Дожить до выпуска.

      Сегодня не день, а сплошное дермище. Сегодня у Брагинского все губы болят и припухли, а на шее укусов так много, что он сбился со счёта. Стоя перед зеркалом в ванной, он рассматривал свои лицо, шею, плечи, и хотел просто отодрать с них кожу от стыда. Его целовали в губы, ключицу, шею, да просто везде, везде, везде. А потом попросили уйти. Всё, с ним наигрались. Как с грёбанной шлюхой. Какие тут, твою мать, чувства?       И это просто убивает. Разламывает пополам, дробит на части, а потом топчется на том, что осталось, добавляя сверху плевки. И ему сейчас не хочется реветь в подушку, как маленькой девочке. Ему хочется лечь спать и забыть всё, как дурной сон. Не было никакого Альфреда Джонса с самыми, Господи, прекрасными глазами, смехом и улыбкой. Не было сутулой спины в красной толстовке, холодных кривых пальцев и, чёрт, просто охрененного голоса. Не было этого ничего. Никто не целовал его грязно и с упоением, никто не прижимался к его губам с монашеским целомудрием, никто не смотрел на него с такой смесью эмоций. Никто и никогда. Кроме Альфреда Джонса. Оставил клеймо на всю жизнь.       А утром он снова смотрит в зеркало. Следы на коже горят уже меньше. Всё стирается временем, но в памяти всё ещё живы воспоминания о вчерашнем. Забыть, забыть, забыть! Иван вытягивает из комода лёгкий летний шарф и обматывает им шею. С глаз долой, из сердца вон!       У Альфреда тоже был день не из лучших. Он целовал Брагинского. Чёрт знает сколько раз, чёрт знает куда и, главное, чёрт знает зачем. Ему хотелось этого, хотелось иррационально, не от банального недотраха, подростковых гормонов или чего-то ещё. Ему хотелось Брагинского просто потому, что это, твою мать, Брагинский. Правильный и порядочный, стонущий от укусов и влажных поцелуев в шею, выгибающийся им навстречу и прижимающийся в поисках большей близости. И, Господи, будь дело только в том, что Джонс хочет его во всех позах. Проблема в том, что Альфред, только лишь посмотрев в эти ублюдски красивые фиалковые глаза, хочет просто быть. Где-то поблизости, касаться, ощущать рядом с собой. И это похоже на зависимость, а Альфред терпеть такое не может. Терпеть не может Ивана Брагинского. Потому что рядом с ним он сходит с ума ещё больше.       И сейчас он заламывает и без того кривые пальцы на руках, потому что ему врезались в память те глаза. Взгляд, которым его одарил на прощание Иван, был переполнен такой неподдельной болью, что, кажется, Альфред и сам ощутил её на своей шкуре. И больно ему, почему-то, до сих пор. Он плохо спал ночью, ковырялся вилкой в завтраке, потеряв всякий аппетит, и просто думал о том, почему, твою мать, Брагинский так выглядел. У него на лице было написано: «Мне херово, но где-то внутри». Несварение? Ему было плохо, но от чего? Его как будто бы задели за живое. И, кажется, виноват в этом может быть только Джонс. Он сделал что-то не так, каким-то образом причинил боль, а теперь сидит и не знает, что с этим делать. Почему его вообще это беспокоит? Не он ли заявлял, что ему похер на Брагинского и все его проблемы? Ему-то похер, но сердце ноет от банального незнания.       Он сегодня почти не спал. Шесть утра, а он уже одет, умыт, причёсан и измотан. Стоит у какого-то забора, дожидаясь Байльдшмидта, совершенно не замечая, что тот уже пришёл. Гилберт поздоровался, но Джонс словно проигнорировал это, не отрывая взгляда от уныло-серого асфальта. У него в голове сплошная каша, состоящая из неясного поведения Ивана, а Байльдшмидт пытается вывести его из транса. — Ал, ты чего хернёй страдаешь? — он слегка раздражённо посмотрел на Джонса. — Так и не поладил с принцессой?       Альфред дёрнулся от неожиданности, услышав голос сбоку. — Твою мать, Гил, ты чего пугаешь?! — он облегчённо выдохнул. — Да это ты меня напугал! Пришёл вовремя, так ещё и не реагируешь никак, — голос Байльдшмидта стал серьёзней. — Что стряслось?       Джонс тянул с ответом. Что он ему скажет? «Я чуть не трахнул Брагинского, а потом что-то пошло не так, и он расстроился. Не могу объяснить, с какого хера мне вообще есть до этого дело, но я всю ночь не спал, думая над этим. Не подскажешь, что мне с этим делать?» Как-то так, что ли?       Альфред, глубоко вздохнув, оттолкнулся от каменной стены. Пока они шли до школы, Джонс честно пытался нормально всё объяснить, а Гилберт молча слушал. Это он умел делать лучше всего остального. — Ал, это очень по-мудатски… — выдавил из себя Байльдшмидт. — Ты с ним поступил, как с шлюхой какой-то…       Джонс обречённо вздохнул. — Не понимаю… — у него голос сегодня уж слишком хрипит. — Ничего ведь такого и не было, я не грубил и….       Он закашлялся. А потом и вовсе замолчал. То ли от першения в горле, то ли от того, что не знал, что ещё сказать.       И Гилберт тоже не знает. Джонс — мудак, и это факт. Он импульсивный, бестолковый, по-детски жестокий и жадный, не понимает сам себя и боится открываться людям. Он эгоист и собственник, он охраняет свою личную жизнь ото всех, кроме близких. Он не пустил бы на порог своего дома человека, которого ненавидит, которого презирает, которого хочет просто отыметь в каком-нибудь школьном углу, а потом бросить, наигравшись. Джонс плохо сходится с людьми, он не умеет общаться с ними искренне, он прячется от них, забивает самого себя в самые дальние углы. Он приветливый и дружелюбный только на виду. У него почти нет опыта в общении, он — не выросший ребёнок, он не научился думать о чувствах других, он причиняет своим близким боль неосознанно. И это всё Байльдшмидт знает наизусть. Знает, что у Альфреда много недостатков, знает, что он поступает отвратительно, чтобы привлечь внимание, и знает, что он впервые влюбился. В херовых восемнадцать лет.       Как сказать ему об этом? Как объяснить, что он ранит своей любовью, что делает человеку, который ему нравится, только хуже, что он, Господи, проявляет её ненормально? Это для него прозвучит, как и тогда, шесть лет назад. Поступок, которого Байльдшмидт стыдиться до сих пор. Сцена, которая встаёт перед глазами, стоит только лишь вспомнить одно единственное слово. «Ущербный». Так он назвал Джонса. И сейчас он должен сделать то же самое. Ради самого Альфреда, который мучает и самого себя. — Ал, как ты относишься к Хонде? Ты кучу раз спал с ним, он клеится к тебе в школе, — Гилберт не может сказать всё прямо. — Ты бы стал так убиваться, если бы он повёл себя так же, как Брагинский?       Джонс даже не думает. Для него ответ очевиден. — Нет, — жмёт плечами. — Какое мне до него дело? — А до Брагинского дело есть? — Байльдшмидт терпит, стараясь быть последовательным. — Наверное… — он смотрит неуверенно. Неловко говорить правду, пускай и лучшему другу. — Ал, тебе хочется спонтанно касаться Брагинского, ты пялился на него с начала учебного года, говоря, что он просто «бесячий зубрила», ты говоришь только о нём всю эту неделю, беспокоишься до нервных расстройств, — Гилберт устал перечислять, но, набрав побольше воздуха, продолжил: — Целуешь, зажимаешь в углах, преследуешь. Знаешь, как подобное называется?       Он неуверенно мотнул головой, медленно начиная понимать. — Ты просто влюбился, — Байльдшмидт подытожил всё вышесказанное как раз вовремя — они уже подошли к школе. — Тебе нравится Иван Брагинский, и с этим ничего не поделаешь.       Джонс просто встал как вкопанный посреди дороги. Влюбился в Ивана Брагинского. Бред, полнейшая ерунда. Похожая на правду. Альфред не сталкивался с подобным раньше, он только читал в каких-то дедовых книжках об этом, наивно полагая, что его это обойдёт стороной. Но, чёрт побери, это было бы логично. Ему нравится Брагинский, а когда тому, кто тебе нравится, плохо, то тебе тоже становится нехорошо. Джонс беспокоится об Иване, ему становится не по себе, стоит только заметить изменения в чужом настроении, которые отнюдь не склоняют его в лучшую сторону. Он хочет быть рядом с ним, доставая и привлекая его внимание не самыми лучшими методами. И, как бы то ни было, ему неловко признавать, но ему нравится внешность Брагинского. Даже слишком. — Получается, что всё это время… — Альфред сглотнул. — Я такой идиот…       Байльдшмидт тоже остановился, опасаясь, что Джонс сейчас начнёт задыхаться от осознания собственной тупости. — Ал, всякое бывает, — Гилберт хочет поддержать Джонса. — Лучше поздно, чем никогда. — Да я, твою мать, повёл себя, как полнейший мудак! — у Альфреда, кажется, истерика подступает к горлу. — Я… я, наверное, теперь должен извиниться, да?       Он похож на ребёнка. Который так и не понял своей вины, но очень боится огорчать родителей своим поведением и неспособностью осознать всю его тупость. — Ты хоть понял, за что? — Бальдшмидт не теряет надежды. — Ну, я, вероятно, задел его чувства, много раз… — он почесал затылок. — Хотя я не знаю, почему вчера он не вломил мне сразу.       Гилберт треснул себя по лицу. Джонс тупой. Тупой, как пробка. Но он не вправе заорать ему в ухо «Идиот, Брагинский тоже втюрился в тебя!». Поэтому он просто надеется, что Иван и сам сможет объяснить это Альфреду. Байльдшмидт и так взял на себя самое трудное.       А у Брагинского сегодняшний день не задался. Он столкнулся у входа в школу с Джонсом, который смотрел на него вообще ни разу не понятным взглядом. Если честно, то Иван не хочет обращать вообще никакого внимания на Альфреда. Но, Господи, он делает это неосознанно. Брагинский уже не может смотреть на доску, когда перед ним сутулая спина в красной толстовке. Он не может игнорировать эти умоляющие взгляды Джонса, который весь урок поворачивался к нему с просьбой поговорить на перемене. Но он не станет этого делать, вчера ничего не было, всё это не более чем «не значит». А следовательно, ему всё равно. Но Альфред настойчив, он отлавливает его на переменах, но в этот раз Брагинский даже не прячется. Это всё ему просто надоело, достало по самое горло. Как долго ещё Джонс будет докапываться к нему, как долго будет маячить перед глазами, напоминая о том, насколько, твою мать, он нравится Ивану? Сколько ещё будет растаптывать его гордость своим присутствием? Иван не может не повернуться к нему, не может не посмотреть, когда тот, настигает его в коридоре, умоляя: «Пожалуйста, давай поговорим». Но в голове эхом звучит: «Бегаешь за мной, как последняя шлюха. Мне на тебя насрать, ты мне никто», и вчерашняя боль подступает с новой силой. Господи, как он был слеп. Его постоянно не считали за кого-то достойного, уничтожали как личность, а он, идиот, оправдывал это. С него хватит.       Но на обеденном перерыве Альфред загоняет его в угол. Он хватает его за руку в людном коридоре, решительно говоря: «Просто послушай, я не требую ничего другого». И Брагинский корит себя за это, потому что Джонс — мудак, полнейший идиот, который сейчас часто и тяжело дышит, будто бы задыхаясь. И Брагинский просто идёт с ним во двор, потому что внутренне ещё на что-то надеется. Он — гребанный романтик, ищущий в отвратительном человеке что-то хорошее. Он влюбился в Джонса, как девчонка, он полгода втайне смотрел на него на уроках, а после них — из окна собственной комнаты. Он, твою мать, просто тает от прикосновений ледяных пальцев и готов проклинать себя за то, что хочет, чтобы Альфред касался его. Это безумие.       И когда они стоят у одной из тех лавочек, где так любит валяться Джонс, Брагинский ждёт, сам не зная чего. — Вчера я… — Джонс смотрит ему в глаза. Но под его локоть проскальзывает маленькая рука с тонкими пальцами.       Хонда развязно бедром опирается на Альфреда, тесней прижимаясь к руке. — О, я так часто вас вижу вместе в последнее время, — лукаво улыбается тонкогубым ртом. Кривит душой, искусней Джонса. — Может быть, как-нибудь и втроём развлечёмся?       И ещё тесней прижимается к чужому телу. А у Брагинского на лице сейчас лишь бледность, от которой дышать тяжело и ему самому. Плевок прямо в душу. Наивный… Поверил… И просто сдавленно, как будто бы сердце действительно сжали: — Зачем?..       И чужие глаза не дают ответа. Они сейчас сами запутались. Кричат, когда голос засел прямо в горле, кричат, что есть мочи. Но Альфред молчит. Ему фиалковые глаза полоснули по сердцу, и рана зияет. Внутри всё затоплено собственной кровью вперемешку с отчаянием. Он опять всё испортил. Потому что чужое лицо смотрит, как на предателя. «Зачем?». Бл*ть, зачем?..       Глупо. Бежать от того, кто не гонится. Сегодня дерьмовый день. Брагинского растоптали. Просто изничтожили, опустили ниже плинтуса. Он сам себе отвратителен. Это было низко. Низко даже для Джонса. Низко для человека в принципе. Он обошёлся с ним, как с вещью, как с шлюхой. И как, твою мать, искусно это сделал. Улыбался, был даже добр, а потом попользовался, наплевав на его чувства. А он понадеялся… Да, чёрт побери, на что? На проведение, на то, что «не значит» это просто отговорка, обман? Нет, всё это изначально был только самообман. Джонс не проявлял к нему никакого интереса, он ясно дал ему понять, что тот для него никто. Мелкая сошка, шваль, которую можно только разок отодрать. Он не давал ему никакой надежды. Иван сам себе её дал, и теперь просто расплачивается за собственную глупость.       Он идёт по грёбанной лестнице, ясно понимая, что это конец. Всё, пора снимать розовые очки, ему ясно дали понять, что он не более, чем продажная на ночь. Но, почему-то, на лестнице снова пахнет дешёвым спиртным и табаком. Кажется, именно здесь обычно и прячется от Джонса панк-альбинос, сидящий на подоконнике. Он смотрит на Брагинского как-то угрюмо, вызывающе дымя сигаретой прямо в школе. — Ну, что, как впечатления? — издевается, выпуская едкий дым прямо в лицо.       В горле першит, но уже как-то не больно. — Понял одну простую вещь, — безнадёжная и горькая улыбка на покусанных губах. — Джонс — мудак, и я готов бежать со всех ног.       Гилберт усмехается криво и жутко. — Да неужели? А чего ты от него ожидал? — он снова затягивается. — Клятвы верности, нежностей и любви до гроба? Думаешь, что дохера особенный?       И ноет под рёбрами. Иван тихо шепчет: — Нет, но хоть по-людски… — Брагинскому тянет в грудине нещадно. И он прикрывает глаза. — Я пытался, но… — Чего ты пытался? Сам вёл себя, как шлюха, а потом удивляется, — и Байльдшмидт смеётся, когда ему левой рукой прилетает удар. Это низко, но он по-другому не может. Сжимает чужой кулак, не достигший цели, и едко выплёвывает: — А что такого ты, херов гуманист, сделал? Позволил засосать себя в сортире, стонал там, да?       И шок на чужом лице застывает мгновенно. — Если хочешь знать моё мнение, то ты и впрямь шлюха, — Байльдшмидт отпускает руку Ивана. — А Джонс — идиот, раз полдня пытается что-то эдакой швали объяснить. Любишь его, а сам не видишь ничего дальше собственных страданий, настроил себе розовых дворцов, а потом, когда они себя изжили, обвинил в этом Ала. О какой, твою мать, ты говоришь любви, если не можешь поверить ему? Ты хоть что-то сказал ему о том, что это не просто так? Что ты, бл*ть, к нему что-то чувствуешь?       Брагинский лишь потупил взгляд, отступая от Байльдшмидта. — Тогда и не строй из себя жертву.       И Гилберт уходит. Спрыгивает с подоконника, тушит сигарету о подошву кед и уходит.       И, быть может, он и поступил, как полнейший ублюдок.       Но что-то начало проясняться.