Дожить до выпуска.

      Шум воды, тугим напором льющейся из-под крана, смешивался с кровью, что размеренно и гулко билась в висках. Брагинский лихорадочно подставлял дрожащие от бессилия руки под ледяные струи и всё никак не мог успокоиться, раз за разом умывая лицо. Ему хотелось промыть глаза. Но каждый раз, когда он прикрывал покрасневшие веки, перед ними вновь возникала та картина, от которой всё внутри сводило болезненным спазмом. Джонс, прижимающий к себе Хонду за талию, тонкие пальцы, зарывшиеся в золотистые волосы на затылке, и тот липкий, тёмный и презрительный взгляд — всё это засело в его памяти за какие-то несколько секунд, что он оставался в коридоре. И дрожь вперемешку с раздражением, тошнотой и тягучей, ноющей болью преследовали его до сих пор. Перемена уже подходила к концу, а он всё не мог остановиться, растирая мокрые, конечно же, от воды глаза. Ему было трудно дышать от какого-то необъяснимого отчаяния и беспомощности. Пальцы впивались в раковину, белея костяшками, губы всё ещё подрагивали, а собственное бессилие нещадно душило, давая в полной мере осознать своё место. Место совсем не рядом с Джонсом.       Он не имеет права злиться на него, на Хонду, на этот поцелуй. Ему не должно быть вообще никакого дела до того, с кем он сосётся посреди коридора. Но ему хочется плакать. Давиться собственными слезами и всё повторять «неважно, неважно, неважно», ему всё равно на этого придурка Джонса, ему безразличен этот мудаковатый псих. Но в кармане до сих пор лежит фантик от конфеты, а дрожь не унимается, отдаваясь физической болью в грудной клетке. Действительно, всё равно. Он никогда не думал о нём больше положенного, никогда не вспоминал о том, какие на вкус его губы, и никогда не хотел бы оказаться там, на месте Хонды. Он совсем не радовался, когда Альфред искренне улыбался ему, когда по-своему помогал, когда смотрел на него своими безумно яркими глазами. Этого всего не было. Просто сердце болит так сдавленно, а Хонда бесит своей шлюховатой натурой, что у Брагинского помутился рассудок, и он чуть не опоздал на урок, еле доковыляв до своей парты.       Он огромным усилием воли заставил себя перешагнуть порог классного кабинета, потому что фигура в красной толстовке вновь заставляла что-то в груди болезненно сжиматься. Брагинский тихо сидел за своей партой, рассматривая узоры на её деревянной поверхности в попытке унять эту протяжную боль, но она не желала уходить. В памяти вновь всплывали тихие и пошлые стоны Хонды, которые он впечатал в чужие искусанные губы, и тонкие руки, обвивающие чужую шею. От мыслей об этом почему-то обуревала уже и злость.       Со светлых ресниц падали холодные капли. Воды, конечно же, не слёз.       А урок всё тянулся, медленно, но верно сводя с ума.       Джонс что-то строчил в тетради, а Иван не мог смотреть на него, боясь вновь окунуться в море тёмных и горьких воспоминаний.       Но в кармане всё ещё лежит фантик. И Брагинский невольно шуршит им, успокаивая собственное сердце. Всё правильно. Так, как и должно быть. Они друг другу никто. Меньше чем друзья, но больше чем знакомые. Застряли где-то на середине.       И со звонком Джонс вновь, лучезарно улыбаясь, поворачивается к Брагинскому, кладя на его парту тетрадь. Но чужие глаза, ярко-голубые, просто нереальные, сейчас действуют на Ивана как дуло пистолета, приставленного в упор. Как будто бы его взяли на мушку. Поэтому он скачет взглядом по классу, от предмета к предмету, не зная, что, чёрт побери, такого есть в этом Джонсе, что он боится посмотреть ему в глаза? Почему сердце отбивает чечётку о его рёбра, и что это ноет в грудине, эхом проносясь по венам? Он заболел? У него аритмия? Нет, ответ гораздо проще: он просто забыл о том, что не переносит Альфреда Джонса. Забыл о том, с кем имеет дело.       И Альфред тоже сейчас не может понять, что, твою мать, произошло между ними. Сегодня утром всё было просто замечательно: эти улыбки Ивана — робкие и нежные, глаза цвета фиалок, сирени и вообще всего-всего красивого, что имеет похожий цвет, и, главное, какая-то особая, пропитанная чем-то неизвестным Джонсу благодарность. Это всё просто взяло и исчезло во мгновенье ока. Снова отчуждение, презрительное равнодушие и холодность, но какая-то неправильная. И его вообще не должно волновать, что там стряслось у этого Брагинского. Но его бесит всё это. Иван, который презирал его, надменно смотрел сверху вниз и демонстративно воротил нос, был менее раздражающим, чем этот гад — Брагинский, игнорирующий Джонса. Нет, этого он так просто не оставит.       Но Ивану сейчас как-то даже физически тяжело смотреть на Альфреда. На уроках он старается вперить взгляд в доску, в парту, в окно, господи, да куда угодно, лишь бы не видеть этого маньяка! И речи о том, чтобы оставаться с ним сейчас наедине, когда отступать будет уже некуда, быть не может.       Брагинский, сдержанно поблагодарив Джонса за конспект, спешно собирает свой портфель, даже не замечая, что Альфред уставился на него, не мигая. Ему нужно покинуть класс в числе первых, чтобы успеть затеряться в толпе или найти подходящее место, где шанс встретить Джонса будет равен нулю. И поэтому, когда Альфред старается преградить ему путь, вставая рядом с его партой, Иван рывком успевает проскочить мимо него, схватившего руками воздух. Он пулей вылетает из класса, чувствуя, как ярко-голубые глаза, став на несколько градусов холоднее, иглой вперились ему в затылок. Джонс не намерен упускать его из виду.       Но Брагинский мастерски прячется в толпе школьников, продвигаясь к максимально удалённому от кабинета, в котором будет проходить следующий урок, углу. Талант к пряткам у него был с самого детства, поэтому Джонс хищно бродит где-то вдалеке, даже не догадываясь, что «добыча» находится прямо у него под носом.       И каждый последующий урок происходит то же самое: Альфред пытается достать Ивана, который умудряется вылететь из класса на долю секунды раньше него. Бегать за Брагинским по школе не входит в планы Джонса, потому что ему совершенно безразличен этот зануда, но он инстинктивно выслеживает его, ибо Альфред просто хочет понять, с какого хрена он стал вести себя подобным образом. Но даже если ему и удастся поймать этого засранца, то что он ему скажет? «Посмотри на меня, долбанный Брагинский»? Не самый лучший вопрос и не самое лучшее желание. Просто непривычно. Без этих ни капли не красивых глаз, смотрящих на него.       А на одной из перемен Джонсу всё же удается найти взглядом в толпе Брагинского, но в попытке подобраться к нему, он сталкивается с «вовремя» появившимся Бальдшмидтом. Гилберт смотрит на него с непониманием, но проследив за тем, куда смотрит Альфред, он горько усмехается: — Ал, тебя динамит твоя принцесска? — он старается шутить, но это выглядит немного натянуто. — Чёрт, Гил, я почти догн… — Джонс, опомнившись, стукает Бальдшмидта по плечу. — Никто меня не динамил! И никакая он мне не принцесса!       Гилберт смеётся хрипло и заразительно. Потому что видит, как нервничает Альфред, то и дело мечущий молнии в толпу, где недавно заметил Ивана. — Что там у вас случилось? Довёл даму до слёз? — на секунду у Джонса на лице дёрнулась мышца. — Иди к чёрту, Гил! — И Альфред ныряет в толпу, широкими шагами добираясь до класса. Мысль о том, что грёбанный Брагинский полдня ходит с покрасневшими глазами не должна была вообще всплывать в подсознании. Это не его дело. Но его это злит.       И Гилберт не жалеет, что сказал это. Он видел лицо Брагинского ещё тогда, в коридоре, когда к Альфреду пристал чёртов Хонда. Видел издалека, через плечо Джонса. Бледное и шокированное. И глаза блестящие как-то обречённо, и губы, дрожащие как у ребёнка. Видел и хотел, чтобы Джонс тоже знал это, додумался до такой очевидной вещи. Но Бальдшмидт не успел ему ничего сказать, так как Хонда, не давая Джонсу отдышаться, вновь утянул его в развратный поцелуй. А Брагинский пропал в толпе. И разошлись как в море корабли.       Ивану удавалось уходить от Альфреда почти весь день и терпеть это лихорадочно стучащее о рёбра сердце, реагирующее так на их «догонялки». Осталось всего ничего. Последний урок обожаемой Брагинским биологии начался за здравие: у него высший балл за прошлый тест, но закончился за упокой. Джонс не впервые появился на биологии, но о таком явлении, как итоговый проект, не слышал даже краем уха. — О, кто к нам пожаловал! — учитель, не снимающий свой лабораторный халат, язвительно обратился к Альфреду. — Уже второй урок вижу совершенно незнакомое лицо! Кажется, Джонс, я прав? — Да, а у вас есть с этим какие-то проблемы? — Альфред нагло улыбался, подпирая щёку рукой. Его голос прозвучал совершенно беззлобно, но Брагинский сразу уловил в этой фразе угрозу. — Нет-нет, зато у вас, уважаемый, они есть, — в тон ему ответил учитель. — Точнее у вас нет ни одной оценки.       По классу прошёлся чей-то громкий шёпот. Кажется, у Джонса действительно проблемы. — И что с того? — Альфред продолжал косить под дурачка. — Ну, я могу оставить вас на второй год… — Джонс напрягся. — Или дать несколько дополнительных заданий, которые вкупе с идеально выполненным проектом, возможно, спасут ваше положение. — О, ну, тогда я предпочту дополнительную домашку! — радостно сказав это, Альфред расслабился, откинувшись на спинку стула. — Хорошо, с кем в паре вы выполняете проект? — ехидно осведомился преподаватель. — Ни с кем, — пожал плечами Джонс. — А одному мне нельзя? — Нет, все темы уже распределены, и без пары есть только один ученик, кроме вас… — пройдя к своему столу и взглянув в журнал, учитель сочувственно произнёс: — Иван Брагинский.       Джонс чуть не свалился со стула, а за его спиной послышался судорожный вдох. Нет, только не сегодня. Только не после сегодняшнего…       Альфред медленно обернулся к Ивану, надеясь наконец-то поймать взгляд сиреневых глаз, но тот вновь уставился куда-то в парту. Чёртов Брагинский. Скрипнув зубами, Джонс обворожительно улыбнулся, хватая чужую левую руку в каком-то болезненном рукопожатии. — Надеюсь, мы сработаемся, — он не отпускал пальцы Ивана из своей ладони, потому что тот вообще не прикладывал никаких усилий в этот жест. Он просто думал о том, какие же чертовски холодные руки у Джонса.       Альфред вернулся в привычное положение, внутренне ликуя от представившейся ему возможности. Теперь Брагинский от него никуда не денется. Джонс даже готов специально просить у учителя разрешение остаться после уроков для подготовки этого идиотского проекта. Ему просто нужен повод. И Ивану тоже. Только чтобы сбежать.       И со звонком они оба остаются сидеть за своими партами, готовясь к чему-то. Брагинский лихорадочно соображает, что ему сейчас делать, а потом, резко подняв глаза, всё-таки сталкивается ими с Джонсом. По телу пробегают мурашки, и он, как-то слишком уж громко сказав «сегодня я не могу!», срывается с места. Но Альфред тоже был наготове. Он быстро схватил Ивана за руку, не давая убежать, но, вновь столкнувшись с ним взглядом, так же скоро отпустил. В фиалковых глазах была немая мольба вперемешку с надрывным отчаяньем. И Джонс просто опешил от того, что невольно прочёл во взгляде Ивана. Но замешательство его продлилось лишь несколько секунд, за которые Брагинский успел выскочить из класса и, уже не скрываясь, побежать по полупустому коридору.       И классная дверь впечаталась в стену второй раз.       Джонсу нельзя так резко начинать бежать. Нельзя до хрипа в лёгких и боли в груди. Но он бежит. Просто инстинктивно. Потому, что от него убегают, прячутся и не хотят смотреть в глаза. Просто потому, что чужое лицо сегодня резко помрачнело, а голос стал холоднее на градусов десять. Потому, что ему перестали улыбаться эти совершенно нежеланные губы, и потому, что ни капли не красивые глаза сегодня были покрасневшими. Не от слёз, конечно же, от воды.       Но ведь не просто же так Брагинского считают спортсменом, а Джонсу дают пожизненное освобождение. Иван, перескакивая через несколько ступеней за раз, летел по лестнице, но столкнулся с кем-то, пропахшим табаком и дешёвым спиртным. Гилберт Бальдшмидт, беспокоясь о задержавшемся Джонсе, хотел поискать его в классах, но нашёл кого-то покрупнее, хотя, скорее, этот кто-то сам нашёл его. Бальдшмидт еле удержался на ногах, когда Иван врезался в него на ступеньках. И, сориентировавшись быстрее, чем Брагинский, он вытянул его по лестнице во двор, где тот мог отдышаться. — Эй, парень, смотри куда летишь! — Гилберт, уперев руки в бока, сурово посмотрел на запыхавшегося Брагинского. — Тискаться на лестнице будешь с Альфредом, а ко мне с этим лучше не лезть.       Иван, ещё не до конца придя в себя от недавней беготни, снова закашлялся, подавившись воздухом. Чёрт, это был приятель Джонса, панк-альбинос, который таскается с ним по школе. — Извините… — виновато потупив глаза, Иван решил проигнорировать тот несусветный бред, что ляпнул Бальдшмидт. — Я просто очень спешил. — Вернее, убегал, — Гилберт достал из кармана пачку сигарет и закурил. — Весь день от Ала бегаешь? — Это не ваше дело… — отчеканил Брагинский, нахмурившись. — Да, не моё, но… — он затянулся густым никотиновым дымом, — нам с тобой тоже есть, что обсудить.       Иван поморщился от едкого дыма, который Бальдшмидт выпустил тонкой струйкой из своего рта. — И что же?.. — Брагинский посмотрел на немца сверху вниз и, получив в ответ «Гилберт Бальдшмидт», продолжил: — И что ты хочешь со мной обсудить, Бальдшмидт? — Альфреда, — он снова сделал затяжку. — Точнее то, что ты втюрился в него, как девчонка.       Пару секунд Иван стоял, не шевелясь и не дыша. Его как будто бы ударили чем-то тяжёлым по голове, а затем, чтобы он уж точно больше не встал, пару раз пнули под дых. Эти слова были настолько абсурдны и нелогичны, что он даже не сразу нашёл, что ответить. — Бред. Это определённо бред, — он старался улыбаться, думая, что странный приятель Джонса просто неудачно пошутил, но Гилберт говорил абсолютно серьёзно. — Парень, ну хоть ты-то не будь идиотом, — Бальдшмидт устало вздохнул. — Плакать из-за того, что парень, в которого ты не влюблён, сосётся с кем-то другим, как минимум странно.       Иван хотел опровергнуть это словами «я не плакал, а умывался!», но не стал. Нет смысла что-то доказывать этому Бальдшмидту. — Это всё полнейшая чушь, — Брагинский достал из своего портфеля список, предназначавшийся Джонсу, и всунул его в руки Гилберта. — Лучше передай своему «Алу» вот это.       Бальдшмидт мельком взглянул на листок, столь неожиданно оказавшийся у него в руках, а затем рассмеялся в своей привычно гадкой манере. — А самому, значит, слабо? — он ехидно улыбался. — Я-то передам, да вот только как бы ты его этими своими прятками совсем не довёл, — Гилберт многозначительно посмотрел на бёдра Брагинского, — а то он ведь «за себя не ручается».       Иван покраснел до кончиков ушей, вспоминая то, как Джонс лапал его в подворотне. И, заметив, как Бальдшмидт, довольный его реакцией, убирает список себе в карман, Брагинский, не прощаясь, уходит наконец-таки из этой чёртовой школы. Ему уже совершенно наплевать на то, что его напарником по проекту будет Альфред Джонс, что сегодня ублюдок Кику Хонда полностью вывел его из равновесия, и что он весь день проходил с фантиком от конфеты в кармане, не желая его выкидывать.       В голове звучал только хриплый, прокуренный голос Бальдшмидта, говорящий, что он влюбился в Альфреда Джонса.       И он хотел сказать этому странному Гилберту, что не мог влюбиться в человека, который ведёт себя совершенно непредсказуемо и по-идиотски, который думает чёрт пойми о чём, который жесток и порочен, как на него не посмотри. В того, кто неправильно красив и непонятен, кто всегда говорит какие-то несусветные глупости, приходящие ему на ум. И ему никак не может нравиться человек с такой разболтанной, непринуждённой манерой общения, с такой странно притягательной харизмой и настойчивостью в любой мелочи. Он вовсе не беспокоится за этого сумасброда.       И это были никакие не слёзы, а вода.       И сейчас, когда он идёт домой, эти капли тоже…       Просто вода.