Дожить до выпуска.

      Никотиновый смог просачивается в лёгкие металлического вкрапления. Джонс не зависим от сигарет, но в кармане, под рукой всегда лежит пачка дешёвок. Он не курит на ходу, чиркая бычками о подошвы, как Байльдшмидт. Он сидит на школьной лавке, втягивая ядовитый дым в зарубцованные от вечной пневмонии лёгкие. Дышит смогом глубоко, полной грудью вбирает его, обжигая пальцы искрой от тления. Пепел летит прямо под ноги, а он заходится кашлем до дрожи, до мокрого в горле, до хрипа в сухом и измученном голосе. Но ему это нужно. Нужно наполнить чем-то опустелую грудину, нужно затуманить голову, в которой ублюдский вопрос засел намертво. Он и сам не знает ответа, а в ушах стоит этот голос и повторяет «Зачем?.. Зачем?.. Зачем?». Альфред не ответит сейчас даже самому Богу, потому что по белёсым костяшкам пальцев стекает кровь, а внутри везде-везде-везде треклятый дым. Джонс не зависим от насилия, но сегодня его кулак о скулу Хонды совершенно специально, и вот он уже чуточку доволен жизнью. Которой, к слову, нет.       За плечом, не важно — левым или правым, стоит Гилберт с этими своими прокуренными музыкальными пальцами и проколами, где только можно. Но от него лишь шлейф от табака и спиртного, ни слова упрёка. Он лишь смотрит на искру от тления, бегущую к губам — сухим и искусанным. И Джонс застревает внутри с этим «зачем?», впервые явственно понимая, что просто так. У него за спиной человек с клеймом на сердце, выдолбленном на живую. Родерих Эдельштайн и его брачный контракт с Элизабет Хедевари. Графа с подписью пустовала недолго. И спроси у Байльдшмидта сейчас «Зачем? Какой в этом смысл? Кто тебя об этом просил? Кто пытает тебя этой бл*дью-любовью?», и Альфред знает, что тот ему скажет. Никто его не вынуждал. Он любит просто потому, что по-другому не может, потому, что без этой боли он жив уже не будет, потому, что отказываться от неё для него равносильно предательству самого себя. И он скулит побитой собакой, зализывая дыры на сердце, которое рваною тряпкой болтается уж несколько лет.       И он, чертяга, завидует Джонсу. Но ни слова упрёка. Он просто стоит за спиной, дожидаясь минуты, когда искра подскочит непозволительно близко к чужим губам. Ему ещё не осточертело заботиться об Альфреде. Хотя о себе он никогда не задумывался. Они с Джонсом оба эгоисты, но оба мыслят по-разному. Кто-то готов удушиться никотиновым смогом от нелепости чужого «Зачем?», а кто-то, улыбаясь загробно, убито ответит: «Любовь делает нас лучше». И Джонс не совсем аморален, но искра догорает, а он заходится в мокром кашле. На асфальте пепел, кровь со сбитых костяшек и дребезжащий в лёгких металл, грязным багряным пачкающий губы. Альфред подскакивает на ноги, смазывая кровь со рта. Ему сейчас нужны действия, что-то бьющее в голову, чтобы заглушить навязчивый вопрос. И он срывается с места. Уж лучше хруст чужих костей о собственные кулаки, чем это клокотание в грудине и мучительное протяжное в голове. Даже фамилия человека с глазами фиалками сейчас, как скальпель хирурга, вырезает всё меж предсердий.       В подворотне пыльно и слышатся болезненные стоны. Кто-то сегодня не досчитается рёбер. А Джонс только дышит глубоко и хрипло, задыхаясь в своём отчаянии. Он знает, как это неправильно, знает, как жестоко и нелепо, но не может остановиться. И продолжает сбивать костяшки пальцев о чужие лица до тех пор, пока и сам не оседает бессильно у кирпичной стены. И вместо голоса хрип, а по лицу — холодные липкие капли. Тишина звенит в ушах, и рядом Гилберт со своим «Любовь делает нас лучше». И Альфред хотел бы закричать: «Какое, к чёрту, лучше?!», но глаза седовласого старца приковывают обратно на пыльный асфальт. Джонс не хочет понимать, боится осознавать, почему и зачем. Просто его любовь другая. Она хуже во сто крат, она далека от возвышенного, она примитивна и жестока, и он не хочет с этим мириться. Она эгоистична… Получается и не любовь вовсе? Тогда почему страдает не только Брагинский, который должен, нет, вынужден терпеть его? Почему Альфред и сам готов раздавить это клокотание в груди, которое ноет протяжно и гадко? «Потому что любить — не всегда приятно. Это не только страсть, желание и безграничная нежность. Это боль», — вот что сказал Байльдшмидт, докурив несчётную сигарету. Джонс причиняет своими чувствами боль. Себе и Ивану. Он заставляет страдать и того, кого невольно, нехотя, как-то неправильно любит. Значит, он должен это прекратить. Он решился задушить собственный болезненный вопль в самой глотке, не дав ему вырваться дальше. Так будет правильно.       И Брагинский тоже что-то решил. Ещё там, на лестнице, решил сделать шаг навстречу, даже если и может напороться на издёвку. Джонс никак не вяжется у него с нежными чувствами, но на уроках его почему-то не хватает. Он исчез с них, и все вокруг как будто бы смогли спокойно выдохнуть. Альфред Джонс верен себе и статистике. Школа для него равносильна пытке. А Иван смотрит на парту напротив и хочет понять одну простую вещь — почему он? Почему именно к нему тянет так сильно, что хоть на стенку лезь? Почему именно о нём нельзя не думать по нескольку раз на дню? Что в Альфреде Джонсе такого, твою мать, особенного? И это не поддаётся логике. Он просто влюблён в человека, неправильного, кривого, изломанного самим собой и, наверное, чуточку жизнью. И причины, как таковой, в этом нет. Просто хочется видеть такую неподдельно тёплую улыбку на губах, сухих и искусанных, слушать голос с хрипотцой, заходящийся в рваном, но таком искреннем смехе, и говорить о глупостях, которых в чужой голове им хватило бы на двоих. И этого человека, похожего на звезду, Иван иррационально, невольно, вопреки всем недостаткам хочет любить.       Это не поддаётся логике.       Но он любит. И по-настоящему правильно именно это.       Потому что «Любовь делает нас лучше». И он готов идти вперед, приняв её. Теперь главное донести, а если её не примут, то он сохранит в себе. Примет любой ответ. Но ни за что не убьёт это чувство. Человек не может любить только себя.       «Любовь делает нас лучше».       Не для кого-то.       И каждый урок он ждёт. Ходит из класса в класс, дожидаясь того, как фигура в мешковатой одежде с всклочёнными волосами цвета июля и улыбкой с привкусом Голливуда вломится в кабинет, вопреки звонку. Но уже близится конец учебного дня, конец недели, а парта впереди по-прежнему пуста. Сегодня много уроков физики. Джонс почему-то никогда не прогуливал её, становясь ненадолго заинтересованным хоть в чём-то. Но не сегодня. Место впереди пустует, как и любое другое, в классе его не видно. Но Брагинский остаётся после уроков. У них общий проект, а вчера они так и не распределили материал. Иван подумал заранее об этом: с вечера приготовил им подробный план с прописанными пунктами. Всего пару дней, и он сможет спокойно пользоваться рукой, которая, к слову, не болит совсем, но по-прежнему на подвесе. Он знает, что нужно соблюдать предписания врачей. Привык выполнять поставленные требования.       Но миновало минут пятнадцать, не меньше. Джонса нет, и пора бы уже начать собираться. Кабинет на первом этаже, гомон за открытым окном и приятная парная теплота летнего солнца. И Альфред, запрыгивающий на подоконник, сошедший с залитого светом двора. Приходит, когда его уже не ждут, бросает в пучину сомнений и тут же возвращает обратно одним лишь взглядом. Открытым и честным. Пора бы уже перестать бегать от всего этого. От самого себя невозможно убежать. И он становится напротив Ивана, собирая по кусочкам собственный голос, которому предстоит говорить правду, правду и только правду: — Мне… мне нужно сказать тебе нечто важное, — хрип сегодня слишком явственный. Сводит горло болезненным спазмом. — Ты вправе послать меня к чёрту, уйти и не стать слушать, но я должен это сказать.       Брагинский так некстати накинул рюкзак на плечо, застыв в двух шагах от двери. Взгляд прикован к Джонсу, а пальцы вцепились в лямку портфеля. — Мне жаль. Жаль, что так получилось, — впервые виноватый взгляд, впервые душа наизнанку. — Я не хотел тебя как-то задеть…       И слова невольно срываются с губ: — А чего ты хотел? — Брагинский смотрит, не мигая. Шаг навстречу к нему. — Когда прятал мои вещи после уроков? — Прости… — Когда делал вид, что меня не существует? — ещё шаг. — Прости… — Когда лицемерно улыбался, будто бы мы — друзья? — Прости… — в этом слове Альфред слышит не свой голос. Память толкает ему женский. Такой виноватый и бессильный: «Мама, почему мне нельзя вставать с постели? — Прости, Альфи…» «Мама, а когда мы поедем домой? — Прости, Альфи…» «Мама, что со мной не так? – Прости, прости, прости…»       Она захлёбывалась слезами.       А он смирился. Он говорит от сердца, что бьётся побито. Говорит, потому что так чувствует. Он виноват во многом. — Когда говорил, что тебе на меня плевать? Когда смеялся в лицо, когда смотрел презрительно, когда брезговал находиться рядом, когда целовал в гребанном туалете, когда повалил на кровать, когда… когда… — он задыхается этими вопросами, стоя вплотную рядом с Джонсом.       Они почти одного роста. Брагинский лишь на пару сантиметров выше, поэтому их глаза неотрывно смотрят друг в друга. И скрипя зубами, заткнув всё, что рвётся наружу, обратно в глотку так, что дерёт до мяса, Альфред на выдохе: — Больше этого не случится, — он сжимает кулаки со спёкшейся кровью. — Я больше не сделаю ничего лишнего, мы просто разберёмся с проектом, доучимся эти две недели и…. — Какой же ты идиот, — глаза цвета сирени блестят обессиленной влагой. — Ты мне нравишься. Почти с начала года. Я каждый грёбанный урок наблюдал за тобой, даже специально собирался помедленнее, чтобы побыть с тобой рядом, я ждал твоего появления в классе, у себя под окнами, хотел с тобой заговорить, но не знал, о чём, — тело дрожит, как и голос. — Мне безумно хотелось, чтобы ты обратил на меня внимание по-настоящему, а после того поцелуя я был просто счастлив, — в горле першит, он говорит скороговоркой, — но ты сказал, что это ничего не значит, и я…       Альфред срывается. Это выше его сил. Он прижимает к себе Брагинского, и в нос ударяет корица с ванилью. Прижимает до хруста, зарывается в светлые волосы и просто стоит, подрагивая всем телом. Они оба дрожат, задыхаются от избытка слов, согревают друг друга. И к чёрту лето. Кажется, самую малость, что Иван сейчас разрыдается, уткнувшись в носом в ткань красной толстовки. Он что-то говорит, продолжает выплёскивать наружу всё, что разрывало его изнутри всё это время, не в силах оторваться от человека-звезды, который тоже вцепился в него мёртвой хваткой. И в этом тепле, в горячих слезах и упрямстве все они. Здесь и сейчас. Потому что Джонс прикасается с безумной, трепетной и эфемерной нежностью к перламутровым волосам. Он ласково проводит сухими губами по лбу. Так матери целуют детей перед сном. Он счастлив, безбожно, как человек, избежавший казни. Он не отпустит, не разорвёт этих объятий, потому что боится того, что будет за ними. Это не должно быть ошибкой: чужие слёзы на кофте, тепло и мягкость в руках не должны исчезнуть, растаять, как сон. Он поднимает за подбородок лицо с влажными покрасневшими щеками и, глядя прямо в глаза, шепчет в самые губы: — Прости… люблю…       И они оба уходят в эту шаткую фразу. Растворяются в одном поцелуе, лишённом пошлости, возвышающемся надо всем. Потому что это больше, чем близость. Это звук биения в унисон и пальцы, переплетённые в замок, тела, прижавшиеся друг к другу в поисках ответного тепла и наконец нашедшие его. И взгляды, переполненные этой искренней, нелогичной, иррациональной, но такой правильной любовью. Они счастливы только так, прижимаясь друг к другу.       Оторвать взгляд от таких красивых, сияющих глаз напротив нелегко. Но Ивана никто и не торопит. Он рассматривает это бледное лицо — острое и юношески угловатое, брови темнее золотых волос, что ломкими прядями спадают на лоб, и восхитительную синеву чужой радужки. В этих звёздных искрах всегда был и есть этот странный сумасброд, в объятиях которого безумно тепло. Холодные руки и горячее сердце. Он не знает, о чём говорить, но, пройдясь языком по собственным губам, Брагинский ощущает солоноватый металлический привкус. У Альфреда разбита губа. Он не боится увечий, теряя контроль над собственными эмоциями. Ввязываясь в драку, он готов получить отпор. — Что случилось? — о, эта тревога в голосе. Иван бережно касается большим пальцем руки кровавой отметины на нижней губе. — Ты с кем-то подрался?       Он хмурится, когда Джонс кладёт свою ладонь поверх его. Другой рукой он прижимает Ивана к себе ещё крепче, компенсируя потерю. — Ерунда, — улыбка на искусанных губах. — Просто выпускал пар. — И это тоже? — Иван, хмурясь ещё больше, подносит к лицу ладонь со сбитыми в кровавое месиво костяшками. — Балда, нужно срочно их обработать!       Но Альфред лишь подаётся вперёд, накрывая мягкие губы настойчивым поцелуем. Сопротивление бесполезно. Рука Брагинского невольно перемещается на шею Джонса, обхватывая её. А холодная ладонь со сбитыми костяшками властно и собственнически ложится на тонкую талию. И жар опаляет обоих. Снова та пытка морали, которую Джонс устраивает своими глубокими и влажными поцелуями. От них кружится голова и перехватывает дыхание. И Иван просто млеет от этих движений во рту, от этой близости, от Джонса с его губами. И тот опрокидывает его на парту, вклинивается между ног и не даёт передышки, покрывая поцелуями лицо. Иван часто и тяжело дышит, смущённо жмурясь на эти далеко не невинные ласки. Но Альфред утыкается носом в лёгкий шарф на его шее, бурча под нос: «Какой дурак носит шарфы летом?!». Ткань соскальзывает с шеи, лишившейся теперь своей защиты. Алые пятна на ней пополняются новыми — Джонс скользит языком по чувствительной коже, вбирая её и кусая. Стон срывается с губ.       Альфреду снова сносит крышу от этого звука. Кровь приливает к низу, а вид смущённого покрасневшего лица заставляет его наваливаться на мягкое, но крепкое тело сильнее.       Он скользит рукой по торсу, другой — зарывается в волосы около платины, оттягивая голову, чтобы впечатать очередной поцелуй в чувствительную шею. Парта скрипит о кафельный пол, а Брагинский заливается краской, чувствуя, как в штанах становится тесно. Джонс подхватывает его под бедро, опуская ладонь ниже: — Знаешь, — горячим шёпотом на ушко, — с такой задницей носить узкие джинсы — преступление.       И когда он холодными пальцами скользнул по столь явному бугорку «узких джинсов», Иван невольно сжался от такого явственного желания собственного тела. Гормоны или нет, но он подавляет стон, когда холодные пальцы мягко проводят по светлым волоскам на животе. И когда он ощущает собственной плотью холод чужих рук, а в ушах слышится звон ширинки, что-то в нём начинает подрагивать в болезненной, томимой ожиданием неизвестного истоме.       Нежно-фиолетовые глаза широко распахнуты, а левая рука, дрожа костьми, останавливает Джонса. Ему чертовски страшно. И это сдавленное, испуганное: — Не надо… — взгляд загнанного зверька, тело в напряжении прижимается ближе, колотясь неистово. Как же, твою мать, он боится…       И Альфред не зверь, чтобы набрасываться на него, испуганного и смотрящего на него умоляюще, по-детски доверчиво. Он ещё возьмёт своё. Любовь и желание у него ходят под руку. Но не сейчас. И, Господи, Байльдшмидт как будто бы знает, когда нужен. В кармане начинает дребезжать мобильник, и Джонс нехотя, бережно проведя ладонью по мягкой щеке, вздыхает: — Всё в порядке, — улыбка теплее июньского солнца. Он готов ждать.       И Брагинский с каким-то виноватым облегчением соскальзывает с парты, отворачиваясь и рывком застёгивая молнию на джинсах. Ему одновременно и стыдно и легко на душе от того, что сегодня судьба его помиловала. Гилберт приносит удачу, появляясь действительно вовремя. Иван и сам не знает, что на него нашло, потому что ещё сегодня с утра он божился перед самим собой, клялся и каялся в том, что больше ни за что не поддастся Джонсу. Нелепость. Ему невозможно противиться. Но сейчас, когда был в шаге от чего-то «неправильного», он снова начинает уверять себя в том, что больше не подпустит к себе так близко этого озабоченного. Хотя, кого он пытается обмануть? Брагинский оборачивается и смотрит с такой безбожной радостью на Альфреда, который сердито хлопочет о чём-то в трубку. Улыбка невольно расцветает на губах. Он любит и это взаимно.       А Джонс сейчас резко должен взять себя в руки, потому что желание снова сдавить в объятиях этого недотрогу застилает ему всё остальное. Но Байльдшмидт никогда не звонит просто так. Голос неподдельной тревожности: — Ал, тут ЧП. По твою душу явился Франциск, — И Джонс на секунду вздрогнул. — Ждёт тебя у школы.       Голос перемешивается с акцентным французским. Стоит рядом и караулит у входа. Чёрт, как назло сегодня. Пятница-развратница, да? Альфред коротко бросает «Скоро буду» и ловит любопытство фиалковых глаз. Скоро, так скоро. Дыхание ровно, и голос не дрогнет: — Проблемка нарисовалась, — Брагинский напрягся, едва заметно нахмурившись. — Помнишь, тот полицейский, ну, который ещё нас отмазал, — кивок как ответ. — Так вот, он сегодня пришёл нас проведать.       И на секунду Иван опешил, тревожно таращась на Альфреда. Возможно, у них проблемы. Но Джонс видит эту тревогу и потому, до нелепости беззаботно улыбаясь, подходит к Брагинскому. Руки в замок, и он тянет его за собой. Сегодня он напортачил, но это не должно отразиться на его Иване. Он не позволит ему лишний раз беспокоиться. — Сначала медпункт, — упрямо застыв на месте, Иван развернул к себе руку со спёкшейся кровью. Альфред хотел возразить, но тот заткнул его взглядом. Умеет же, когда хочет. — Это не обсуждается.       И теперь уже он волочит за собой растыку-Джонса. Тянет, как ребёнка, боящегося врачей и уколов. Но Альфред привык к ним и боится немного другого: — Только не жалуйся потом, что я завалил тебя на одну из коек в лазарете! — он продолжает улыбаться, вверяя себя начинающему медику. — Тогда не жалуйся мне, что тебе больно! — залившийся краской, желает парировать. — Ты тоже, — намёк слишком толстый.       И в этом затишье причин нет для грусти.       Любовь делает нас лучше.       Но там, где в сердце стихнет буря…       Суждено зародиться шторму.