На пороге тебя ждёт клетка

Наутро он отправился в школу: её неизменные день ото дня окна и парты, которые не оживлял даже изменчивый свет из окон, словно издевались над его неприятностями. В заднем проходе, как и прежде, саднило, но сидеть это не мешало. Намного больше мешала жить Виктория — она, как ни в чём не бывало, находилась на своём месте и изучала каталог косметики. Она казалась ему теперь настолько глупой и отвратительной, что от одного взгляда на неё его чуть не стошнило прямо под парту. Ещё раздражал Жукорог — сосед по парте, считавший себя очень современным и развитым парнем. Все вещи в подлунном мире существовали, казалось, чтобы вызывать его осуждение: скверы и дороги, мосты и скамейки, овощные культуры и гражданская авиция, внешнаяя политика и квоты на рыболовные промыслы. Школьные слухи и городские пересуды, новости из газет и передачи из телевизора служили постоянной пищей для его рассуждений, осуждений и выговоров. Даже если неделя выдавалась мирной и несмотря на все усилия журналистов ни в родном Отечестве, ни на его границах не падали самолёты, не сталкивались автобусы и не начиналась война, Жукорог не унывал и переходил к глобальным проблемам, которые, должно быть, стояли перед человечеством как раз для того, чтобы их было удобнее критиковать. Никарт и прежде-то не особенно выдерживал его бесконечные тирады и рассуждения, но сейчас, после двух катастроф за одну ночь, этот словесный понос казался уже не безобидно-глупым, а удушающе-тошнотворным. Выслушивать этот бред было самой настоящей болью в заднице — и в прямом, и в переносном смысле. Казалось, сам организм реагирует на ненавистную болтовню обострённой чувствительностью и чёрными мыслями. О предстоящем вечером унижении думать не хотелось, о том, сколько таких вечеров ему предстоит — тоже. Вдруг у этого скота уже есть девушка, она заметит, что его желание ослабло, устроит небольшой скандал, и он решит его отпустить? А даже если они и расстались — вдруг он найдёт себе новую и отпустит его на все четыре стороны? В любом случае, Никарт знал о нём слишком мало, чтобы на что-то надеяться. Эта неопределённость казалось холодной и чёрной пропастью, и он пока оставил эту проблему и принялся за другую — ту, с которой ему жить всю оставшуюся жизнь. Оборотнями его пугали так часто, что никто уже не мог рассказать о них ничего достоверного. В скабрезных анекдотах и песенках они представали любителями сырого мяса и анального секса, не разбиравшими ни вкуса и разновидности того, что едят, ни лица и пола того, кто оказался под ними. Газеты, телевиденье и просто болтуны использовали их название в основном как составную часть для ругательств или гиперболы для обозначения коварства и эгоизма. В недавние времена социалистической ориентации оборотней не существовало даже на официальном уровне и это слово употреблялось как синоним профессионального шпиона и диверсанта. Но время стёрло даже это немного благородную позолоту, оставив только чёрный слой ненависти и недоверия. Законы по большому счёту не запрещали быть оборотнем, обращаться или выть на луну — но в глазах общества и юристов такой человек приравнивался к дикому животному, которому позволено жить только в далёком лесу или в Красной Книге. "Изучу язык и поеду туда поступать,— усмехнулся про себя Никарт,— Вот родители обрадуются! Интересно, они меня просто побьют, или потом ещё и из дома выгонят?" Впрочем, до поступления оставалось ещё больше года, а их нужно было как-то прожить. Урок литературы располагал к размышлениям (к тому же, не надо было ничего писать) и он стал перебирать в памяти свои насущные проблемы с новым телом, оставив личную жизнь на потом. За предыдущую ночь обнаружилось, что он умеет бегать, выть и размахивать хвостом, но для полноценной двойной жизни этого было недостаточно. Самой главной проблемой были не когти и не усы: самой главной проблемой было то, что он совершенно не знал, при каких обстоятельствах он превращается. Происходит ли это ночью, под влиянием Луны — её ворованного света и неумолимого притяжения, от которого поднимаются приливы и сходят с ума несчастные астрологи, заработавшиеся до того, что начали уже верить в свою профессию? Или это зависит от его собственного желания? А даже если это и не зависит — можно ли как-то себя натренировать, чтобы обращаться только когда хочется, и не обращаться, когда это неприятно или неуместно? Конечно, полный контроль невозможен — но ведь даже свой кишечник мы не всегда контролируем. Медицина называла ликантропию неконтролируемой мутацией, примерно раз в два месяца какой-нибудь высокопоставленный врач рассуждал о её опасности по телевизору, но чем она вызывается — Луной, космическими излучениями или городом, в котором человек родился — не говорилось. Больше было советов о том, как обнаружить её у вашего ребёнка и какую немыслимую опасность представляет даже юный и неопытный оборотень для всех окружающих. Им обещали лечение, но в студии не было счастливо исцелённых бывших волчат, а за словами о "квалифицированной помощи" не следовало названий новых препаратов и съёмок оснащённых новейшим оборудованием корпусов. Лекарств, похоже, просто не было, были древняя болезнь и новейшая медицина, не желавшая признаваться, что не может с ней справиться. Давать советы самим оборотням телевизор считал ниже своего достоинства. Какие беды его ждут, как лучше скрывать свои способности, какая пища ему нужна и чего следует избегать — всё это юный ликантроп должен был выяснять через шрамы на собственной шкуре. Природа дала им зубы, когти, хвост и ярость, а человечество — каменные города-лабиринты, в которых можно скрываться и погибать. Если это зависит только от Луны, то вся остальная жизнь тоже будет от неё зависеть. По её воле он будет ложиться и вставать, стесняться и влипать в неприятности. Настенный календарь сменится отрывным, в котором теперь печатают и фазы (интересно, кто это организовал? Неужели свои для своих?), а в каждое полнолуние придётся прятаться от семьи и друзей, не забывая, впрочем, являться по утрам на работу. Возможно, у него так никогда и не будет семьи — какая девушка согласиться с таким жить. Разве что девушка-оборотень... Такие, наверное, тоже встречаются: не может же ликантропия быть только мужской болезнью! Сейчас Никарт знал одно — эта мутация может возникать и сама по себе, а не только по наследству от родителей. Никто из его родителей не пропадал в полнолунье, не оставлял на ковре шерсть и не вгрызался в сырое мясо. В чём-то ему было от этого легче — есть шанс, что его собственные дети будут здоровы — а в чём-то тяжелее — говорить об этом с родителями было бы самоубийством. Возникла идея обсудить этот вопрос с Ториксом — человеком, которого он считал самым умным во всём классе: два года назад его единогласно избрали старостой (а это значило немало!), а через две недели он попросил об отставке и снова зажил обычной жизнью без беготни и ответственности (а в глазах Никарта это значило намного больше!). Его каштановые волосы сохраняли аккуратный пробор от первого и до последнего урока, а порядку на столе могла позавидовать любая из девчонок. Взгляды у него, должно быть, были весьма свободными и вполне могло оказаться, что он как-то раз заинтересовался на пару дней оборотнями и кое-что узнал про их возможности. Но он не знал, как завязать разговор. Подойти и предложить обсудить отдельные вопросы ликантропии казалось чересчур смелой затеей. Будет особенно стыдно, если Торикс таким не интересуется. К тому же, этот парень был не только умным, но и сообразительным, и вполне мог что-то заподозрить. На уроке он так ничего и не решил. А на перемене, выбираясь из класса, столкнулся в дверях с Авекерсом. — О, и ты здесь,— он попытался улыбнуться,— Шёл к сестрёнке, а встретил тебя. Надо же, какое совпадение. "Так я тебе и поверил",— подумал Никарт. Ни разу за все годы учёбы ему не приходилось видеть, чтобы старшие братья навещали на переменах ненавистных младших сестрёнок, вместо того, чтобы хорошенько от них отдохнуть. — Кстати, раз уж ты здесь — пошли со мной. — Куда? — Туда, где ты испытаешь что-то новенькое. Глядя на его подтянутую фигуру, Никарт подумал, что только лень мешает этому человеку стать полноценным злодеем или аферистом. "Итак, я целиком в его лапах,— размышлял Никарт, когда они выходили в мужской туалет.— В лапах у человека — высшего хищника, не щадящего даже сородичей". Ужаса перед тем, что предстоит, не было: слишком много навалилось на него в последнее время, чтобы испытывать что-то кроме бесчисленной череды потрясений. Он словно смотрел со стороны фильм про самого себя и смирялся с очередным ужасом, как смирялся в детстве с зыбкой, морковной запеканкой, которая распадалась прямо на вилке. Мысль была совсем о другом: это продлится до выпускного или ещё и после? Вот бы родители устроили эту сволочь в столичный университет! В туалете не было никого, за исключением табачного дыма. — Давай сделаем это прямо здесь,— предложил Авекерс, беря его за подбородок. Он шептал, но уже не на ухо, а просто, не сводя усталых глаз с его лица. — Но здесь же неудобно,— Никарт кивнул на грязный пол, даже ступать по которому было противно,— И жёстко. "Почему я так спокойно к этому отношусь?" — Нет, давай другим способом. В рот. — А если кто-нибудь войдёт? Авекерс расплылся в улыбке. — Неужели тебя это не возбуждает? Нет, Никарта это совершенно не возбуждало. Был только склизкий страх, прилипший к душе, как прилипают трусы, в которые минуту назад кончил. — Я никогда такого не делал. — Значит, это станет открытием для нас обоих. Давай, поторопись, нам надо успеть до конца урока. — А ты можешь потерпеть до вечера? — Я хочу попробовать здесь. Если не понравится, мы больше не будем. "Если не понравится тебе или мне?" Судя по бугру на джинсах, Авекерс был немало возбуждён всем происходящим. Они зашли в кабинку и Никарт опустился на унитаз, припоминая всю эротику, которую он читал или видел. Авекерс уже расстегнул брюки и стянул трусы; со стороны казалось, что он собирается помочиться. "Для него это одно и то же,— подумал Никарт,— Удовлетворить потребность, сбросить желание, чтобы можно было и дальше жить холодной, никого не любящей сволочью." Никарт принялся ласкать чужой член пальцами, не решаясь пока пачкать рот. Возбуждать кого-то другого было очень непривычно и поэтому неудобно, но, как ни странно, всё получалось: пенис всё больше твердел, вытягиваясь, словно странного вида сосиска. Авекерс закрыл глаза и стоял глубоко вдыхая и наслаждаясь. Едва ли он получал какое-то особенное удовольствие от процесса — это было ненамного лучше заурядного онанизма — но его грело чувство собственного превосходства. — Ой... простите. Торикс (в руке — несколько помятых салфеток) стоял на пороге кабинки, совершенно забывший, зачем он сюда зашёл. Никарт не успел даже ничего подумать — стыд затопил глаза красным туманом и он нырнул прямо в него, а вынырнул уже в коридоре, когда бежал сломя голову сам не зная куда. Забившись в какой-то закуток возле пожарной лестнице на третьем этаже, он попытался успокоится, но вместо этого заплакал. Потом, когда слёзы закончились, его настигла непрошённая догадка о том, что Авекерс, похоже, считает его кем-то вроде слуги и запереть кабинку было обязанностью Никарта. "Ну, вечером он на мне отыграется",— подумал он с собачьей покорностью. Очень захотелось повеситься. Но вместо этого он представил себе, как на следующей перемене подходит к Ториксу и просит его рассказать всё, что тот знает об оборотнях. После всего, что случилось, это стало бы последней каплей. Что же касается туалета, то исчезновение Никарта прошло там почти незамеченным. Авекерс открыл глаза, удивился, оглянулся, хмыкнул, запихал эрекцию обратно в трусы и тоже вышел, оставляя Торикса наедине с холодными унитазами и ужасной догадкой. Никарта в коридоре уже не было. Авекерс ещё раз хмыкнул, заглянул обратно в туалет и пообещал Ториксу, что если тот будет болтать, он оторвёт ему голову, засунет в задницу и скажет, что так и было.