Сказки из Старого Вяза

Когда-то давно, когда мир был юн, люди говорили на зверином языке, а до изобретения колеса оставались тысячи лет, в мире правили совсем иные Боги. Однажды старая мудрая Антилопа, чьи рога вспарывали тёмные клокастые тучи и дарили Земле благодатный дождь, повздорила с Белым Медведем, хозяином сурового Севера. Вспыльчивый повелитель снегов в приступе гнева вспорол острыми когтями антилопову глотку, и та упала на землю, да так и осталась там лежать, повернув голову на Север в последнем своем укоряющем жесте. Тело её со временем покрыла трава, и теперь уж никто не угадает в зеленеющих холмах силуэта старинного божества. Лишь острые рога остались видны на поверхности. И Земля, и Небо оплакивали Антилопу. Каждое лето слетаются тяжелые тучи, гнездятся в её рогах, чтобы пролить свои слёзы на зеленеющие холмы. Придя в себя, Белый Медведь пришёл в ужас от того, что он натворил. С позором вернулся он в свои владения и стал лить горькие слёзы. Века сидел он, скорбя по утрате, и превратился в огромную заснеженную гору, которую люди сейчас именуют Скорбной. Не помнят они ни про Медведя, ни про Антилопу, но глубоко в их крови живёт та история, которую до сих пор помнят все звери от маленького полосатого Шмеля, до огромного неспешного Кита. Когда Человек объявил себя царём природы и перестал понимать язык животных, прознал он про Скорбную гору, где не селились ни зверь, ни птица. Узнал он и про то, что на самой вершине горы лежат несметные богатства — слёзы Медведя, века бывшие на крепком морозе, превратились в камни, прозрачные и крепкие, как алмаз, но холодные, как лёд. Человек, бывший в то время правителем страны, решил возвести Стену между гор, бывшими некогда рогами, с единственным проходом через Чёрную Крепость. Многие смельчаки решали отправиться к Скорбной горе, и были вынуждены идти через Крепость, платя за проезд. Она росла и росла, ширила свои чёрные стены, и хоронила тех, кто положил голову среди её холодных камней. Крепость стояла в низине между двух Великих гор. Громадная и жуткая со своими черными стенами, она казалась лишней среди зеленеющих лугов и цветущих трав. Островерхие башни напоминали ощерившуюся пасть какого-нибудь доисторического хищника, вздумавшего показать зубы дождливому и вечно серому небу. Семь извилистых дорог вели к крепости с благодатного Юга, воинственного Запада и богатого на товары Востока, но лишь одна вела на враждебный жизни Север. В каменных стенах, вечно толстеющих, жили люди, которые тратили деньги на новых лошадей, заменяя околевших, и развлечения. Крепость, которую строили вот уже почти пятьдесят лет, через пару лет обещали закончить. И кони в конюшнях, годами не видевшие великолепных зеленеющих лугов, раскинувшихся у самых стен, не знали, чего от этого ждать. Лошадей привозили с собой перекупщики со всех концов света. Были тут и породистые кони, некогда возивше важных господ, уведенные ворами и сбытые с рук перекупщиками, были и обычные безродные работяги-тяжеловозы, выкупленные у крестьян. Несколько лет назад в конюшню привели огромного пегого тяжеловоза. На все вопросы сородичей он лишь досадливо дергал ухом, отворачивая горбоносую морду. Когда мелкий серый пони в лоб спросил у новичка, какая нелегкая занесла его в Крепость, тот развернулся к нему крупом и простоял так до самого утра. За те два года, что прошли с того дня, верткому пони удалось выудить из тяжеловоза лишь его имя — Лыбака. Лыбаку приставили к тяжёлому колесу. Каждый день из года в год он крутил колесо, поднимая камни на высоту крепостной стены. Когда вечером люди уводили коней, он не торопился останавливаться и ждать, что придут за ним — крутить колесо следовало до поздней ночи. Остановись он раньше — кнут надзирателя опустился бы на пятнистую шкуру. Каждый день он выходил работать первым и уходил последним, когда глаз Луны замирал на середине неба. Тяжёлая дневная работа добивала коней и покрепче Лыбаки, но он не собирался отбросить копыта в пасти Крепости, окружённый чёрными стенами и оскалом нависших башен. *** Еще в начале дождливого лета пони, хвостом бегающий за главным надзирателем, которого тот считал чем-то вроде назойливого, но забавного пёсика, с громким цокотом вломился в конюшню. — Братцы! Хватит лизать стены, оторвите свои угрюмые морды от соломы! У меня для вас потрясающие новости! — Какие это ещё новости у тебя, Чулок, — прошамкала старая чалая кобыла, с трудом переставляя больные ноги. — Хорошие, Верба, — в тон ей ответил Чулок и досадно стукнул копытцем. Кони неприязненно косились на Чулка. Какие хорошие новости может принести прихвостень главного надзирателя, которого все кони прозвали не иначе как Кнут? Старый пони дольше всех жил в крепости и был уже немолод, но из всех лошадей выглядел самым ухоженным и сытым. Под шелковистой шкурой перекатывались упругие мышцы, из которых не тянула сок непосильная работа, а по вечно довольной морде и округлому пузу можно было с уверенностью сказать, что он не голодал. — К началу осени, — торжественно начал он, — Крепость будет достроена. В конюшне повисла тишина. Даже Лыбака заинтересованно высунул свой горбатый нос и уставился на Чулка. Впервые за три года пони увидел в его глазах что-то помимо полного безразличия. — И что будет с нами? — тихо спросил молодой породистый конь по имени Турмалин. — Распродадут на ближайшей ярмарке! — с готовностью ответил Чулок и пояснил: — Сегодня Кнут говорил с приезжим господином. Насколько я понял, эта крепость строилась для него! Кнут обещал, что северную стену достроят до начала осени. Кони дружно выдохнули. Северную стену строили вот уже десять лет. Единственные, кто помнил, как выглядят луга по ту сторону стены, были Чулок и Верба, дольше всех жившие в крепости. Лыбака вспомнил, как однажды, спустя пару месяцев после своего прибытия, спросил старую кобылу о том, как выглядит Север по ту сторону стены. «За стеной насколько хватает глаз всё такие же зелёные луга, как и с той стороны, откуда все мы родом. Лишь далеко-далеко, на много дней пути, можно разглядеть Белого Медведя, всё ещё скорбящего по Антилопе». Лыбака пытался представлять себе эту картину, но перед глазами упорно вставала лишь испещрённая его собственными следами жижа и край огромного колеса. В такие моменты он лишь сильнее закусывал удила и крепко закрывал глаза. Каждый зверь знал, что идти к Белому Медведю — значит испытывать его терпение. «Но зачем идти к нему, если можно идти по ту сторону Стены? Люди не селятся к северу от неё, но звери? Много ли места займут несколько лошадей, когда на многие мили тянутся зелёные луга, прежде чем начинаются безжизненные холодные земли? Будет ли возражать Медведь против этого?» Такие мысли крутились в голове Лыбаки, когда шёл свой тысячный круг. — Это породных продадут. А нас, побитых, кто купит? — подал голос гнедой тяжеловоз Проша. Чулок досадливо дёрнул ухом: — Почём мне знать? Кнут собирается попытать счастья на севере. Может быть, кого-нибудь из вас он возьмёт с собой, — он хитро покосился на Лыбаку, по-прежнему молчавшего, и продолжил с издевкой: — кого-нибудь посильнее, чтобы навьючить вещи и заставить тащить их до Скорбной горы. Он не простил пегому давнишнего оскорбления, когда тот отказывался с ним разговаривать, а со старухой Вербой вёл задушевные беседы. Знал бы он, как воодушевили его слова Лыбаку! «На север! А потом — сбежать! Забрать с собой остальных лошадей! Жить вместе, на воле, одним! Без людей, без их кнутов, без колеса, без удил и упряжи! На свободе!» —…Вот и всё, что я слышал, — закончил Чулок, и Лыбака понял, что он пересказывал всё это глуховатому Мешку, посадившему слух в руднике. С тех пор Лыбака не пытался представлять себе ни зеленых лугов, ни силуэта Белого Медведя. Он изучал крепость упряжи, прикидывая, как можно избавиться от нее, когда они пойдут на Север. В том, что его возьмут с собой, он не сомневался — слова Чулка были логичны, как и устремления Кнута. Теперь дни перестали быть однообразными. Каждое новое утро означало неизбежное наступление вечера, а каждый вечер вычеркивал еще один день до похода на Север. *** — Мальчик, — как-то спросила его Верба, — ты уверен, что хочешь идти туда? Это было в тот вечер, когда Лыбака поделился с нею своими планами. Старая кобыла озабоченно глядела на него своими старческими подслеповатыми глазами, из которых вдруг исчезла характерная муть. — Я повидал людей, Верба. Есть и хорошие люди, но мне такие, увы, не попадались, — выдохнул Лыбака, — а рисковать на ярмарке я не хочу. — Если передумаешь, — сказала кобыла, заботливо ткнувшись ему в морду, — то прикинься немощным. Да и вообще… Береги себя. Назавтра должны были закончить стену. Возбужденное настроение передалось всем в конюшне. Даже Чулок не удержался и принялся обсуждать грядущее событие. С первыми лучами солнца Лыбаку вывели из конюшни. Конь охотно подошёл к колесу, к удивлению рабочего, затягивающего ремни. Сегодня — последний день. К полудню Лыбака был весь в мыле, но упорно продолжал крутить колесо. Он приветственно кивнул Вербе, остановившейся у самого края стены. Она, как обычно, была впряжена в повозку, с которой была неразлучна более десяти лет. Вдруг громкий крик сверху заставил коня испуганно прижать уши. В ту же секунду раздался громкий треск, камень упал на камень, где-то закричали люди… Громовой раскат падающей северной стены оглушил его. Он увидел старую костлявую Вербу, испуганно подавшуюся назад, и тут же погребённую под тонной камней. Началась паника. Лыбака не видел людей, лишь различал их смутные мечущиеся силуэты сквозь облако поднявшейся пыли. Потребовалось несколько минут, чтобы пылевая завеса улеглась. Люди продолжали кричать, в конюшне ржали лошади. Крепость в одночасье превратилась в средоточие безумия и паники. Лыбака нервно храпел и переминался с ноги на ногу. Когда пыль наконец осела, он увидел то, чего так и не смог себе вообразить. Там, где только что высилась высокая мрачная стена, за обломками камней он увидел зелень. Луга, раскинувшиеся до самого горизонта, невообразимо синее небо, по которому плыли белые барашки облаков. Вдалеке он различил Белого Медведя, сгорбленного, скорбящего, но величественного, и этого величия не могли стереть какие-то жалкие века. У него перехватило дух. Он знал, что этого вида он не забудет никогда. *** В конюшню его увели задолго до ночи. Кони молчали, глядя на черную пыль на его шкуре. — Что случилось? — громко спросил Мешок. Лыбака помолчал. — Стена рухнула. Все замолчали. Каждый понимал, чем это закончится для них, но озвучить это значило бы лишить себя призрачного шанса на то, что всё происходящее окажется лишь сном. — А Верба?.. — подал голос Турмалин, но, взглянув на Лыбаку, замолчал. Пегий тяжеловоз, как и в первый день в этих стенах, повернулся спиной к лошадям и тихо опустил голову. На следующее утро за ними никто не пришел. Лишь вечером Лыбаку вывели расчищать место завала и он опять не мог оторваться от вида северных просторов. Когда какой-то мужчина потянул на себя каменный обломок, Лыбака увидел чалую ногу. Она безжизненно шевельнулась, стоило рабочему достать каменную глыбу. Лыбака дёрнулся было в сторону проёма, где так заманчиво зеленели луга, но кто-то стремительно перехватил поводья, а несколько кнутов разом опустились на его круп. Ремни оказались крепче, чем он думал. — Ее будут возводить заново, — тихо сказал Чулок вечером. — Завтра заканчивается расчистка, послезавтра привезут новые камни… И дни снова стали однообразными. Несколько сильных мужчин выводили Лыбаку рано утром, впрягали в колесо, и уводили в конюшню поздно вечером. Удил с него не снимали. Каждый день он крутил колесо, смотря, как растёт стена и думал, что не так уж он стар. Он доживёт до того дня, когда стену достроят, а Кнут двинется на Север. «Не может же быть в мире такой несправедливости. Он поедет, он обязательно поедет к Медведю на поклон и проживет остаток жизни под защитой древнего собрата!» И Лыбака всё сильнее закусывал удила, день за днём возводя Стену, за которую однажды он чаял вырваться.