Дожить до выпуска.

      У Ивана Брагинского слово «дом» отдавалось приятною болью в грудине и привкусом ностальгии с запахом льна. Сразу же возникали в памяти родители с их умеренной строгостью и непомерной заботой, сестры, окно с видом на лес, походы, рыбалка под дымкой зари и всё то, что он с гордостью мог назвать своим. Родным, дорогим и, наверное, даже бесценным. Но в пыльном городишке, где суета — основа основ, редко когда можно было заметить нечто хотя бы отдаленно напоминающее ему о том настоящем. Доме, который бьётся любовью где-то под рёбрами. Дом Альфреда он вообще представлял себе слабо.       Логово дракона? Пещера со сталактитами? Тайная база, как у какого-нибудь супергероя? А, нет, просто высокий забор и красный кирпич.       Район приличный. Даже слишком для Джонса. Ровные, гладенькие дорожки, клумбы у каждого дома и эти приторно милые коврики у дверей. Всё время, пока они шли, Альфред шутил о всяких мелочах, говорил, чтобы Иван морально приготовился, и, вместе с тем, подкидывал дров в костер его любопытства. В таких местах живут, как правило, пай мальчики и девочки, которые растут в дружной и правильной семье. Они заводят золотистых лабрадоров, устраивают барбекю по субботам и ходят в церковь по воскресеньям. Джонс не был похож на человека, который носит идиотские свитера на Рождество и ищет яйца под соседскими кустами на Пасху. Но на лужайке у его дома стоял румяный гном в красном колпаке. Лучше бы под этой остроконечной шляпой оказалось что-нибудь эдакое, иначе Брагинский совсем разочаруется в Альфреде.       Но у Джонса действительно высокий забор из красного кирпича и дом в два этажа с чердаком. Сирень под окнами, мощеная мелким камнем дорожка, приветливый коврик у двери и этот идиотский гном, на которого Иван пялится, пока Альфред ищет по карманам ключи. Не проще ли было бы позвонить? Хотя, наверное, у него не все дома. В буквальном смысле этого слова.       И вот, когда ключ найден и двери распахнуты, Брагинскому стоит поднять челюсть с пола. Дом Джонса похож на те, в которых снимают дешёвые семейные комедии. Хотя нет, скорее тут снимали бы очень дорогую комедию на уровне очередного блокбастера. Альфред не похож на человека, у которого дома стеклянная лестница и стены белые, как в больнице. У таких людей, как Джонс, должны быть скошенные ступени по коридору и какой-нибудь старый блохастый пёс, сопящий у порога. Но тут прохладный воздух из недешевого кондиционера и светлый пушистый коврик на входе, так что извольте не жаловаться. — Чего встал? — Альфред слегка хихикает, глядя на изумленье Брагинского. Внутренне Джонс просто ржёт.       Иван виновато уставился в одну из белых-пребелых стен. Стыдно так удивляться тому, что у Джонса более чем нормальный дом. Хотя, возможно, в его комнате в углу пылится железная дева или автомат с наркотиками. К такому-то Брагинский себя морально подготовил. — Ничего, — Иван выдыхает, и вроде становится легче. Нужно просто представить, что Альфред нормальный человек, который живёт в двухэтажном доме с гномом на лужайке.       Странно, но здесь пустовато. По крайней мере, Брагинский не слышит никаких голосов, исключая местное телевидение. Действительно не все дома? — Джонс, а где… — вопрос застревает в горле, когда из, быть может, гостиной выскакивает старик с седыми висками.       Он невысок, худощав и, скорее всего, по молодости долговяз — ссохся к своим годам, но не сильно. Сухое морщинистое лицо выглядит каким-то по-странному благородным из-за густых, аккуратных усов, скрывающих полоску тонкогубого рта, и светлой рубашки на все пуговицы, в которую он одет. Старик стоит неуверенно — не ожидал гостей, хотя сюрпризы должны быть в порядке вещей, когда живёшь под одной крышей с Джонсом. Но Альфред совершенно спокойно шагает к нему, намереваясь хоть как-то всё объяснить. — Это мой одноклассник, — он улыбается, указывая в сторону стушевавшегося Ивана. — У нас парный проект по биологии, так что мы пойдём наверх.       Старик буравит тяжёлым взглядом Брагинского, недовольно шевеля усами. — Сегодня наши надирают задницы Викингам, — он как-то по-детски посмотрел на Джонса. — Деда, это повторы, — будто бы успокаивая его, ответил Альфред. — Да и игра начнётся вечером, так что мы успеем.       Брагинский облегченно вздохнул, когда тяжёлый взгляд, переместившийся вновь на него, стал на порядок мягче.  — Ладно, пускай живёт, — старик добродушно усмехнулся, покосившись на Ивана. — Ну, что, будем знакомы, — подойдя, он протянул ему сухую морщинистую руку. — Ричард-Генри Джонс, давай, парень, мне уже нечем кусаться!       Иван, спешно всучил этому странноватому старикашке свою ладонь. — Иван Брагинский, — он думал несильно сжимать руку, чтобы ненароком не поломать ветхие костяшки пенсионера. Но это была роковая ошибка. Дедушка-Джонс явно был не из робкого десятка и принадлежал той самой «Советско-Американской» закалке. Собственная рука, кажется, хрустнула. — О-очень приятно познакомиться.       Альфред, глядя на всё это со стороны, сдерживал хохот изо всех сил. Это у него, правда, получалось неважно, так что он просто хрюкал в кулак, попутно создавая ещё множество нечленораздельных звуков. Нет, ну серьёзно, Брагинский пребывает в такой фрустрации, что Альфред на уроке биологии бы ему позавидовал. Джонс предполагал, что его жилище произведёт на Ивана впечатление примерно такое же, как и на Гилберта. Он тогда присвистнул и очень громко сказал: «Хера се, ну у тебя и хоромы!». Было забавно. Особенно, когда дедушка, сохраняя суровое молчание, вышел из гостиной в полотенце, обернутом на голове на манер тюрбана. Есть хоромы — есть и султан. Хотя, если у Брагинского вызывает такой ступор простой коридор, то что же с ним тогда случится при виде комнаты Джонса? Приступ эпилепсии?       После стеклянной лестницы, пушистого коврика, репродукций Ван Гога и дедушки-Джонса Иван ожидал от комнаты Альфреда рояля в центре и бархатной софы на белом мраморном балконе. Но всё было гораздо прозаичней. Просторное светлое помещение, кровать с набросанной на ней стопкой комиксов, приставка с телевизором, книжный шкаф, забитый чем ни попадя, и полка с моделями самолётов. Стол и компьютер были самыми что ни на есть нормальными — все в каких-то наклейках и пятнах. Брагинский немного осмотрелся и, убедившись в отсутствии орудий пыток, огнестрела и прочих радостей маньяка, прошествовал за уже вовсю хохочущим Джонсом. — О, ты бы видел своё лицо! — он плюхнулся на гору комиксов на своей кровати. — Неужели так сложно поверить, что я из вполне благополучной семьи? — Нет, просто такие вещи, как коврик «Добро пожаловать» и ты для меня вещи несовместимые, — Иван пожал плечами. — И гном на лужайке ужасен.       Альфред пару секунд смотрел на серьёзное лицо Брагинского, а затем продолжил надрывать живот. — Гном? ГНОМ?! Парень, что тебе сделал бедный бородач? — его пробирало до слёз и одышки. — Это что, какая-то фобия вытянутых предметов?       Джонс сквозь слёзы пошленько ухмыльнулся, на что Иван возмутился, выкрикнув «Да это ты тут самый озабоченный!». Пока Альфред смеялся, Брагинский думал, на сколько сильно красное сейчас его лицо. Зеркала в комнате почему-то не оказалось, поэтому он терялся в догадках. — Ладно, могу принести новую клятву. Тони не сделает с тобой ничего непристойного, — он торжественно поднял руку. — Или тебе бы всё же хотелось?.. — Джонс, у нас биология! Проект! Будь немного серьёзнее! — у Ивана снова горят щёки, но он хочет, чтобы это был просто перегрев. Лето, жара — так почему бы и нет? Потому что тут Альфред и его странные шутки, от которых хочется спрятаться от стыда и смущения. — Хорошо-хорошо, садитесь на мой трон, — он как кривое подобие джентльмена отодвинул стул за компьютером для Брагинского. — И ищите там информацию, но по папочками моим не лазаем, понятно?       От того, что Джонс стоит за спиной, распинаясь про тайны своих «папочек», щёки светлее не становятся. — Да понял я! Понял! Давай уже начнём! — Брагинский устало вздыхает, опуская покрасневшее лицо от чужих любопытных глаз. — Тему-то хоть запиши.       Альфред, порывшись где-то под своей кроватью, достал смятый листок, а в кармане толстовки оказался огрызок карандаша. Всё, готов к труду и обороне. — Кровеносная система человека: функции, строение, отдельно строение сердца, — Брагинский замолкает, глядя на бледного Джонса. — Записал? — Да, — и неприятный холодок по коже пробегает беззвучно, неощутимо. Только руки от него немеют.       Альфред согласно кивает, записывая пункты: желудочки, вены, артерии, клапаны. Но только под ребрами колотится что-то совершенно иное. Джонс с рождения какой-то неправильный. Он вроде бы слышит Брагинского, карандашом скрипя о бумагу, а в голове всплывают нелепые детские воспоминания. Артерии, клапаны… Кажется, когда-то давно, когда он ещё ходил пешком под стол, он уже знал, как всё должно быть устроено. Но только не у него. Для Альфреда Джонса кровеносная система нормального функционирования недоступна. Перезвоните ей в следующей жизни.       Полчаса непрерывного текста, и они оба измотаны. У Брагинского язык заплетается и правая, та, что с пальцами, у него уже не рука, а желудочек. А Джонс просто как-то остыл на градусов десять. У него в голове сейчас голос уже не Ивана, но вовсе не от того, что тот замолчал. Ему сейчас скрежет под коркой чуть более нежный и виноватый женский «Прости, Альфи». А он и не злился. Тема проекта, конечно, отстой полнейший, но объяснять и винить кого-то он не намерен. Он перерос эти крики-истерики лет эдак десять назад. Сотрясения воздуха, от которых больше его не станет.       Но Брагинский смотрит на Джонса, и, кажется, всё как-то неправильно. Ему нравится, когда Альфред разговаривает, пускай даже и несёт полнейшую чушь. У него голос какой-то особенный. По крайней мере, слушать его хочется больше, чем тишину и тикающие часы. У Джонса на полках модели самолётов. Иван разглядывает их, потому что пялиться на Альфреда сейчас было бы верхом неприличия — он молчит, и поза такая унылая. Достоевский со сжатыми пальцами. У Альфреда они кривые и барабанные, а ещё чертовски холодные. Брагинский знает. Он помнит, как сегодня они забирались ему под кофту. Хотя, наверное, доставали они гораздо глубже. Пронизывал душу насквозь. Холодными стекольными пальцами.       И тишина другая. Она непонятная. Липкая и неприятная, окутывает с ног до головы, так что не пошевелиться. Но о чём он может говорить с Джонсом? С чего начать? Как подобраться к этому «Достоевскому», который решил опуститься на дно, как и свои герои? — Что это за самолёты? — голос у Ивана слегка подрагивает в трясине безмолвия. — Коллекционные модели, — у Джонса хриплость в горле как данность. — Дед выписывал из Германии. — Зачем? — глупость спросил откровенную. Но Брагинскому нужен этот голос до дрожи в руках. У Джонса в нём действительно какая-то магия. Лишь бы рассказывал им что-нибудь.       А парень с холодными пальцами, свалившийся со звезды и молящийся по ночам на ублюдские клапаны, просто вздыхает. — Он у меня лётчик в прошлом, — и тонкою струйкой скользнула мечтательность. — Вторая Мировая за плечами. — По нему и не скажешь, — Брагинский уже с облегчением. Лёд тронулся. — Да, — глаза просияли. — И не скажешь. Знаешь, он мне с детства прожужжал все уши этими самолетами.       Джонс улыбается, а Иван неловко встаёт, подходя к самим полкам. Ни пылинки. Везде полно всякого хлама, а здесь любовно протёрто каждое крыло, крошечная кабина, штурвал. Он бережен только с тем, что ему по-настоящему дорого. — У тебя есть мечта? — Иван спрашивает это как-то неожиданно и спонтанно даже для себя. — Планы на будущее или что-то подобное?       Ему просто представилось, что Альфред бы мог стать лётчиком. Звезда, возвращающаяся к небу. — Ну, — он усмехнулся, — пилотом я становиться не планирую уж точно. У меня со здоровьем не очень, да и зрение подкачало, так что это уже пройденный этап моего детства. Но когда-то я мечтал моделировать самолёты! — Джонс рассмеялся. — Но сейчас уже ничего такого — буду решать проблемы по мере их поступления. — Понятно, — Брагинский смолкает, разглядывая маленькую чёрную фигурку, которая отдалённо похожа на лётчика. — А ты уже себе всё по пунктикам расписал, да? — Джонс улыбается, подпирая рукой щёку. — Медицинский? — Естественно, — Иван жмёт плечами. — Я хожу в эту школу только для этого.       Альфред многозначительно хмыкнул, а затем ехидно заметил: — А видок отсюда просто закачаешься, — он пару секунд смотрел на Брагинского, повернувшегося к нему в полном недоумении. — Моя клятва начинает трещать по швам.       Когда до Ивана дошёл весь смысл сказанного, он пожалел, что вообще поднял свою задницу со стула. Так её хотя бы не разглядывал чёртов Джонс. — Это уже не смешно! — он прекрасно понимает, что звучит это отчасти жалко, но ему кровь к лицу приливает сегодня с такой частотой, что можно простить заторможенность.       Джонс подходит к нему, улыбаясь уж слишком коварно. Он холодными пальцами нежно мазнул по щеке и по шее, от чего Брагинский вздрогнул и малость поёжился. Альфред давно уже понял, как влияют на него эти прикосновения. Эрогенная зона, или просто Джонс — мудак. — Джонс, ты чего удумал?! — он бы рад отшатнуться, но сзади те самые полки. Без пыли и с самолётами. — Просто проверяю свои догадки, — шагает ближе, опуская руки на тонкую талию. Джонс давно уже понял, как надо воздействовать. — Кто-то тут очень чувствительный, да?       И мурашки волнами по коже. Ноги просто подкашиваются от того, как он еле заметно поглаживает сквозь ткань чужое тело, смотрит лукаво прямо в глаза и улыбается этими своими сухими искусанными, табак и пломбир. От Джонса пахнет не куревом и спиртным, а чем-то престранным. Он пахнет чем-то больничным, как стены, белые-белые в его доме. И руки его с барабанными пальцами, властно притягивают Брагинского с глазами-фиалками и его банальной корицей с ванилью. Им просто необходима дистанция, которой здесь нет. — У-у тебя просто руки холодные! — лишь оправдание, последняя капля сопротивления шёпотом в губы. Но Альфред отшатывается.       Он на секунду замешкался, убрав от Брагинского руки, но не отойдя. Смотрел на него виновато, видимо придумывая, что на это сказать. Но в голову так ничего и не пришло. Джонс просто рассмеялся натянуто, как он это умеет. Перевёл всё в несмешную шутку, которая ничегошеньки не значит. Но Брагинский видит нервность в чужом лице и, решив что-то для себя, берёт его за руку.       Альфред не думал, что просто касание чужой ладони может вызвать столько эмоций. У него на правой руке пальцы подрагивают, но только лишь ощутив тепло, тянутся к нему болезненно и отчаянно. Он и сам не понимает, почему мертвой хваткой вцепился в руку Ивана, переплетая свои, кривые и узловатые, и его, музыкальные и мозолистые. Держат друг друга, боясь отдалиться.       Время становится намертво.       У Джонса холодные пальцы, но губы горячие. Сухие и искусанные.       А Брагинскому нравится и холод, и тепло. От Альфреда в частности.       И, в принципе, клятва была не нарушена. Джонс обещал не лапать руками.       Сейчас он ими просто касается.       Как и губами.