***
— Ну чего ты? — почти не слышно выдыхает Скрип, опускаясь на колени перед сидящим на кровати Кирюшей. Ти лицо руками закрывает, трясётся весь, но никаких звуков не издаёт и на вопросы Адиль не отвечает. — Перенервничал, — комментирует Жалелов, преданно утыкаясь носом в тощие колени парня. Как верный пёс прямо. Скрип для Кирилла такой и есть. Он ему слова грубого не скажет, пылинки сдувает. Адиль всю жизнь дворовым псом прожил. В детстве отец избивал, потом телка от него залетела и родила, потом кое-как пытался деньги в дом родителей в Павлодаре приносить. И тошно там жить было всегда. Этакий загубленный город. Кромешная тьма, в которой Казашонок методично спивался с пятнадцати. Спивался — это только для начала. Потом скурился. Потом снюхался. А потом его батя просто из дома попер, чтобы выживать пришлось и не до наркоты было. Адиль это сейчас понимает, а тогда думал, что отец просто ненавидит его, и смерти родному человеку вслух желал. В Павлодаре на улицах делать было нечего. У кого заработать, когда денег вообще не существует в его захолустье как класс? В Астане шансов точно бы не нашлось — там таких «искателей» как говна за баней. Пришлось в Питер ехать. Сначала вышибалой в петербургской пивнушке отработать за копейки, потом коллектором на займах. Вот он так и ходил дворовым псом, ночуя то по друзьям, то на вокзале, среди бомжей. Ровно до тех пор, пока к нему на вокзале не подошёл молодой парень, когда казах был на грани смерти от голода, трехсуточного дежурства в графике двадцать четыре на семь и паленой водки в количестве полулитра. Он чуть смущённо улыбнулся тогда и спросил: — Вам плохо, может вам помочь? В тот день дворовый пёс все-таки выключился без сил сразу после этой фразы. И в тот же день щуплый длинноногий, длиннорукий блондин его приручил. Забрал незнакомого человека к себе домой, в однушку с посыпавшейся штукатуркой. Отогрел, накормил. Просек, что Казашонок за фрукт такой. А он оказался весьма себе одиноким ублюдком с вечно чешущимися кулаками и безудержной тягой к саморазрушению в свободное от работы время. За два дня, которые Скрип пробыл в почти постапокалиптической квартире Ти, он успел три раза подраться, достать где-то четыре грамма порошка, хоть и в кармане валялся только гордый полтос. А потом они оба попали в эпицентр какого-то непонятного месива, где был Баста и его ребята. Как оказалось — это была незапланированная перестрелка с ЦАОшниками. Только вот, вместо того, чтобы пройти мимо и свалить куда подальше, Казашонок решил, что он целых пять часов обходился без рукоприкладства и хватит с него доброты, и уложил троих вооруженных громил одними голыми и отмороженными по причине января в Петербурге руками. Так случайно получилось, что под удар попали именно ребята с ЦАО. Баста Казашонку тогда уйти не дал. Остановил и предложил на него поработать. Кирилл тогда только и делал, что пытался Адиля за рукав оттуда утащить, потому что для него казалось, что лучше на вокзале жить, чем в бандитские разборки лезть. Но Баста его быстро переубедил. Ти даже не помнит, как он понял, что к Адилю чувствует. Просто все само собой происходило. Стало привычно спать на чужих руках, стало привычно сталкиваться локтями в вечных разъездах, стало привычно утыкаться в сухие и тонкие горькие губы. Кирилл научил Казашонка жить по-человечески. Без запоев, без похмельного бреда. И понимал, что если вдруг он исчезнет, то Адиль несомненно добьёт наконец себя. А Скрип просто полюбил и стал верным, преданным, таким, что и в огонь, и в воду, и в горящую избу, хоть это и из другой оперы. — Я тебя люблю, — неразборчиво бормочет Скрип, поднимаясь выше и прижимаясь носом к тощей шее. Он всегда говорит неразборчиво, когда высказывает что-то важное. — Я боюсь тебя потерять, — в ответ шепчет Кирилл, поддаваясь сильным рукам. — Я никуда не денусь, — мягко убеждает Жалелов, опускаясь на плоскую, чуть накачанную грудь с поцелуями. Ти чуть сбивается на вдохе, и это, если честно, его с головой выдаёт. Адиль только на кровать его кладёт осторожно и мягко одежду стаскивает, шершавыми пальцами по тонкому торсу водит, аккуратно до тощих бёдер дотрагивается.***
С момента стрелы уже два дня прошло, Ти все бегал к Мирону на хату с таблетками, уколами и ещё чем-то. Видимо, вину свою загладить пытался, хоть вины и не было. Фёдорову уже ощутимо лучше было, хоть он и морщился при ходьбе. За это время у них Кизару почему-то осел и все время говорил на своём этом жаргоне. Глеба бесило, что он не понимает ничего, когда они по фене ботают, особенно, когда все вокруг въезжали. И вот, в утро третьего дня, они все вшестером на кухне чай с утра пораньше пьют: сам Голубин, Фёдоров, Кизару, Рудбой с Порчанским и Казашонок. У последнего от Олега глаз дергается. Адиль барыг не любит, и этого не скрывает принципиально. — Вспоминал тут за нафталин вчера ночью, — продолжает пиздеть Кизару, — и тут мне Вовч звонит, и говорит, мол, так и так, есть вариант нормально вложиться. Со ста тысяч заработка на полтора мульта. — «Вспоминал за нафталин» — это значит «думал о прошлом», — уже в который раз переводит Мирон. — Это ты серьёзно сейчас? Сто пудов, твой Вовч врет как сивый мерин. — Так я тоже сначала подумал, что он варганку крутит, но нет, все правда чистая. Я вот думал тебя с твоими позвать, да подзаработать за пару деньков лишней капусты срубить. На этот раз Глеб сам догадывается, что «варганку крутить» — это врать. — Когда ехать надо? — сразу по-деловому осведомляется Мирон. — Сегодня. — Значит сегодня и поедем, — легко кивает Фёдоров. — В Омск же, правильно? — Ага, туда, — кивает Кизару. — Слышь, Вань, идите с Дарио шмотье собирайте, на три дня поедем. — Подожди, а кто за деньгами от паленки покатится и кто три встречи по наркоте проведет? — хмурится Рудбой. — Глеб, — только и отвечает Федоров. У Голубина лицо вытягивается мгновенно. — Баста тоже едет, и я с ним, — без особой радости озвучивает Адиль. — Вот Глеб возьмёт с собой Ти и съездит по всем делам, — резюмирует Фёдоров. — Если их кто-нибудь пристрелить решит — они ж не отобьются, — подмечает Порчи. — Не решит. Они с баблом на метро поедут. У Глеба глаза только по пять копеек. Интересно, что будет, если он сейчас запаникует? Голубин в принципе боится лишний раз бабки в руки брать. Особенно большие. А у Мирона суммы тысяч в триста-пятьсот где-то будут, Глеб уверен. — Смотри. Я тебе напишу адрес, завтра вам с Ти нужно будет съездить туда, только обязательно не на машинах, а на метро, и забрать бабки. Чтобы при вас пересчитали — должно быть два миллиона и семьсот тысяч. — Чего? — выдыхает Глеб. — Это же приблизительно цена квартиры в Москве! — Ну, обычная сделка, у нас они раз в три месяца по завозу паленой водки из Чечни, — пожимает плечами Мирон. — За этими деньгами вы с Кирюшей поедете, а по скупщикам я амбалов отправлю, им задача попроще достанется. У вас с Ти голова на плечах есть. Разберётесь. — Но… — пытается возразить Глеб, но его прерывают классическим: — Без «но», считай это своей первой ответственной задачей.***
Ночью Фёдоров, естественно, не заживший полностью, отчаливает вместе с толпой собравшихся с ним на тачке в сторону вокзала. Глеб остаётся в квартире совершенно один, и ему, честно говоря, страшновато немного. На улице пушистыми хлопьями опускается снег, покрывая белым ковром улицу. Голубин тупо пялится в окно, положив руку под щеку и грустно лицезрея предновогоднюю картину. По двору шатается какой-то бомж, допивая оставленные местными алкашами пиво и водку в дешевых уродских бутылках. За углом дерутся коты с диким ором, очень медленно едет мимо побитая «копейка» — горе-мутант российского автопрома. Но ситуацию спасает прибывший Ти. Он похож на большой сугроб, замёрзший и весело улыбающийся. Кирилл отряхивается в коридоре, проходит внутрь, усаживаясь за стол и смеющимся взглядом наблюдая за бегающим с кружками чая Глебом. — Слушай, а ты не мог бы тут пожить, пока Мирона с парнями нет? — смущённо просит блондин, болтая ложкой чай. — Мне просто страшно в этой квартире одному быть. — Не вопрос, — улыбается Ти, отхлебывая из кружки. — Можно кое-что спросить? Только это про личное. Глеб недоуменно бровь приподнимает. — Мирон ведь тебя взял из-за того, что вы вместе? — Чего? — ошарашенно выпучивает малой глаза. — С чего ты взял? — Видел, как вы спали ночью, — улыбается Ти. — Он мне просто на полу не разрешил лежать, — смущённо розовеет парень, поджимая губы. — То есть ничего между вами нет? Вопрос остаётся без ответа, потому что в дверь звонят, и Глеб моментально срывается с места, избегая сомнительного разговора. Парень уже начинает поворачивать щеколду, как Кирилл успевает перехватить его за руку и всунуть в другую волыну. — Это могут гости быть, — шепчет Незборецкий. — Ты на раз-два-три открывай, а я поздороваюсь. Голубиных уже знает, что значит «поздороваюсь». Поэтому коротко сглатывает, считает и дёргает дверь. Кирилл вылетает с пистолетом, приставляя его в упор к возможной цели, но та лишь меланхолично заявляет: — Господи прости, третьи уже с пистолетами выскакивают, ну что за район… А из-за спины грустного мужичка появляется голова безбожно растолстевшей тетки с книжкой в руках и осведомляется: — Вы верите в Бога? Ти шумно выдыхает, убирая пистолет и хмуро отвечает: — Нет. — Ну… тогда мы пошли, — неуверенно бросает мужичок, переглядываясь с теткой. — Те, кто в людей стреляют, в Бога не верят. Кирилл возвращается в квартиру и закрывает дверь. — Ты правда в Бога не веришь? — осведомляется Голубин, возвращаясь к чаю. — Если бы Бог был — жили бы мы так, как думаешь? — спрашивает в ответ Незборецкий, вздыхая. — Ебаные Свидетели, я уже пересраться успел. Глеб резво поворачивает голову к двери, слыша звонок. Свой звонок. Два быстрых и один длинный. — Тебя Мирон предупреждал, что свои должны зайти? — конкретно так напрягается Ти. Глеб головой мотает. — Значит, это точно гости. Говорить ты пойдёшь, ты выглядишь доверительнее. Главное — ты никого и ничего не знаешь. Пока парень строит огромные испуганные глаза, Кирилл оперативно стаскивает с него футболку и ерошит светлые волосы, чуть приспустив пояс спортивок. Глеб открывает рот, но Ти уже выталкивает его в коридор, поворачивает щеколду, а сам встаёт за дверь, придерживая ее в приоткрытом состоянии на случай, если никто не захочет разговаривать и решат сразу влететь в хату. — Слышь, блондинка, Мирон где? — без кутюр раздаётся из коридора типичным быдловато-хамским тоном. — А я не знаю, — манерно тянет Голубин, глупо хлопая глазами и надеясь не обосраться от страха прям тут. — Я когда проснулся, его уже не было. — А ты его кореш, что ли? — с сомнением выплёвывает лысый бугай. — Говори, что ты содержанка, — шипит на ухо Ти, выглядывая в щёлочку. — Не, я содержанка, — продолжает косить под дуру блондин, осторожно поглядывая на ствол за спиной мужика. — Впервые, блять, слышу, — сплёвывает амбал. — Охуевшие пидоры, фу, блять… Когда увидишь его, передай, что пацаны с тридцатки прощения просят и хотят с ним побашлять слегонца. — Отбой, я знаю, кто это, — тихо шепчет Кирилл. — Прощайся и закрывай дверь к хуям. — Ла-адно, передам, — по-пидорски закусывает нижнюю губу парень. — Все, пока, мальчики. Ти прыскает, резко захлопывая дверь. — Ты, блять, охуел, Кирилл, так, нахуй, пугать!!! — сразу же выдаёт сплошным текстом Глеб. — Я, блять, думал, что все, пиздец, сейчас умру!!! Застрелят к хуям!!! — Ты вообще обращал внимание, что к Фёдорову каждые пять минут звонят? — смеётся Ти. — Нам ещё пол ночи гостей выпроваживать. Думал Глеб, ага, конечно. Не думал, он вообще не фанат думать. Тем более, что у Мирона на хате всегда находилось больше человек, чем жило, и открывать ходили Рудбой с Порчи по очереди. А вообще, если припоминать, действительно. Ломились каждый час практически, кого-то выпроваживали сразу, кого-то впускали, чтоб перетереть, кому-то даже не открывали — уныло глядели в глазок и сообщали «опять он», после чего уматывали назад в недры квартиры. За остаток ночи Глеб с Кириллом по очереди ходили к двери ещё раза три точно. Сонно высказывали что-нибудь из серии «слыхом не слыхивали, где ваш Мирон» и дверь перед чужим носом захлопывали. И не поспишь толком. Голубин в ванную сходил, волосы свои помыл, только их сколько не мой — они все равно как-то непонятно по всей башке раскладываются. Мокрой гривой потряс сверху на дремлющего Кирилла, а тот проснулся мгновенно и парня на диван уронил. — Слушай, а ты не обидишься, если я про вас со Скрипом поспрашиваю? — тихонько осведомляется блондин, положив мокрую голову к Ти на плечо. Кирилл вообще ему очень нравится. Он какой-то светлый среди всех этих мрачных бандосов. Как они с Адилем сошлись — вообще непонятно. Казашонок — это кромешная чернота в чистом виде, у него на лице ничего кроме злобы и агрессии в принципе не приживается. Адиль — стремный тип, не поспоришь. — Спрашивай, — легко пожимает плечами Кирилл, накручивая на палец чужую мокрую прядь таких же светлых, как и у него самого, волос. — Это как вообще? С парнем целоваться там… и все такое, — вдруг смущается он. — Ну, в смысле, вы же… Ти тоже чуть краснеет и губы поджимает. — То же самое, что и с девушками. Даже круче немного, наверное. Ты хочешь проверить, что ли? — Это вызов? — приподнимает брови Глеб, нервно хихикая. — Нет, — легко качает головой Кирюша. — Ты, конечно, клевый пацан, но я Адиля не кину и обманывать не буду. — Благородно, — кивает Голубин. — Только вот я вообще не понимаю, как ты с ним живешь. У меня такое ощущение, что если потеряю его из виду, он меня сразу же ремнём задушит. — Это обманчивое впечатление, — качает головой парень. — Адиль, конечно, жестокий, но это он из-за своей жизни зачерствел. Но есть люди, которых он очень уважает и любит, и никогда против них не пойдёт. Мирон тоже в их числе, и если он вдруг захочет Диля пришить, то тот не посмеет ударить в ответ. Как это объяснить… Вот у всех людей жизнь наполнена разными оттенками серого, а Адиль только чёрное и белое различает. И чёрное он, не задумываясь, убивает, а на белое не может позволить себе поднять руку. Сечёшь? — Это довольно глупо, — хмыкает Глеб. — Я бы не стал это так называть. Все глупые тут быстро подыхают или переходят в «услужение» к умным — таким, как Мирон или Баста. А Скрип скорее сам по себе, а с Васей и Фёдоровым по принципам своего уважения работает. — Все равно я его побаиваюсь, — бормочет Голубин, проваливаясь в сон на плече блондина. — Ну и правильно делаешь.***
Просыпается Глеб уже в одиночестве, лёжа на диване под пледом. На улице уже смеркается, а Кирюша за плитой что-то варганит и телефон у уха плечом держит, пиздит с кем-то негромко. — Да-да… Нет, ещё не покушал. Да, уже готовлю. Нет, не обожгусь, я аккуратно… Хорошо, возьму ствол с собой. Я тоже скучаю. Да бля, Адиль, прекрати, ты как курица-наседка! Вот именно, я уже взрослый мальчик, — сменяет гнев на милость парень. — Все, я тебя жду. Голубин хихикает, представляя, как казах где-нибудь на стреле отходит в сторону с волыной в руках и по телефону спрашивает своим низким голоском: «Ты покушал?» Довольно смешно. — О, ты проснулся, — бросает Ти через плечо, откладывая телефон. — Яйца с майонезом будешь? — Давай, — лениво зевает Глеб, потягиваясь. — Только покурим сначала. Кирюша выключает газ, выкручивает на всякий случай вентиль и садится за стол напротив, прикуривая и протягивая пачку парню. — Тогда сейчас соберёмся и поедем. Пакет не забудь чёрный для мусора. Мирон сказал в нем деньги везти.