Зак

Надсадно кричали вороны. Землю крыла прозрачная морось, и, с виду сухой, грунт расплывался под неосторожным шагом. Мудрено было не оставить следов, но Сурья несла своё тяжёлое тело так, чтобы ступни её не вдавились в ноздреватую почву. Арас жил, может, даже дольше неё, но ходить так не умел, а потому, сжав губы от усердия, прыгал по бездорожью и лужам, чтобы ничем не выдать своего на этом пути пребывания. Эльф то и дело поскальзывался на глянцевой грязи, его ноги нещадно ныли от долгой дороги: с придорожным двором, где были оставлены мул и поклажа, шакалов разделяло более полусуток непрерывной ходьбы. Сурья же вовсе не выглядела уставшей: её дыхание, темп её шага были неизменно ровными, а громоздкий, мешковатый рюкзак, кажется, вовсе не утомлял странницу. Зелень плакала солоноватыми каплями, что срывались с омытой ими листвы. Арас, диво интересовавшийся природой названий различных мест, поразился тому, как точно было подобрано имя роще, через которую лежал их путь: Слёзная. Деревья с тонкими, причудливо изогнутыми стволами обступали путников, роняя небесные слёзы им на одежду. Дорога пролегала по глубокой бурой колее, края которой тянулись на уровне колен тех, кто шёл по дну. Капли мороси, падавшие в неё, не сразу впитывались в чернозём, а бежали пару людских шагов тонким ручейком, отощав, стихали в чернозёме. На мягкую, плотную землю шаг ложился так споро и гладко, что эльф недоумевал: отчего путь, по которому шли шакалы, звался Страдным Тягом. Он было хотел спросить об этом всезнающую спутницу, но понял, что не может разомкнуть губ: они ссохлись от изнуряющего перехода. Арас занял этим вопросом свою голову, силясь забыть об усталости. Но, когда ушедшая вперёд Сурья скинула на траву свой тяжёлый, громыхнувший снедью рюкзак, блондин выдохнул с нескрываемым облегчением. Он рухнул на стылую, мокрую зелень, вдохнул её свежий, чернозёмно-терпкий дух, чувствуя, как вечерняя роса напитывает его плащ, отягощая его. Арас моргнул, и к скулам его сквозь паутину сальных волос, прокрался глубокий холод земли. Лихорадочный стук пульса, отдающий в уши, стих, и место его занял шелест листвы на плакучих деревьях. Отцветало Солнце, падая за их кроны, но свет его, стойкий и свежий, обещал долгий вечер. От земли уже тянуло прохладой, и эльф ощутил цепкий холод. Потому, когда Сурья тронула его за плечо своей грубой, всегда тёплой ладонью, он невольно подался ей навстречу. Женщина ласково усмехнулась, и Арас скорее почувствовал, чем увидел её улыбку. Вдохнув во все лёгкие, блондин поднялся и устремился на помощь спутнице: она ставила палатку. Растянув грубое полотнище под сводом деревьев, шакалы спешно устлали землю под ним сухими ветками, укрыли их слой таким же полотнищем и забрались внутрь. Стоило эльфу втянуть в палатку оставленный снаружи мешок, хрупкая морось переросла в жуткий ливень, что стеной отгородил шакалов от мира. Знобкий воздух рощи не хотел уходить, согреваясь их дыханием, и орошал сыростью шакальи ноздри. Сурья бережливо задёрнула вход, сомкнув полог стен: чутьё говорило ей, что ночь обещает мокрый мороз – самый опасный для людской крови. Вдалеке, пробиваясь двухтонными нотами в темень палатки, кричала какая-то птица, и песня её была однообразна и горька. Эльф, чьи глаза понемногу привыкли к полумраку, моргнул и встретился взглядом со спутницей: Сурья видела в темноте даже острее и лучше него. Её небольшие, широко посаженные глаза угольями сверкали на сглаженном тенью лице. Она отвернулась и загремела чем-то внутри рюкзака, неосторожным движением локтя задев полотно стен и чуть приподняв его, но из-под тяжёлого полога не пробилось ни лучика света. Пока шакалы возились с ночлегом, на землю спустилась ночь, потому Арас достал из мешка своё лоскутное одеяло и хотел было устроиться спать, но женщина остановила его. Сурья подтянула эльфа к себе за плечи, легла рядом и укрыла их обоих своим плетёным пледом, поверх набросив одеяло блондина и его мокрый плащ. Шакала угнездилась вплотную нему, подложив руку под голову, и затихла. Арас чувствовал, как на грудь его волнами ложится её дыхание. Хоть ему и хотелось разговорить спутницу, послушать на ночь одну из чудесных её историй, он не решился прервать молчание этой дождливой ночи, вдруг ставшее для него святым. Неутомимый ливень шелестел сотней рыбьих спин, скатываясь по стенам палатки, и под его монотонный шум беспокойные мысли эльфа смиряли свой бег. Блондин ещё долго не спал, хотя, может, ему только казалось. Он сам не помнил, где начался его сон, а в какой точке утра закончился, но это было вовсе не важно: ведь от сырости, от онемения пальцев его спасало чужое тепло, и, он знал, его тепло так же спасало шакалку, разделившую с ним столько ней, сколько листьев было на деревах Слёзной рощи. А неизвестная, незримая птица всё пела и пела, утихнув лишь к самому Солнцу.