончиков пят.
Вот он думает о светлых, отчасти перламутровых, постоянно взъерошенных волосах, которые безумно мягкие на ощупь, о нереальных, слишком уж неестественных глазах цвета сирени и о чуть пухлых губах, на которые нельзя не обращать внимания, при каждом разговоре с Брагинским. Ещё чуть-чуть и Джонс провалится куда-то, где пахнет корицей и ванилином, но его вовремя окликает Бальдшмидт, встряхивая за плечо:
— Эй, земля вызывает Ала, приём! — рассеянно моргая, Альфред обращает взгляд к обеспокоенному немцу. — Спускайся с розовых облаков к нам на грешную землю.
Джонс пытается вникнуть в тему разговора, который пропустил мимо ушей, вспоминая о чужом, совершенно непривлекательном лице, но Артур снова выбивает его из реальности:
— Что там у Людвига? — он внимательно смотрит за тем, как кровь отливает от лица Альфреда. — Он ничего не передавал?
Скованно и одеревенело Джонс приподнимается, чтобы достать из заднего кармана джинсов смятый листок. А затем, всунув его в руку покинувшему свой скрипучий «трон» Артуру, спешно бросает «я за сигаретами» и одним шагом добирается до двери. Он не хочет видеть лицо Кёркленда.
Зато Гилберт видит, как взмывают вверх слишком уж густые брови, как недовольно кривится тонкогубый рот и как бессильно сжимается листок бумаги, тут же брошенный в мусорное ведро. На немой вопрос Бальдшмидта Артур выплёвывает:
— Молись, чтобы Людвиг ошибся препаратами.
И спешно, то и дело подрагивающими руками пытается выудить из кармана сотовый телефон.
Он тоже рад, что Джонс этого не видит.
Но Альфред слышит. Пару секунд он стоял за дверью, жадно ловя каждое слово, потому что хотел знать, что ему с этим всем делать. Но молиться было бесполезно. Людвиг Бальдшмидт не совершает ошибок. А то, что Альфред Франклин Джонс дожил до восемнадцати лет — слишком большое недоразумение. Он, замерев на несколько секунд, которые растянулись на целую вечность очевидных осознаний, горечи и пустой обиды, быстрыми рывками, мало походящими на шаги, покинул многоэтажное здание — косое и дряхлое.
Ему хочется подышать воздухом вечернего лета. Просто выпустить из себя все печали, переживания и душащее, неизлечимое отчаянье, которое лежит где-то глубоко внутри. Но оно не выходит из Джонса, как бы он не старался. Бессмысленные попытки, разбиваются о суровую реальность. А он сидит на потёртой лавочке в парке, сжимая в руках пачку сигарет. Бросить или… Уже неважно. В этом мало смысла. В жизни Альфреда его вообще было мало.
Мимо проходили дети, разбитные и игривые, то и дело мешающие разговору родителей. И он захотел им улыбнуться. Но вышел только кривой и дерганый оскал. Его опять скрутило не по-детски.
И почему-то ему вспомнился Брагинский с его вечным беспокойством, терпеливостью и стремлением планировать и контролировать всё. Даже Альфреда Джонса. И стало как-то легче, когда он вновь подумал о фиалковых глазах и запахе ванили с корицей. Захотелось чего-нибудь сладкого. И Альфред прячет сигареты в карман, доставая из него мобильный. Сегодня он уже не вернётся в задымлённую квартиру, где пахнет не едкими химикатами, кружащими голову, а самым настоящим ладаном.
Всё-таки молится.
***
А Иван Брагинский нехотя сидел и краптел над списком для Джонса. Его рука сейчас была на подвесе, а визит к врачу был успешно совершен им пару часов назад. Благо, что он не бросил деньги в лицо Альфреду. Врач оказался сговорчивым и достаточно опытным, так что Ивану повезло. Он вовремя обратился за квалифицированной помощью, и, что было неохотно им признано, сделал это благодаря Джонсу. Как бы ему не хотелось ненавидеть этого психопата и ужаснейшего мудака, он понимал, что это попросту невозможно. Сердцу ведь не прикажешь, не так ли?
Брагинский, садясь за этот чёртов список, думал, что будет выворачиваться наизнанку, вспоминая, был Альфред на каком-то уроке или нет. Но он помнил всё. Каждый грёбанный день. И это было более чем ненормально. Знать, сидит ли перед тобой человек, который лицемерит 24/7, улыбается, избивая людей, и смотрит на тебя так же, как и на несчастных, оставленных им отлёживаться в подворотне. Ловить каждый взгляд ярко-голубых глаз, невольно запоминать, во что он одет и с кем говорит. Думать о том, кому на тебя больше, чем плевать.
И его вымораживала сама мысль о том, что этот человек, доставучий в своей «дружбе» и желании насолить ему, касался его губ своими. Был близко настолько, что дыхание — одно на двоих, и при этом ненавидел столь откровенно, что сердце сжимается в маленький, но всё ещё бессильно клокочущий комок. Рядом, но дальше любых звёзд.
Чёртов Джонс и его непредсказуемость.
Человек без планов на будущее.
Без какого-либо будущего.
Но Брагинский упорно печатал список. Левой рукой. Правая на подвесе.
Даже делал это от сердца.
А чужие губы, сухие и искусанные, глаза яркие до невозможности и чуть хриплый смех так и застряли в голове, перепутываясь с планами и этим недосягаемым, спешащим вместе с Альфредом Джонсом завтра. Потому что выкинуть из головы их было просто, но никто бы не осудил Ивана, если бы он пожелал оставить их там, хоть где-то. Не в сердце же ему их держать.
***
Но завтра нагнало его новым учебным днём. Новым уроком, который он теперь навряд ли сможет конспектировать, и сутулой спиной в красной толстовке, сидящей прямо перед ним. Альфред стал посещать первые уроки. И Брагинский не знал: радует его это или нет. Он просто старался не думать об этом. Не смотреть вперёд, устремив взгляд только на доску. Но его невольно привлекал вид Джонса, впервые записывающего материал. Удивительно, что у него вообще нашлась ручка и тетрадь.
К тому, что у Ивана теперь на целую неделю всего одна рука, преподаватели отнеслись с сочувствием и пониманием. Его не стали ни в чём упрекать, когда он соврал, что это было просто неудачное падение. И ему полегчало. Ненамного, но это всё же лучше, чем ничего. Поэтому он спокойно сидел за своей партой, внимательно слушая преподавателя. Всё равно материал он знал на пару уроков вперёд.
Но на перемене он просто не знал, куда себя деть. Ему нужно было отдать список Джонсу, но делать это хотелось в последнюю очередь. Лучше отложить разговор с ним на попозже. Отсрочить неминуемое. И какого же было его удивление, когда со звонком у его парты стоял Альфред Джонс, смотрящий на него, как нашкодивший мальчишка. Он как-то смущённо положил к нему на парту помятую тетрадь, извлечённую из мест известных, и сказал очень странно:
— Вот. Ты же с ума без этой фигни сойдёшь.
Недоверчиво покосившись на тетрадку, Брагинский взял её в руку, пробегаясь глазами по написанному в ней тексту. Конспект урока. Кривой, скачущий и угловатый почерк Джонса, не привыкшего записывать материал за учителем. Слова местами сокращённые, обрезанные до неузнаваемости. Психопат, заботящийся о радужном единороге. Джонс, делающий конспект для Брагинского. Безумство чистой воды, но Иван почему-то считает это каким-то трогательным. Эта тетрадка, испещрённая самым настоящим шифром, таящим в себе правила грамматики английского языка, действует на него лучше любых слов.
— Спасибо, — робкое и сопровождаемое такой безбожно счастливой улыбкой, что у Джонса что-то моментально щёлкает внутри. Срабатывает какой-то неконтролируемый им механизм.
— Не за что. И это… — он вынимает из кармана конфету в прозрачном фантике, кладя её на парту Ивана. — Это за вчерашнее.
Он не дожидается реакции Брагинского, просто удаляясь из почти опустевшего класса. Уходит, оставляя его с тетрадкой, помятой и местами порванной, и конфетой под названием «Клубника со сливками» в прозрачном фантике. А ещё ворохом непонятных, нелогичных и плохо оправдываемых уже и самим Иваном чувств. Конфетка, а приятно.
И каждый урок Альфред кладёт ему на парту новую-старую тетрадь с зашифрованным посланием. И он ждёт эту улыбку. Робкую и искреннюю. Воодушевлённо сидит на уроке, еле успевая за темпом учителя, просто ради того, чтобы ещё раз законно посмотреть в эти фиалковые глаза и получить в ответ что-то на столько тёплое, что словами не передать. Почему-то раздражающего в Брагинском для него поубавилось.
Но это не повод проводить у его парты каждую перемену. Они всё ещё чужие. И Альфред ощущает это отчетливее, чем Иван, беспечно дарящий ему эти взгляды и улыбки. Для Джонса они не столь значительны. По крайней мере, он на это надеется.
Поэтому нет ничего странного в том, что Джонс по-прежнему веселит одноклассников каждую перемену, хохмя искромётно, хотя, порой, и весьма глупо. И на большом обеденном перерыве есть Бальдшмидт с его колкой и ехидной улыбкой. Альфред его компанию ценит по умолчанию.
Шумящие в своих бесовских действах школьники снуют по коридору, а Джонс разрывается между дружбой и желанием треснуть Гилберта по голове чем-нибудь потяжелее трёхнедельной газеты. Он снова подтрунивает Альфреда, предлагает какие-нибудь отчасти спокойные и легальные развлечения на сегодняшний вечер и ни слова не говорит о вчерашнем. Это табу. Прошлого и будущего нет. Есть только сегодня. Только они втроём, наперекор таким глупостям как закон и мораль. И чья-то маленькая ладонь, скользнувшая по руке Джонса. Снова Хонда.
— Ал, ты зачастил в школу, — японец беззастенчиво льнёт к чужому телу. — Решил стать послушным мальчиком.
— Приставай с этим к кому-нибудь другому, — Джонс дёргает плечом, в попытке скинуть с себя чужие руки. — Если ничего не нужно, то можешь катиться отсюда.
Кику по-прежнему вцепился в рукав красной толстовки, игнорируя грубость Альфреда. Ему к ней не привыкать. А Джонсу абсолютно нет дела до того, что на нём повис настырный японец. Это уже в порядке вещей. Легкодоступный Кику Хонда, пользующийся именем Джонса.
— Да ладно тебе, — он встал на цыпочки, чтобы прошептать Альфреду на ушко. — Я просто соскучился.
И плевать на какие-то нормы приличия, потому что настойчивости Хонде не занимать, а перемена не может длиться вечно.
Ну, а Брагинскому почему-то снова захотелось прочистить желудок, глядя на развязный, пошлый и до омерзения отвратительный поцелуй. Такой, что до самой глотки. И левая рука сжимает фантик, а глаза японца, почему-то найдя в толпе школьников именно Брагинского, так и говорят «не твоё, смотри молча и завидуй». И всё в принципе правильно. У него есть только фантик.
Фантик без конфеты.
И ему грех жаловаться. И список, который он так и не отдал, был позабыт им вовсе не для того, чтобы лишний раз столкнуться с яркой синевой чужих глаз.
Просто фантик.
