***
Когда Рудбой прыгает Мирону на кровать, садясь своим костлявым задом ему на ноги и потягивая горький пережаренный кофе из грязной кружки, Фёдоров понимает, что Глеб уже надежно свалил, и слава богу, потому что им сейчас делами заниматься. Мамай заезжает, Ваньку с Порчанским забирает, подбрасывает до Лиговки Адиля с Кирюшей, а Мирон остаётся, потому что желания ехать и барыг по району щемить вообще никакого — парни сами справятся. И остаётся Мирон не зря, потому что в тишине под дверью кто-то вдруг копаться и шуршать неуверенно начинает. Фёдоров не рыпается, зато Магнум из-под стола достаёт и к двери осторожно подходит, специально не наступая на скрипящие половицы. Зря, думается Мирону, всех отпустил, мало ли, кто в гости наведался, он один — может и не разобраться. Фёдоров осторожно-осторожно за ручку дверь придерживает. Вдруг дернут — а так он не попадёт под удар сразу. Стучат. Мирон вздыхает тихонько и резко распахивает дверь, упираясь стоящему перед ним человеку в лоб дулом. — Ой, — тихо выдают напротив и смотрят затравленно двумя большими зелёными глазами. Мирон выдыхает расслабленно и пистолет убирает. — Че ж ты так пугаешь-то? Смотри, свои в дверь звонят. Два быстрых и один длинный. Фёдоров в доказательство на звонок нажимает, демонстрируя нужный ритм. — А я, значит, свой уже? — тихо спрашивает перепуганный Глеб. — Ну… Тут два варианта: или свой, или чужой. Чужие долго не живут, — сообщает Фёдоров. — Чего пришёл? — Я хотел это вернуть, — Глеб воровато вытаскивает из кармана ту пачку зелёных, которую ему Мирон положил. — Не возьму, — качает головой Мирон. — Я тоже не могу взять… деньги не мои. И ещё хотел спросить, может найдётся работа какая-то для меня? Деньги там забирать… или что вы обычно делаете… — Ты меня прости, конечно, но деньги тебе забирать я не дам, — смеётся Фёдоров. — Тебя грохнут раньше, чем их отдадут. Проходи, поговорим. Глеб ботинки в коридоре снимает, ровненько в уголок ставит. Мирон смотрит на него и смеётся тихонько. Потому что нельзя теперь таким наивным быть — останешься лежать ледяным телом в подворотне. Ну ей богу, кто с деньгами, которые тебе подложили, в дом к бандиту вернётся? А вдруг купюры фальшивые, и это все подстава была, а ты приходишь и назад их суёшь, мол, совесть принять не позволяет? А вдруг Мирон и его парни гостей ждут, ты в дверь постучишься, а тебя сразу же с порога и завалят, не разбираясь, кто там стоит? А вдруг вообще это все хитрая многоходовочка была, и тебе бабки специально подложили, чтобы ты — такой благородный и честный, — вернулся, а в квартире тебя уже ждут, чтобы изнасиловать, а потом на органы пустить? Сейчас за здоровое молодое тело нормальные такие деньги выбить можно, особенно если в Иран отправить куда-нибудь, где операции по пересадке делают, а органов не хватает. — Пиво будешь? — осведомляется Мирон, пробираясь на кухню. — Нет, спасибо… — неловко качает головой парнишка. — Не стесняйся и честно говори. И ещё одно — в моем доме не отказываются, когда тебе что-то предлагают, — сурово заявляет Фёдоров. И похуй, что это пиздеж чистой воды. Зашёл бы Казашонок и протянул бы своё классическое: «неее, Яныч, я за рулем,» — Мирон бы и слова не сказал. Просто парень явно не ест и не пьёт нормально, а сам он отнекиваться будет до последнего. Мирон ему бутылку протягивает, сам свою открывает и садится за стол напротив белобрысого. — Знаешь, вообще могу тебя взять. Моим помощником, так скажем. Будешь на телефоне сидеть, моим группам команды передавать, сделками по времени и месту рулить, документы на имущество разгребать… Это все звучит скучно, конечно, но сам понимаешь, что там, — кивок в сторону окна, — тебе делать нечего. — Да меня что угодно устроит, мне нужно младшего брата прокормить. Я хочу, чтобы он всего этого не видел. Чтобы ему так жить не пришлось, — тихо отвечает Глеб, сжимая в тонких пальцах зеленое горлышко. Мирон молчит долго, слова его обдумывает. Ему вот самому не для кого стараться. Отец умер давно ещё, мать его смерть переживала тяжело и от сердечного приступа буквально через год скончалась. Сестёр и братьев нет, живи, казалось бы, и на себя бабки спускай. А тут брату младшему жизнь устроить. Странный малый все-таки этот Глеб. — Забились, работать на меня будешь, — коротко кивает Фёдоров. — Жить тоже будешь здесь — родных подвергать рискну не вариант. — Прямо здесь? — Прямо здесь. Это моя квартира, со мной живут двое моих парней — Ваня Рудбой и Порчи Виера. Вещи перевезти надо помочь? — Ну машины у меня нет… — несмело увиливает парнишка. — Понял, — усмехается Мирон. — У нас вечером стрела забита, поэтому поедем сейчас. — А на стрелу мне тоже?.. — недоговаривает белобрысый. — В машине там отсидишься. Поехали.***
Глеб смешной. Мирон ни разу за эти пять часов не пожалел, что согласился его к себе взять. Чего стоило только то, как блондин собирался под внимательным взглядом Фёдорова, бегая по своей однушке в хрущевке и запихивая в сумку всякую непонятную ерунду. Помимо необходимого набора — трусы, носки, старая потертая чёрная водолазка, растянутая флисовая кофта, две огромные майки-алкоголички, тёплая кофта с капюшоном и запасные кроссовки, — он запихнул туда книгу Булгакова, фоторамку с фото, очевидно, его семьи и подушку. Если все это можно было как-то понять, то подушка в представлениях Мирона о «самом необходимом» никак не укладывалась. Глеб чуть порозовел и прокомментировал это фразой «она любимая просто». Но добил он Фёдорова окончательно, собравшись, закинув сумку на плечо и уверенно выловив из-под шкафа кота. Кота он под мышку взял и уверенно за порог вышел, только потом оглянулся немного смущенно на ухахатывающегося Мирона, который минут пять ещё ржал безостановочно. Фёдоров слезы, выступившие от смеха, вытер и кивнул, заверяя, что кота с собой можно, просто довольно странно в квартиру к бандитам с котом переезжать. С этим всем барахлом и ошалевшим от такой жизни котом Фёдоров Глеба назад в свою квартиру и привёз. Кошку, по всем правилам, в дом первой впустили. Жирный увалень с классическим именем Васька за порог ввалился неуверенно, но, видимо, с местной обстановкой смирился, поэтому внутрь прошагал довольно быстро и величественно. Дальше Голубин скинул сумку в предназначенной для него комнате и вызвался развести растворимый кофе, донёс его до стола, сгрёб Ваську в охапку на колени и стал заботливо почёсывать, слушая долгий монолог Мирона. Фёдоров ему рассказывал, как дела сейчас обстоят, в курс дела вводил. И про стрелу говорил, мол, забита по его же инициативе не за территорию или скупщиков, а за честь и респект, потому что Тимур — богатенький сынок богатенького папеньки, — со своими ребятами потерял уважение к тем, кто поднимался своими силами и стоят с ними на одном поле. Рассказывал, что Басте и его ребятам он тоже дорогу пару раз переходил, поэтому парочка-тройка парней от Вакуленко тоже там будет, не забыл вскользь упомянуть и Казашонка с Кирюшей, и что про них шутить никак нельзя, на что Глеб рассказал, что с Адилем ему уже познакомиться пришлось, когда он в ту ночь у Мирона остался. Фёдоров ржал в голос над историей про то, как Жалелов ночью воды попить встал и сел на Глеба, в темноте его не заметил. Голубин тогда перепугался нехило — ещё бы, на тебя ночью туша здоровая садится, а потом отпрыгивает и смотрит на тебя недовольно суровыми узкими глазами. Рассказывал Мирон и про Порчи, Рудбоя и Мамая — своих самых близких ребят, говорил, как с ними познакомился, пояснял, какие темы лучше не поднимать. Глеб внимал и кивал периодически, не забывая Ваську за ухом чесать и время от времени кофе потягивать. Потом Рудбой в мыле вернулся, Порчанский прямо с сигаретой в зубах в квартиру зашёл. — Ну как? — коротко спрашивает Мирон, осматривая выдохшихся парней. — Все, — выдыхает Ваня. — Что «все»? — Нет больше этого барыги, — поясняет Порчи, стряхивая пепел за порог. — Четыре часа гоняли по всему району, он свой косяк просек и в квартире заперся. Пришлось дверь выносить. — Отдыхайте, — кивает Фёдоров. — И, кстати, знакомьтесь, это Глеб, он теперь на меня работает. Блондин с котом на руках осторожно высовывается из кухни, стеснительно поглядывая на пыльных мужиков. У Порчи из кармана ствол торчит, Рудбой где-то успел щеку расцарапать. Завидев Голубина, Порчи удивлённо округляет глаза, а Ваня смех едва давит. — Рудбой, — мгновенно одергивает Фёдоров, но того от этого строгого тона только сильнее прорывает. С Евстигнеевым свои слова приходится иногда поступками подтверждать. Ваня по существу своему строптивая сука, которого в русло рабочих отношений посвящать жестокими методами приходилось неоднократно. Мирон одним ловким движением достаёт Магнум из-за пояса и дулом Ване в зубы волыну утыкает. Евстигнеев бровь приподнимает, но замолкает. Только тогда Фёдоров пистолет назад за пояс джинс убирает. — Понял, твоё решение, завалил уже ебальник, — коротко кивает Ваня, так же немного обиженно уходя к себе. Порчи пожимает Голубину руку, выдаёт свою самую дружелюбную и позитивную улыбку и тут же исчезает в ванной. — Кажись, я их не впечатлил, — хмыкает парнишка, почесывая патлатый затылок. — У Вани бывает. Он себя в руках не держит, и уважения у него нет совсем, — хмуро отвечает Федоров. — А теперь располагайся, мне потрепаться кое с кем надо. Мирон телефон из кармана длинными пальцами быстро выковыривает и по кнопкам тычет, слушая, как те щёлкают смешно. — Алло, здорово, Адиль. — И тебе не хворать, Мир, по какому поводу? — быстро отзывается Казашонок с того конца трубки. — Хотел спросить, кто из ваших будет сегодня. И ещё, хотел узнать, станете ли за нас впрягаться, или поговорите с Тимуром и в сторонке постоите? — Я буду, Ти со мной, но он в сторонке посидит, сам понимаешь, ещё Смоки Мо и Сашка Чест. — Понял. Лады, отбой, — кивает Мирон сам себе. — Постой, слушай, Мир, такая маза. Баста говорит без лишнего повода не лезть, перетереть спокойно, но мне с Тимати говорить не о чем, и бесит меня то, как он извращает наше поле работы. Поэтому мы при оружии и без трупа хоть кого-нибудь из этих говнарей оттуда не уедем. — О как, — хмыкает Фёдоров в трубку. — А Чест-то не боится с вами ехать? Он же раньше из Тимуровских был, против своих как-то нехорошо… — Чест от них такого говна натерпелся, что первый в бой полезет, увидишь, — усмехается Казашонок. — До вечера, Мирон. — Отбой, — улыбается Фёдоров