Дожить до выпуска.

      Джонс никогда не умел останавливаться. Он всегда делал всё с перебором, надрывностью и неким жадным остервенением. Поцелуев это тоже касалось. Но кислород такая штука, которая имеет прискорбное свойство заканчиваться. Поэтому оторваться от губ Брагинского ему всё же пришлось, но вот от самого Ивана пока что нет. Он по-прежнему одной рукой держал его под полусогнутой ногой, сжимая пальцами пухлое бедро, а другой — мягко поглаживал нежную кожу, бесстыдно задрав ткань кофты. И, наверное, восстановив дыхание, он бы продолжил это ненормальное и неправильное, что происходило между ними, но лицо, с которым его сейчас разделяла лишь пара сантиметров, было лучшим из всего того, что только можно представить в самой грязной фантазии. Впервые оно было настолько близко. И впервые настолько прекрасно.       Припухшие от поцелуев и укусов губы, приоткрытые и слишком провокационные. Покрасневшие щёки, и глаза… Господи, что это были за глаза… В них смешались детская обида, смущение, робость и какая-то лихорадочность, свойственная самому Альфреду. У него эти искры в глазах с рождения. Ребёнок, свалившийся со звезды.       А Брагинский смотрит на него, не мигая. Просто вперился своими ублюдски красивыми глазами в Джонса и ищет в его собственных что-то ответное. Сиреневый — что за нереальный цвет. Он просто приковывает к себе этими ничуть не красивыми глазами, в которых отражаются такие же лихорадочно блестящие глаза Альфреда. И в этом выворачивающем наизнанку взгляде хочется утонуть с головой, хочется снова накрыть поцелуем чужие губы, снова услышать тот сдавленный стон, снова ощутить, как ему навстречу выгибается, ища большей близости, теплое, но крепкое тело. Но его резко ударяет по голове мысль: это чёртов Брагинский. Человек, к которому не должно хотеться подходить вообще, не то что так грязно целовать в школьном туалете.       И он снова смотрит брезгливо, отпрянув от соскользнувшего с раковины Ивана. Смотрит так, как тогда, в подворотне. Нельзя давать слабину, нельзя показывать то, что дерёт ему глотку уже давно, нельзя произносить ни слова. Нужно просто уйти. Но это бесполезно, это полнейший идиотизм. Он бегал за ним вчера, готов был цепляться за каждый его взгляд, а сегодня прижал к зеркалу, зарылся в светлые волосы и чувствовал, что ещё мгновение, и он его уже не отпустит. Альфред, кажется, окончательно свихнулся. Но в своём безумии он не одинок.       Брагинский тяжело дышит и еле стоит на ногах. В груди отбивают чечётку, а кожа просто горит там, где касался её Джонс. Его лихорадит от кипучей смеси из самых разных эмоций; в голове сплошная каша, а губы всё ещё приоткрыты, будто бы ожидают продолжения банкета. Но конфета закончилась. Альфред стоит напротив с лицом — ни грамма смущения, просто обыденность, ему не впервой. И только глаза искрятся неистово. Звезда, сияющая перед падением.       Молчание тянется вечность. Они неотрывно следят друг за другом, не зная, что говорить. И только дыхание сбивчиво пытается донести слова, что комками засели под рёбрами. Но звонок трезвонит громче того, что шепчут припухшие губы. Альфред срывается первым. Разворачивается на пятках резко, решительно. Ему не впервой делать нечто подобное, главное — задавить клокотание в груди и желание обернуться, припав к чужому дыханию. И он давит кофту в районе сердца, пытаясь подобрать верные слова во всего одной фразе. Больше сказать ему нечего. — Это ничего не значит, — он хватает дверную ручку. И ритм под рёбрами сбивчивый, как и собственное дыхание. Вот так вот, не значит.       И попытки привести себя в чувства не прекращаются, даже когда он садится за скрипучую парту. Он сидит, уткнувшись лицом в ладони, упиваясь собственным безразличием. Которого нет. Отрицание не помогает, Брагинский не отвратителен, а сердце не унимается. Стукнуть бы по нему хорошенько, но, увы, это будет последнее, что он сделает за своё подобие жизни. Эпитафия по Брагинскому.       А Иван влетел в класс как ошпаренный, впервые опаздывает и впервые не знает, куда можно спрятать собственное лицо. Оно всё в следах преступления. Волосы растрёпаны, губы искусаны, а щёки горят, как у грешницы в церкви. Его уличили в чём-то ужасном. Но никому нет и дела до этого. Только лишь Байльдшмидт, столкнувшийся с ним в коридоре, ехидно присвистнул, сказав: «Вот это я понимаю подход к ситуации!». Всё, давайте без крайностей. Это не значит вообще ничего.       Последний урок, как занавес, падает намертво. Скрывает актёров, ровняет с кулисами. Им сегодня опять нужно думать над проектом, но думают они о другом. Нет, друг о друге. У Джонса в груди клокотание, конечно, привычное, но на языке вкус «Клубника со сливками», и всё переворачивается с ног на голову. Он целовал Брагинского. Глубоко, влажно и с упоением. Так не целуют людей, которых ненавидят. Таких людей вообще не целуют, не ищут взглядом в толпе, не хотят припереть к стенке и отыметь до потери сознания. А он хочет? Решительно нет, ни капли, ни секунды. Только не его и только не сейчас. Нужно просто разобраться с этой ублюдской биологией и свалить куда подальше от этого запаха ванили с корицей. Он душит, сжимая горло предсмертною хваткой. Джонс на пределе, с таким ведь не шутят.       А Иван и не думал смеяться, кому бы от этого стало легче? Они оба сидят в тишине кабинета, и мысленно ближе, чем их соседние парты. Он должен начать первым. Как-никак, а ему биология важнее, чем Джонсу, который ни разу не знает, как делятся в сердце детали. Хотя это, пожалуй, он знает как молитву в ночи, шептать которую задолбался с рождения. Но этого он не скажет вообще никому. А Брагинский начнёт. От молчания тошно. — Джонс, у нас с тобой совместный проект, не забыл? — он обернулся, глядя невидяще. — Как же такое забудешь, — цедит сквозь зубы, устало кивая. — Тогда, давай договоримся: я ищу информацию, а ты записываешь, — демонстрирует правую руку: бинт и она на подвесе. — Эта хрень не мешала тебе сегодня, — взгляд трезвеет, а руки сжимаются. — Ну, прижиматься ко мне там, в туалете.       Брагинский бледнеет, алея щеками. Затрагивать эту тему сейчас — безрассудство. Потому что они — подростки, которым гормоны ударяют в голову, как в церкви колокола, дребезжат, содрогаясь. Так и они сейчас в резонансе. Нельзя возвращаться к этому. Просто табу. — Это ничего не значило, — повторяет его слова, глядя с укором. Режет по сердцу, как и тот совершенно недавно. Боль делится поровну. — Так что, давай заниматься делами насущными.       И Джонс вдруг срывается, как собака с цепи. Впечатывает в скрипучую парту, и снова к губам, искусанным ранее. Потому что вопрос застревает в дыхании, которое, как и боль, делится рваными вдохами.       Что, твою мать, происходит?       Засел в кровеносной системе без шанса на выселение.       И это уже не похоже на тот поцелуй. Избыточно сладкий и приторный, тягучий, глубокий и дышащий. Сейчас они задыхаются. Потому что тех, кого ненавидят, не вжимают в школьные парты, не ощупывают под кофтой неровными пальцами и не подхватывают под бёдра, лишь бы ближе прижаться. Их не кусают до крови в подобие агонии, не рычат прямо в горло глубокими вдохами. И, кажется, самую малость, что Джонс совсем съехал. Не выселили из сердца, но растерзали сознание. — Прек-крати… — укус за укусом. Вся шея в багряном. — Джо-онс, это… грёбанный класс!       Да, кабинет биологии. Фикус в углу и жалюзи менее пыльные. Но какая кому, твою мать, разница, если Альфред совсем помешался? Он не привык к подобному, да, он живёт с клокотанием под белыми тонкими рёбрами. Но непривычно, пожалуй, хотеть человека на парте.       И Брагинскому, кажется, тоже нужен доктор в белом халате, потому что чертовски испорчено выгибаться навстречу губам. Искусанным и сухим. Табак и пломбир где-то в прошлом. Кабинет биологии, парта и Джонс с поцелуями в шею. Предел достигается временем, а губы скользят по-детски восторженно. Но это так гадко. Неправильно. Что хочется просто заплакать. — Так вот какое твоё «Не значит»? — пока что есть силы в голосе.       И лучше бы он молчал. У Джонса сейчас совсем крышу снесло. Нужно просто бежать, вырываться отчаянно. Но он только упирается ему в дребезжащую грудину левой рукой. Правая на подвесе.       Но отрезвить его всё-таки стоит. Холодные пальцы задрали ткань кофты, задевая костяшками чувствительный бугорок. Стонать в волосы цвета июля сквозь плотно сжатые зубы — то ещё удовольствие. И просто пощёчина. Левой рукой. Так делать неправильно. Альфред, кажется, и сам понимает это, глядя на растрёпанного, раскрасневшегося и уставшего Брагинского. Он часто и тяжело дышит, а рука по-прежнему зависла где-то в воздухе, отгораживая от него Джонса. Верно. Им необходима дистанция.       Они оба стоят, оперевшись на парты. Опустошённые, вымотанные душевно и физически. И снова первым подать голос решается Иван, который решительно не понимает, но хочет понять: — Знаешь, из-за тебя у меня ужасно болит весь рот, — подобие улыбки на припухших губах.       Джонс устало приподнимает веки, глядя на точно такую же усталость. Им следует передохнуть. — Да, я перестарался, — тоже пытается улыбнуться. Потому что это проще, чем объяснить всё это между ними. — Ты всегда ведёшь себя так? — вопрос, который давно хочется задать. — Как «так»? — не понимает или делает вид. — Как мудак, больной на всю голову, — констатация факта. Даже не оскорбление.       А Джонс почему-то рассмеялся. Тепло так и обречённо. Глухо отдаётся в грудине такой вот смех. — Порой что-то взбредает в голову, — он снова прикрыл в глаза. — Но это всё же… — Ничего не значит, — просто и спокойно. — Со мной тяжело, не так ли? — Альфред осознает глупость этого вопроса. — Не так сильно, как ты думаешь, — Иван усмехается. — И хотя я не могу разобрать, что вообще творится у тебя в башке, иногда это бывает занятно.       Джонс вопросительно уставился на него, требуя пояснений. — Иногда ты бываешь адекватным, — он немного помедлил. — Как сейчас, например.       Снова смеётся. — Раз на раз не приходится, но, наверное, дело в том, что ты меня раздражаешь, — улыбка слишком простая и не наигранная. — Аж зубами скрипеть охота. — И почему же? — Иван смотрит в окно, делая вид, что ему совершенно неинтересно. — Ну, знаешь, ты весь из себя такой правильный, дотошный, — Альфред сонно прикрывает глаза, погружаясь куда-то глубоко в себя. — Будто бы каждый день себе распланировал и живешь, кичась этим своим графиком, тыча каждому в лицо своим успешным будущим. — Знаешь, ты тоже меня подбешиваешь, — беззлобно и непривычно откровенно. — Делаешь всё спонтанно, ведёшь себя лицемерно и вообще не думаешь о том, что будет с тобой завтра.       Альфред на секунду замер, собирая воздух в лёгких. — А если завтра не будет? — он открыл глаза, вглядываясь ими, кажется, в душу напротив. — Если в этих идиотских рамках будущего ты упустишь настоящее?       Брагинский тоже застыл, думая не больше секунды. — То я обрету что-то другое. Завтра просто станет иным.       И снова молчание. Но уже не такое, пустое и безобразное, душащее и гнетущее. Плотная тишина из мыслей. Кажется, впервые они друг друга поняли. Завтра, которое есть. Настоящее, которого нет. Альфред Джонс и Иван Брагинский. Можно дышать спокойно. У них у обоих ворох обид, непонимания и откровенно пустой горечи. Но есть и просветление, накатывающее неожиданно. — Ладно, пошли отсюда, — Джонс подхватывает свой портфель на одно плечо. — А то нас сейчас отсюда швабрами гнать будут.       Брагинский удивлённо поднял с пола свой рюкзак, неуверенно шагая за Альфредом. — И куда теперь-то идти? — он остановился в дверях. — Во дворе что ли будем проект делать?       Джонс, насвистывая мотив, кажется, единственной известной ему песни, повернулся к Ивану, улыбаясь спокойно и умиротворённо. — Нет, айда ко мне, там и материала побольше, и место поспокойней, — он говорил серьёзно, но с какой-то миролюбивой и дружеской интонацией. Хотя, заметив некое недоверие на лице у Брагинского, рассмеялся и, состроив суровую мину, отчеканил: — Торжественно клянусь, что не буду распускать руки, лапая ваш офигительный зад.       Иван смутился, но, подыгрывая, ответил: — Ты не похож на человека, держащего клятвы, — шаг в его сторону. — А ты навряд ли им веришь, — пожимает плечами, продолжая идти. — Но серьёзно, у меня дома тебе в любом случае ничего не светит. — Ох, и почему же? — драматично вздыхает, будто бы это личное оскорбление. — Ты стонешь слишком громко, — говорит так серьёзно, что Брагинский в один момент заливается краской, догоняя Альфреда, чтобы хорошенько его треснуть. — Паршивец! — Иван быстро догоняет его и, поравнявшись с ним, влепляет смачный подзатыльник.       Но Джонс хохочет. Беспечно и искренне. Ему кажется, что смущённый Брагинский — невероятно милое зрелище, а его компания — достаточно интересна, когда он не смотрит на Альфреда запуганным зверьком. Он действительно сегодня разошёлся, и, хотя Джонс до сих пор не понимает, почему порой этого парня с глазами-фиалками хочется так безнравственно зажать в каком-нибудь тёмном углу, ему кажется, что Иван Брагинский не такой уж и зануда. И Альфред совсем его не ненавидит. Потому что тех, кого ненавидят не целуют и не обвиняют в громких и нежных стонах. Даже если они ничего и не значат.