Дожить до выпуска.

      Не значит. Утробное рычание в губы, укусы до крови, стоны и жадность. Это всё и есть — не значит. Это, как выражался Бальдшмидт, инстинкты. Что-то звериное в человеке, затуманивающее разум. Но сейчас впервые Брагинский целовал Джонса осознано. Медленно и робко, как в первый раз. И что тогда это? Сложно понять сразу.       Они просто стоят близко-близко так, что тепло чужого тела сливается с собственным. Стоят, переплетя пальцы. Стоят, целомудренно соприкасаясь губами. Стоят очень мало. Всего секунд пять. Но эта нежность тянется дольше. Джонс отстраняется, а на губах остаётся чужое дыхание. Он сам не знает, зачем это сделал. Почему он целует Брагинского? Почему непроизвольно хочет касаться чужого тела? Влечение? Страсть? Можно просто повалить, трахнуть, и всё пройдёт? Стоило бы попытаться, но Альфред уже пробовал. Одной пощёчины хватило. Да и он не насильник.       Ему бы просто впечатать в стену, прижаться до боли и с упоением слушать чужие стоны сквозь сжатые зубы. Но он стоит идиотом, переплетая пальцы с Иваном. И просто смотрит в чужие глаза. У них между лицами несколько сантиметров, дыхание на двоих, и пульс содрогается тонкою нитью, протянувшейся между ладоней. Но они оба молчат. Альфред не знает, что говорить, не знает зачем, почему, за что. Он не может понять и услышать это биение в унисон. Поэтому лучше оставить всё это под грифом «не значит». Брагинский рождает вопросов больше, чем даёт ответов. Хотя Джонс ничего и не спрашивал. Ему это не нужно.       А Ивану всё тоже неясно, но он хотя бы пытается. Альфред не объясняет причин, давая лишь следствие, а Брагинский упорно вглядывается в голубые глаза, ища разгадку. Но здесь не нужно видеть. У них биение в унисон. Главное просто прислушаться.       Но Джонс не привык слушать. У него решительность вкупе с хронической глупостью. Ему хотелось отыметь Брагинского в классе — пожалуйста, он почти это сделал. Ему хочется пялиться на лицо с плавными линиями, мягкими и нежными губами, которые он сегодня знатно попробовал, — вот и всё, он стоит и пялится. Но этого, кажется, мало. Альфред привык всегда брать по максимуму. И он снова тянется к этим совсем чуть-чуть желанным губам, но Байльдшмидт всегда появляется вовремя. Даже номером на экране дисплея.       И он отстраняется, нехотя расплетая их пальцы. Гилберт не звонит просто так, а дружбу не меняют на секундное удовольствие с глазами-фиалками. Поэтому Альфред берет трубку, в которой наиграно гневной тирадой вовсю распаляется Байльдшмидт. Кажется, Джонс слегка подзабил на него, когда уволок к себе Брагинского. Хотя Гилберт и сам целый день динамил его, пропадая хрен знает где. Пожалуй, теперь они квиты.       Брагинскому с недавних пор часто становится стыдно. За себя и за абсурдность ситуаций, в которые он попадает. Чаще позорится он, конечно же, сам, но сегодня происходит какая-то квинтэссенция всего тотально-проблемного. Он полдня целуется с Джонсом, а потом ревнует его внимание к голосу в телефоне. Судя по смеху, противному и узнаваемому, это Байльдшмидт. Но легче от этого не становится. Альфред стоит перед ним, балакая по телефону, так что он не знает, как можно осторожно его обойти, не повалив ничего и не устроив погрома. Поэтому приходится смиренно ждать, пока до Джонса дойдёт значение такого понятия, как личное пространство. Но состариться так Брагинский не согласен!       После парочки «Нет. Нет. Да ты совсем мудак, что ли?!» Альфред бросает трубку, взъерошивая рукой свои волосы. Джонс просрал сегодня кое-что важное, потому что у него, твою мать, встал на Брагинского. И теперь Байльдшмидт выносит ему мозг. Видит бог, у Альфреда две матери, одна из которых склонна к алкоголизму. Но причитания проблем не решают, а Джонсу сделать это просто необходимо. И вот он — обожаемый им выбор. Безнравственный такой, чертягой сидящий на плече. Перед ним Иван с его офигительной задницей, стонами, от которых просто сносит крышу, а это учитывая, что у Джонса она уже давно отчалила, прошуршав на прощание шифером, и этими ублюдскими губами, которые Альфред готов терзать сегодня хоть весь день. Но с другой стороны — тоже задница, и, твою мать, огроменная на столько, что если не сделать с ней что-нибудь сейчас, то она непременно раздавит его. Джонс тяжело вздыхает, потому что выбора как такого и не получилось. — Эй, у меня там есть небольшие затруднения, — будничным тоном сообщает Альфред, внутренне желая послать к херам всё. — Подождёшь минут тридцать, ладно?       На самом деле он даже не спрашивает, улыбаясь Брагинскому с его выражением лица аки «Я чую подставу». Русская интуиция действует и в Америке. И, к счастью, Иван не настолько влюблённый идиот, чтобы со слащавым «да, дорогой» оставаться у Джонса до вечера. В гробу видал он такие посиделки. — Нет, давай лучше завтра в школе распределим, кто и что готовит, — он уже более уверенно огибает Альфреда, шагая к своему рюкзаку, висящему на стуле. — А я пойду домой.       Судить, кто из них больший идиот, возьмётся разве что Бальдшмидт, который ведёт какой-то особый учётный график умственных способностей в своём окружении. Вершиной рейтинга, конечно же, является он сам, но сейчас, кажется, Иван встал на путь исправления. Но Джонс не был бы Джонсом, если бы не сбил кого-нибудь с пути истинного, утянув с собой на днище. Он, опережая Брагинского, сцапал его портфель и, показав ему язык, умчался из комнаты. Когда он достиг лестницы, то выкрикнул: «Подождёшь-подождёшь, не обломишься, детка!» и был таков, удалившись с ехидно-злорадным смехом. Теперь-то офигительная задница останется ждать его дома, пока он будет разбираться с настоящей жопенью. И плевать, что он упёр с собой помимо учебников ещё и кошелёк с ключами от квартиры, где деньги лежат. Альфред не насильник, но Брагинского он сегодня всё-таки поимел.       А у Ивана на лице шок с примесью гнева столь праведного, что сейчас на компьютере Джонса окажется с десяток троянский лошадок с розовой гривой. Порой, за этими поцелуями и мечтательными глазками Брагинский забывает, какая всё-таки сволота этот Альфред. Мудила откровенный, от которого, по совету Байльдшмидта, стоит бежать, разбрасывая за собой соль и святую воду, чтобы уж точно не погнался. Но Джонс — сука такая, что тут и бежать, как оказывается, бесполезно. Он спёр у Ивана ключи от квартиры, кошелёк и вообще, мразь, весь портфель целиком. И сейчас, когда у Брагинского в голове целый план по разнесению комнаты Альфреда, на сцену выходит ещё один Джонс, который навряд ли многим отличается от предыдущего. Только усы у него реально классные.       Ричард-Генри Джонс, увидев, как феерично смотался его внучок, лишь хохотнул, потащив Брагинского с собой смотреть телевизор в гостиную. Тут, конечно, шикарная плазма и диван, на котором при желании можно уместить пятнадцать Иванов, учитывая их немаленькую комплекцию, но всё же слегка неуютно. Брагинский не питает чувств нежных к американскому футболу, предпочитая хоккей, но сейчас он гость в доме эпичнейшего мудака и его сомнительно нормального деда. Хотя, быть может, с ним и не всё потеряно. Иван привык к компаниям пенсионеров и прекрасно знает, что все их разговоры зачастую сводятся к внукам. Выведать парочку грязных секретиков Джонса было бы очень кстати. — Эй, парень, ты чего как не мужик? — Дедушка-Джонс заставил Брагинского подавиться воздухом. — Тут такая игра, а он на ногти свои пялится.       То-то же, Иван. Ты тут сидишь и строишь козни Альфреду, а его дед уже чует это, метко попадая по твоим достоинству и чести. Брагинский не гей. Поцелуи с Джонсом не считаются. Ну, наверное. — Да я просто не люблю футбол, — словив шокированный взгляд, будто бы он, Иван, тут совсем полоумный, Брагинский оправился: — Предпочитаю хоккей.       Джонс-старший многозначительно хмыкнул, предположительно сменив ранг Ивана с «неплохой молодчик» до «педик-хоккеист». Хреновая ситуация, о которой Брагинскому лучше не знать. — Ну, будь я русским, — гоготнул старик, — то футбол бы тоже не очень жаловал.       А вот это уже не смешно. — Хотя у вас-то это херня какая-то, а не игра, — ему тоже теперь стало невесело. Особенно, когда он посмотрел на лицо Брагинского, на котором виднелся позор за нацию. — Зато у вас же это, ну, охота там, рыбалка!       Утешение так себе, но Ивану вообще пофиг. Ему бы подобраться к щекотливой теме. Не может же он прямо спросить «Дедуль, а дедуль, а расскажи о проявлениях мудаковатости твоего внука!». — Да, мы с отцом на рыбалку часто ходили, — поддакивает Брагинский, нашедший-таки лазейку. — А вы тут вдвоем живёте?       Дедушка-Джонс поморщился, убавляя звук у телевизора. О, хороший знак! — Да, — углядев сиротливые слезинки в глазах Ивана, готового мастерски посочувствовать бедняжке Альфреду, старик добавил: — Родители Ала жуют блинчики с кленовым сиропом под таким же флагом. — А он почему не с ними? — вот и подобрались к ходячему косяку-Джонсу.       Дед, гордо выпрямив грудь, так, что на фоне обязан был развиваться флаг и играть гимн, завёл очень нудную речь о патриотизме, который унаследовал только его старший внук. Оказалось, что выродков с этой фамилией двое, но второй жуёт блинчики, в то время как первый имеет мозги окружающим. После десяти минут разговоров ни о чём со звёздами и полосками Иван отчаялся вывернуть разговор обратно к Альфреду и его тараканам, поэтому просто решил поболтать о политике. Неясным образом это вылилось в споры о Второй Мировой, и ещё более странно привело его обратно к проблемному Джонсу. — Да я всю войну узкоглазых с воздуха пас! — Брагинский удовлетворённо улыбнулся, вспомнив, что Хонда один из тех, кого дедушка Альфреда вертел на местах известных. — И если бы не отставка и пенсия, то до сих пор бы границу караулил! — А фигурки на втором этаже это память о вашей службе? — Иван спросил это как-то бездумно, ибо со стариком все планы шли как-то наперекосяк. Видимо, это семейное. — Не совсем, — он впервые слега стушевался, продумывая и формируя свою мысль. — Это я для Ала покупал. Он ж родился весь каким-то больным, что мать с него только пылинки и сдувала. Носилась, как с писанной торбой, везде подушки подсовывала, «чтоб сыночка не ушибся», а потом, когда он у неё, видите ли, в три года почти не разговаривал и не умел ходить, она его чуть ли не умственно отсталым окрестила. Мол, «Я выкурила сигарету, пока была беременна, и теперь мой сыночка аутист». По психологам хотела его затаскать, проблемы с социализацией искала, короче, моя детина оказалась наседкой. Хотя Ал, конечно, был не так хорошо развит, как сверстники, я никогда не считал нормальными её поползновения вдолбить мальцу с детства, что он у неё «не такой, как все». Вот я и придумал с ним моделированием заняться, мелкую моторику развивает только так. И, не поверишь, он у меня мигом заговорил, запел, забегал и вообще стал ничуть не глупее других детей.       Брагинский выслушал всю эту историю очень внимательно, и у него закралась крамольная мысль, что Джонс всё-таки больной. На всю свою золотистую голову. Но он не стал огорчать старика, гордого и счастливого. Пусть порадуется, что хотя бы попытался сделать из внука человека.       Они сидели за телевизором, полностью игнорируя зомбо-ящик ещё около двух часов, пока не пришел виновник сего торжества. Альфред пожаловал, как снег на голову. Нет, серьёзно, у него на толстовке была побелка или мука, или… Остановимся на штукатурке с потолка. Брагинский опасается иметь дело с обычным Джонсом, а ежели этого индивидуума представить ещё и под «мукой», то можно схватить Кондратия за ногу. Иван, натянув на себя доброжелательную улыбку, поплёлся на второй этаж, планируя сразу же, как только они скроются из виду пенсионера, стянуть у Альфреда свой рюкзак и с воплями убежать домой. Но Джонс сволочь, причём хитрозадая, тащил портфель, прижав к себе, как плюшевую игрушку. И полезть к нему в объятия за портфелем будет жертвой весьма неоправданной.       Альфред решил, что Брагинский сегодня виновен во всей той херне, произошедшей по факту вообще из-за Артура и его криминального хобби. Кокаиновый фей привлёк внимание «назойливого лягушатника», уже давно став предметом его грязных фантазий, но именно сегодня Бонфуа решил заглянуть к нему «на чай». Кёркленд, конечно, тот ещё чаефил, но поить своим варевом Франциска готов только за порогом квартиры, а по совместительству и «мастерской творца». Джонс и Байльдшмидт под угрозой лишения привычной среды обитания и единственного «кормильца» с бровями, как махровыми гусеницами, были припаханы к облагораживанию жилища волшебника и чародея местных подворотен. Но у Альфреда сегодня гостит ходячая булка с корицей, и упускать её было бы верхом расточительства. Поэтому Джонс был в восторге, нащупав в чужом рюкзаке ключи от квартиры. Некуда ему деваться.       В комнате Альфреда сейчас было страшно, потому что Брагинский испускал ауру убийцы, меча красноречивые взгляды на одного засранца, потратившего три часа жизни Ивана впустую. Время, конечно, не деньги в его возрасте, но он мог бы сделать и что-то полезное. Дома убраться или убраться из страны… И сейчас Брагинский готов был пару раз прописать своим рюкзаком по наглой, чертовски симпатичной морде, которая явно задумала что-то недоброе. — Джонс, верни мой портфель, и мы разойдёмся без кровопролитий, — угрожающе прошипев это, Иван осторожно, как какой-то сапёр, потянул руки к заветному билету домой. Но Альфред легким движеньем руки запустил свой главный аргумент в удержании Брагинского от непреднамеренного насилия на кровать. — Да ладно тебе! — Альфред развёл руками. — Мы отлично проведём время!       Ага, знает Иван, как можно провести время с Джонсом. Одного дня хватило за глаза. — Ну уж нет, — Брагинский спешно обходит Альфреда, наклоняясь за своим рюкзаком. И вот здесь вспоминается ситуации, в которых мыло в тюремных душевых ронять не стоит, а поднимать — тем более. Джонс просто толкнул Ивана на его же портфель, нагло садясь сверху. — Итак, какие будут последние слова? — он улыбался безбожно счастливо. Будто бы Брагинский под ним равняется выигрышу в лотерею. — Я смогу вломить тебе и левой! — Иван попытался приподняться на локтях, но с больной рукой сделать это было проблематично. Так же некоторую неловкость создал Альфред, нависший сверху.       За сегодняшний день Джонс понял несколько очень занятных вещей: смущённый Брагинский — это просто прелесть, Брагинский, который стонет от прикосновений Альфреда, — это вообще сродни афродизиаку, а Артур — козёл. Но это он понял давно, так что Иван и его лицо в паре сантиметрах от лица Джонса — вещи гораздо более интересные. — Д-джо-онс, — Альфред не сделал ничего особого, просто провёл языком по нежной шейке.       И если есть в этом мире справедливость, то, пожалуйста, дайте Брагинскому сил оттолкнуть от себя Джонса и сбежать куда-нибудь. Да хотя бы в окно. У него за сегодняшний день поцелуев было больше, чем за всю жизнь. Альфред просто издевается, углубляясь в чужой рот и дразня, оттягивая и покусывая нежные губы. Шея и так вся в засосах, но Джонсу этого мало, и он добивает Ивана тем, что бесстыдно касается горячим языком багряных отметок. И самое страшное в этом то, что Брагинский внутренне вообще не хочет его останавливать, бессильно выгибаясь на встречу. Но нравственность драною кошкой ластится у ног, и он, вроде бы, против. — П-прек-крати, — выстанывает на издыхании. Грудь часто вздымается, а глаза опять лихорадочные.       А Джонс улыбается этой неясной улыбкой и неожиданно падает на Брагинского. Утыкается носом в ключицу и, твою мать, просто смеётся. — Господи, какой же ты громкий! — он, наверное, решил расшатать всю мораль окончательно, потому что горячим дыханием в нежную кожу, заставляет Брагинского, у которого уже градус повыше нормально, сдавливать стон и закусывать губы. — Пахнешь, как булка. — Слезь с меня! — всё, паника. Джонс со своими улыбками, укусами, поцелуями, руками холодными и глазами, подобными звёздам, просто заляпал всю душу. Засел в кровеносной системе без шанса на выселение. Таракан, которым его называет Артур. — Мне домой надо!       И Джонс, хохоча непрерывно, лишь делая громкость чуть тише, слезает с Брагинского. Плюхнувшись рядышком, делает вид, что всё просто отлично. Конечно, а у Брагинского шея в засосах и губы припухшие. Как тут теперь оправдываться? Хотя перед кем? Перед собой, наверное. — Чего это ты расселся? — Альфред спокойно с улыбкою взирает на Ивана, сидящего всего в своих мыслях и стыде по самые уши. Вот сволочь, облапал, так ещё и выгоняет.       Брагинский немного обиженный. Это, вообще-то, нечестно. Джонс со своими заскоками треплет не только нервы и тело, но и в душу умудряется плюнуть столь смачно, что хочется просто провалиться сквозь землю. Он соскакивает с помятой постели, быстрым шагом направляясь к дверям. К чёрту этого Альфреда с его нереально красивыми взглядами!       Иван сейчас выглядит странно. У него щеки горят, а глаза грустно-влажные. Чувствует себя проституткой, с которой тут Джонс поразвлёкся, оставив чаевыми лишь стыд. Он хочет сказать на прощание ему пару ласковых, но желание как можно скорее уйти отсюда гораздо сильнее. Брагинский буквально слетает по лестнице, и плевать на Альфреда с его заскоками. Он чувствует себя паршивым продажным… Хондой. Наверное, так. Но ему за это даже не платят.       А Джонс порывается следом. Но перед носом лишь хлопает дверь.       Ему дед из гостиной о чём-то футбольном.       А он просто не успел договорить.       «Чего ты расселся? Тебе ещё встречать сестру с работы. Передай ей, что выпечка просто отпадная. Особенно та, что ванильно-коричная».       Теперь уже не передаст.       И обоим по рёбрам «не значит».       Хотя уж кому.       И как.