Дожить до выпуска.

— Прекрати уже дёргаться! — Брагинский, крепко вцепившись в руку Альфреда, познавал тщетность бытия. Работа санитара очень непроста. — Или ты сидишь смирно три минуты, или я выливаю это тебе на голову!       Уже достаточно долго Иван пытается «укротить» Джонса, строящего из себя ребёнка. Он вертится, прячет руки за спину, показывая язык, и откровенно насмехается над попытками Брагинского сделать что-то с его ранами. Он привык не обращать внимания на собственные увечья. Одна боль заглушается другой, и в этом его спасение. Ему проще оставить всё, как есть, и нет никаких сомнений, что он бы так и поступил, но появилось новое обстоятельство. Нереально красивое, тёплое и желанное, с глазами-фиалками, нежной улыбкой на припухших губах и этим ослиным упрямством. Оно вызывает у Альфреда смешанные чувства. Хотя и сам Брагинский заставляет Джонса ощущать гремучий коктейль из самых разных эмоций. От всепоглощающей трепетной нежности до желания банально повалить на одну из белых прилизанных коек. Хочется и прикасаться к нему, и жадно рассматривать каждую чёрточку лица, и слушать этот бархатный, никак не вяжущийся с рослостью и телосложением голос, в котором есть что-то по-детски наивное. Хочется всего этого человека безо всякого остатка. Но здравомыслие карябает стенки сознания. Главное не торопиться и не спугнуть. — Не смотри на меня так! — Джонс сверлил обиженным взглядом Ивана, который аккуратно прикладывал смоченную в спирте ватку к его разбитой губе. Скривившись и пробормотав: «щиплет же», Альфред лизнул пальцы протянутой к нему руки. — Ты чего удумал?!       Брагинский спешно отшатнулся, смутившись до румянца на щеках. Джонс спонтанен во всём, и это неизменно. — Это компенсация, — Джонс на мгновенье усмехнулся, но, вновь надув губы, заявил: — А вообще, мог бы и пожалеть меня! Подуть на ранку или…       Брагинский, взяв в ладони лицо Альфреда, быстро чмокнул его в кончик носа. Стремительно краснея, Иван бормотал: «Ты совсем как ребёнок», попутно убирая на место медикаменты. А Джонс растерянно потирал нос. В груди его закипала ребяческая, не свойственная такому подлинному мудаку, как он, радость. Как же он, твою мать, счастлив.       Подскочив на ноги, Альфред в несколько шагов добрался до Брагинского и прижался к его спине. Уткнувшись носом ему в затылок, он прошептал: «Ну, какой есть» и радостно рассмеялся. Горячее дыхание приятно щекотало кожу. Рука с музыкальными пальцами легла поверх холодной барабанной, кольцом обхватившей тонкую талию. Они так и стояли, наслаждаясь теплом этой близости. Но Джонс влажно мазнул губами по шее, и Брагинский чуть было не выгнулся так по-кошачьи, всем позвоночником. Горячий язык прошёлся по торчащим косточкам позвонков, опускаясь ниже. Стон сквозь плотно сжатые зубы. Не здесь… Не сейчас… Альфред не может прикасаться к Брагинскому с должной невинностью. Он хочет его во всех смыслах, поэтому даже Франциск с его псевдозаботой тут не поможет. — Н-не сейчас… — прикусывая губу, Брагинский честно пытается сохранить остатки рассудка. — Там ведь…       Джонс понимает. Он отстраняется, вздохнув напоследок в волосы около платины. Идёт, направляясь к дверям, но пальцы опять заплетаются. Они оба как дети. Брагинский невольно, нечаянно хватает Альфреда за руку. И вот, уже не один. Идут рука в руку.

***

      А у школы назойливой мухой кружит Франциск. У него сегодня рабочий день заканчивается на час раньше, так почему бы не навестить столь проблемного подростка, как Джонс? Байльдшмидт плохо оправдывает, списывает всё на проект по биологии с Брагинским, который плавно перетекает в анатомию. Натура Бонфуа требует подробностей, но Гилберт лишь противно хихикает, мысленно посылая Джонса с Брагинским ко всем чертям. Он не нанимался к ним в няньки, но их проблемы почему-то касаются и его. Ни черта не весело.       Гулкий топот по коридору разносится в спешке. У Джонса на руках бинты со смазанным багряным, а пальцы переплетаются с изящными музыкальными. Кровь сквозь белую ткань беспокоит Ивана. — Почему ты такой проблемный? — Брагинский торопливо перебирает ногами по коридору. Он не любит неприятности, но самую большую из них почему-то держит за руку. Ведёт, как мать дитя. — Неужели тебе так нравится избивать людей?       Забавно. Нет, жестоко. Альфред не пример для подражания, далёк от идеала и не дружит с моралью. Но людейон никогда и не бил. Тот, кто пьяно гогочет, пиная остроносым ботинком бездомных, тушит сигарету о плечо второсортной шлюхи и скошено подпирает стены, карауля очередные слёзы и стоны в дуэте с мольбами и всхлипами, не достоит такого названия. Он и сам себя не относит к порядочным, да и человеком считать не обязывает. Просто быть мудаком в глазах всех проще, чем тянуть лямку нравственности, которая порядком натёрла Брагинскому. Но иногда, самую малость, когда ладоням становится тепло, а пальцы заплетаются причудливо с музыкальными, что держат крепко, не желая отпускать, хочется казаться хоть чуточку лучше. Только человеку с глазами-фиалками. Но Альфред не любит казаться. Рядом с ним хотелось бы быть, но уже как-то поздно. У него мозги набекрень, и пусть это останется так. — И чего ты смеешься? — Иван грустно хмурится. Фальшь по ушам ударяет нещадно. — Нравится самому получать? — Побочный эффект! — тянет не лямку морали, а улыбку. Одна боль просто заслоняет другую, которая чуточку глубже. — Да и куда ты так несёшься? Франциск никуда не убежит, а вот мы бы очень даже могли!       Брагинский сминает шаг, прекращая тянуть за собой Джонса. Благо, что он не видит блаженного облегчения в глазах с удивительной радужкой. Ему нельзя так спешить. Он и так слишком торопится на тот свет. В гомоне школьного двора и гулком топоте их двоих по коридору повисает неловкое молчание. Их разговоры обычно скатывались во что-то нелепое, пошлое и глупое, а действительно искренние слова в них мелькали крайне редко. Каждый из них боялся выкладывать всю свою подноготную. У Брагинского есть скелеты в шкафу, а Джонс сам по себе лишь груда костей, по-прежнему обтянутых мясом. Они оба не знают, как подобраться к тому, что их действительно интересует. А им интересно друг о друге буквально всё. Но молчание липко тянется, задевая их руки в замке. Альфред смотрит как-то невидяще, потому что ему горло сводит от кашля, который разрывает лёгкие изнутри. Он сдерживает его, замечая глаза неподдельного беспокойства. Почему же от этого взгляда так тяжело оторваться?.. — Джонс, что… — Иван приостанавливается, встревожено глядя на бледность лица и плотно сжатые губы. — Книги, — выпаливает, не думая. У Брагинского в комнате их целый склад, а вопрос не так и банален. — Какие книги любишь читать? Любимый автор? — Говорит очень сипло, натянуто кашлянув. — Классическую литературу… — замявшись от неожиданности, Иван неуверенно косится на немного вымученную улыбку. Джонс хочет ему улыбаться. Только бы не этот взгляд в самую душу… — Мне нравится Достоевский…       На секунду рука Ивана невольно сжимает узловатые пальцы с помоченными алым бинтами. Ответ незамедлителен. Альфред сжимает в ответ, согреваясь от жара меж их ладонями. Так ему немного легче. Совсем чуть-чуть. Боль не исчезает, но от горла отступило это противное чувство, и они продолжили идти. — А мне нравится фантастика! — воодушевлённо, будто бы всё в порядке. Джонс посмеивается, поминутно заглядывая в светлые пятна коридорных окон. Оттуда навстречу листва и солнце. — Сегодня очень тепло… — Да, — робкая улыбка на припухших губах и прижатые тесно ладони, пальцы переплетаются. — Очень.       Рядом с Альфредом почему-то всегда так. Бледная кожа, холодные пальцы и теплота в голосе, улыбке, в восхитительных глазах июльского неба. Хочется, чтобы коридор не заканчивался.       Но они выходят к парадной. Двустворчатая дверь встречает их противным скрипом, а за ней, опираясь на перила, стоит Франциск в лёгкой синей рубашке. Ерошит волосы Байльдшмидта, который, похоже, не против, и у них тут вроде идиллия. Но все взгляды мгновенно прикованы к Брагинскому с Джонсом, и виднеется в них что-то зловещее: — О-ля-ля, чем же вы там занимались? — кокетливым тоном спросил Бонфуа, многозначительно переглянувшись с Гилбертом. — Биологией, да?       Брагинский смущённо поёжился, а Альфред уверенно кивнул. — Ну, я, конечно, понимаю, что проект «парный», но ходить за ручку совсем не обязательно.       И точно. Они ведь до сих пор держаться за руки, как полнейшие идиоты. Точнее, влюблённые идиоты. Но попытки Брагинского, залившегося краской от стыда, расцепить их пальцы не увенчалась успехом. Джонс держит слишком крепко. — Это личная инициатива, — Альфред дружелюбно улыбается, но в его глазах читается жажда убийства. Ему слишком понравилось держать Брагинского за руку, и покушение на это право он рассматривает как преступление против своего личного счастья. — М-м-м… — протянул Франциск, взглянув на шею Ивана. — А какая у вас была тема? Анатомия?       Ощутив, как скользнул по нему взгляд васильковых глаз, Брагинский резко почувствовал нехватку двух вещей — кислорода и шарфа на своей шее. Она вся покрыта засосами и укусами, а этот кусок ткани так и остался валяться в классе. Иван было хотел чем-то прикрыться, но его руку никто отпускать не панировал, поэтому он лишь растерянно пробубнил что-то про «кровеносную систему и её функции». Как же ему сейчас стыдно. Безумно стыдно за эти следы преступления на шее, губы, которые наверняка припухли от поцелуев, и за то, что ему совершенно не хочется, чтобы Джонс отпускал его руку. Не хочется находиться сейчас здесь, хочется очутиться где-нибудь подальше от чужих глаз. Всех, кроме невероятно красивых, тех, что искрятся, как звёзды.       И Брагинский, покраснев до кончиков ушей, утыкается в плечо Альфреду. Прячет лицо в красной толстовке, которая сейчас ему под стать. А Франциск сдержанно хихикает, наблюдая за тем, как меняется выражение лица самого Джонса. Ни тени смущения. Сплошная радость. — Ох, ладно-ладно, не буду больше смущать твоего парня! — Бонфуа примирительно поднимает руки вверх. — Лучше расскажите мне, как у вас обстоят дела с законом?       Альфред, улыбаясь как полнейший кретин, спускается вместе с Брагинским, который по-прежнему красный. Джонс нехотя отпускает его руку, когда они минуют ступени. Теперь Иван в совершенной растерянности. Он потерял свою опору, своё прикрытие, своего Альфреда. И он не знает, о чём сейчас его будут спрашивать, да и будут ли? Он не знаком с этим странным полицейским, никогда не нарушал закона, если, конечно, не считать его поведение в школе на этой неделе слишком… Вызывающим? Развязным? Господи, да его чуть не поимели на парте! Это явно не то, о чём стоит знать представителю закона.       И искать моральную поддержку Иван почему-то додумался именно у Байльдшмидта, который сегодня осадил его так, что мама не горюй! Брагинский как-то виновато, стыдливо и умоляюще уставился на Гилберта, понимающе кивнувшего ему. Всё в порядке, он доволен результатом, ради которого весь сегодняшний день вправлял им обоим мозги. Как-никак, а они оба счастливы. О большем он и не просил.       Пока Франциск вёл допрос, Брагинский как-то успокоился, встав чуть поодаль рядом с Байльдшмидтом. Они оба тут немного лишние, но уйти не могут. Иван не виноват в том, что они с Джонсом оказались в таком незавидном положении на эти три недели, да и рассказать о чём-то не смог бы даже при желании. Он законопослушный мальчик. Так что лучше просто ждать, пока конкретно его о чём-нибудь не спросят. А пока он тихонько стоит рядом с Гилбертом, у которого руки в карманах и глаза сонно прикрыты. Он сегодня устал. Сегодня вообще все устали, кроме Бонфуа, рабочий день которого сегодня закончился на час раньше. У него энергии не занимать. Особенно, когда перед ним предстала такая очаровательная сцена. Франциск не мог и подумать, что у Альфреда кто-то есть. Кто-то настолько важный для него, что тот даже готов таскаться с ним за ручку хоть весь день. — Ал, на этой неделе на тебя жалоб и заявлений не было, но… — Бонфуа немного упрямился, потому что задавать вопросы личного характера сейчас было бы неуместно. — Возможно, твой парень… — Исключено, — Джонс уверенно посмотрел на Франциска, который, глядя ему через плечо, изучал немного взволнованное лицо Брагинского. — Он чист и невинен, как цветочек!       Иван зарделся румянцем, желая на мгновенье стукнуть Альфреда по голове за такие вот сравнения. Бальдшмидт же мерзонько хихикнул. Судя по состоянию шеи этого «цветочка», кому-то просто ужас как не терпится его сорвать. — Ладно, но я не могу быть до конца уверен, пока кто-то, кому я доверяю, не подтвердит то, что ты на этой неделе ничего не наворотил, — миленько улыбнувшись, Бонфуа развернулся на каблуках. — Пойдём, навестим Артюра!       «Засранец», — подумал про себя Джонс. Франциск с самого начала планировал использовать его, чтобы подобраться к своему английскому недотроге. Альфред мог бы отказаться, но тогда Бонфуа всерьёз займётся раскапыванием его тёмных делишек, и тогда им с Брагинским не поздоровится. Кстати о нём… Почему это он так мило и спокойно стоит рядом с Байльдшмидтом? Когда это они успели поладить? — Ну и чего ты стоишь? — Бонфуа недовольно повернулся к нему. — Хватай своего парня, пока Гилберт его не увёл, и вперёд и с песней! Будем с вами беседовать в более уютной атмосфере.       Ага, очень уютная атмосфера в логове волшебника с улицы Сезам. Да простит Альфреда Кёркленд, но это действительно единственный выход. Джонс просто посадит Брагинского к себе под бок и будет спокойно врать доблестному представителю закона. А Гилберта можно отправить домой отсыпаться. И дело не в том, что он стоит слишком близко к Ивану. Просто Байльдшмидт сегодня действительно не выспался, и его мешки под глазами умоляют о нескольких часах здорового сна.       Иван не знал, как на всё это реагировать, ибо сам Гилберт был титанически спокоен, пребывая в царстве Морфея. Брагинскому, что, обязательно идти?.. Наверное, да, так как Альфред смотрит на него взглядом, не преемлющим возражений. А они есть. Ноесли им удастся побыть рядом, немного пообщаться и снова дотронуться друг до друга и неважно как, то Брагинский, наверное, согласен. И, может быть, чуточку, счастлив. Но есть одна проблема. Точнее их много на его шее. — Я-я забыл кое-что в классе, — он хотел ломануться обратно в школу за шарфом, чтобы заодно и немного остыть и успокоиться, но Альфред его опередил. — Да ты стой, я сам сбегаю, — Джонс исчез за дверьми школы.       Франциск напряжённо посмотрел ему вслед, а затем обратился к Ивану, неловко застывшему между ним и Гилбертом: — Нелегко тебе с ним приходится? — на какой-то момент в его глазах застыла несвойственная его натуре серьёзность. — Ну… — Иван немного замялся, но затем, взяв в себя в руки, ответил: — Я думаю, мы друг друга стоим. — Ещё как! — поддакнул Бальдшмидт, рассмеявшись в привычной гадкой манере.       А Джонс неторопливо шагал к кабинету биологии. Его замучил разрывающий, бьющийся в бешеном ритме в лёгких кашель. Он не хотел, чтобы кто-то видел, как он идёт, согнувшись наполовину. Идёт, содрогаясь в хриплом и глубоком, не проходящем уже несколько минут. Идёт, и слава Богу, что может идти. Но, не видя ничего, кроме собственных, кое-как переставляемых ног, он утыкается макушкой в кого-то. Антонио Карьедо возвращался после тренировки. С мокрыми волосами от недавно принятого душа он разгуливал по школе, нарываясь на какие-нибудь неприятности и приключения на свою задницу. Но наткнулся на Джонса. — Эй, Фредди, с тобой всё нормально? — Антонио обеспокоенно завертелся вокруг Альфреда. — У тебя этот… Ну, как его… Приступ?! — Н-нет, — выдавил из себя Джонс, принимая нормальное положение и натягивая ломаную улыбку. — Просто нужно меньше курить.       Карьедо нахмурился и, обходя Альфреда, строго сказал: — Астматикам, вроде, вообще курить не положено, — Он удалился по своим делам, потому что иметь дело с больными людьми не любил. Не хотел видеть нечто подобное и боялся, что не сможет помочь. Поэтому, пока Джонс выглядит нормально и больше не кашляет так мучительно и громко, Карьедо предпочтёт уйти. Его помощь тут не нужна.       А Джонс продолжил идти, но уже быстрее. Его вроде бы ненадолго отпустило, и грех было бы не воспользоваться этим. Но в голове одна мысль разбивалась, как волна о скалы, будоража такое пустое и досадное, гнетущее отчаянье.       Потому что астматикам курить не положено.       И Альфред был бы счастлив быть некурящим астматиком.       Но у него на бумажке сдержанным почерком немецкого доктора нечто другое.       Некрасиво название, которое ничуть не астма.       Которое тоже «курить не положено».       Но Альфред и не зависим от сигарет.       Просто у Джонса нет никакой «Астры-Астмы»       На бумажке сдержанным подчерком:       «Лёгочная гипертензия» — один цветок из его букета.