Дураки не уважают ничего кроме волыны

— Глеб, — тихо зовёт Фёдоров, заходя в комнату парня и присаживаясь на край кровати. — Спишь? Парень не отзывается, тихонько сопя под советским пуховым одеялом. Оно пыльное, толстое и тяжелое. У блондина длинная нога торчит и висит с кровати. Мирон не сдерживается и ласково тонкой лодыжки касается, проводя пальцами по гладкой белой коже. Мирон прекрасно знает, что у ему жить совсем недолго осталось, а этому парню очень хочется жизнь настоящую сделать. Нравится он Фёдорову, вот и все. Светлый-светлый, совсем как Кирюша, но на лицо не такой идеально выточенный, как он. Болезненно тощий, но нежный и изящный со своей этой худощавостью. И скулы у него глубоко западающие, но не такие резкие, как у Ти, а черты лица очень округлые, нежные. Ваня его удивил, когда рассказал, как Голубин повёл себя после стрелки с Тимуром. Как тихий, молчаливый мальчик командовал всеми и с трясущимися руками перевязывал Мирона, скрывая злые слёзы за белыми волосами. Зачем ему за бандоса переживать? Зачем за полузнакомого лысого еврея-иммигранта волноваться? Почему так эмоционально? И как ему смелости хватило на Рудбоя орать? Ваня вообще парень довольно злой, его если вывести — он и убить может, причем не одумается. Мирон понимает, что мальчик в Советах особо не пожил, а потому для него все, что происходит вокруг — обычная жизнь, абсолютно стандартное состояние. И на улицу бояться выходить — нормально, и людей по подворотням убивать — нормально. Фёдоров осторожно приподнимает тонкую алебастровую руку, воздушную, с бархатной кожей, покрытой мелким мягким пушком. Осторожно касается губами запястья, а потом наклоняется ниже к лицу и заглядывает в прикрытые глаза. Ресницы вздрагивают нервно, и блондин открывает глаза, мутным взглядом водя по приближенному лицу Мирона. — Ты чего? — сдавленным шёпотом выдаёт Глеб, а слова, спросонья, застревают в глотке. — Просто пришёл, — так же тихо отвечает Фёдоров, протягивая пальцы и обводя контур точеного лица. — Я смотрю, вы поладили с Кирюшей. — Да. Ти хороший парень, — тихонько отвечает Глеб, отводя взгляд от смущающего его Мирона. — Ты чего? — Что? — Что с тобой? Ты смотришь как-то странно… Грустно смотришь. — Ничего, — уголками губ улыбается Мирон. — Можно я с тобой останусь? Глеб только опасливо плечами пожимает, мол, оставайся, твоя же квартира, придурок. А может Фёдорову так кажется. Блондин к стене двигается, вжимается в неё так, что, кажется, вообще места не занимает, а Мирон рядом плюхается, поверх одеяла. Держится парень максимально неуверенно, стесняется, жмётся куда подальше, лишь бы мужика ничем не касаться, а когда нечаянно голой ногой до лодыжки дотрагивается — заливается румянцем и вообще к стене собирается отвернуться, но Мирон ему этого сделать не даёт, назад к себе поворачивает, настойчиво укладывая руку на тонкую талию. — Ты сильно против будешь, если я кое-что сделаю? — тихо спрашивает Фёдоров, заглядывая в глаза. — Не знаю, — пожимает плечами. Вроде равнодушным хочет казаться, но тельце тщедушное под рукой трепещет, а сердце ясно стучится в тишине. Мирон к его лицу приближается. Медленно так, не по тому, что испугать боится, а потому, что страшно приятно непонимание в серых глазах все ближе и ближе разглядывать. Соскальзывает в последний момент, и блондина в кончик носа целует как-то даже целомудренно. — Это… как понимать? — едва слышным шёпот спрашивает парень, нелепо краснея. — Как хочешь — так и понимай, я объяснять не буду, — пожимает плечами Фёдоров. Блондин молчит пару минут, не шевелясь, а потом вдруг резко придвигается и носом вжимается в широкую грудь Мирона. И руки у него от волнения подрагивают. Фёдоров в ответ ласково ещё поближе придвигает, хотя, казалось бы, куда уж ближе? Мирон давно уже так ни с кем не делал, настолько давно, что никогда, потому что подходящей кандидатуры не было, а теперь лежит тут это что-то патлато-худое с противоречивым характером. — Странный ты, — комментирует Глеб, не прекращая вдавливаться в чужую грудь. — Наверное, странный, — неспешно кивает Фёдоров. — Я сначала думал, что ты как Адиль, но ты не такой. Не холодный и на рожон безголово не полезешь. И жизнь ценить умеешь. — Это к нам Казашонок холодный. А с Ти другой совсем. И жизнь я раньше тоже не ценил, а в последний год прямо всей душой жить полюбил, — поясняет мужчина, стараясь убрать из голоса противную нотку горечи, пробивающей его дрожью. — И что же способно за такой короткий срок изменить человека? — тихонько выдавливает Голубин, обдавая сквозь тонкую футболку чужую кожу горячим дыханием. — Работа, — гладко врет Фёдоров. — Не думаю, что от такой работы жить начинает хотеться… — Ну я не совсем правильно выразился, — пожимает плечами Мирон. — Скорее то, что все парни вокруг родные и свои. И живётся с такими бабками хорошо. — Только ты, вместо того, чтобы сейчас бухать где-нибудь в ресторане на набережной, лежишь со мной в кровати и рассказываешь мне про то, как хорошо жить с бабками, — резонно подмечает Глеб. — А ты все-таки толковый, — хмыкает Мирон. — Да, мне всегда чего-то не хватает. Голубин обдумывает это, обнимая мужчину своими тонкими ручками. Это странно, вообще-то, мужика так обнимать. Обниматься тоже по-разному можно, но вот Мирон сжимает тощую фигурку так, будто отпускать точно не собирается, а ещё, того и гляди, хочет в себя вжать и намертво приклеиться. А Глеб придерживает цепко, чтобы не дать себя отпустить. Тонет в запахе пороха и крепкого чёрного чая. От Мирона именно этим пахнет, не деньгами, не пивом, не той самой паленой чеченской водкой. И Голубин на тысячу кусочков распадается и снова собирается, каждый раз, когда вдыхает тяжёлый терпкий запах. И Глеб не верит, что именно этот Мирон людей за первый же прокол убивает, что это он огромными партиями наркоты торгует. Потому что Фёдоров тёплый и совершенно человеческий, дышит неглубоко и глаза спокойно прикрывает. — Я… Не находит блондин, что сказать. Ну, хоть убей, не находит. Он вообще не знает, что в таких случаях говорить принято, а сейчас и вовсе старается не задохнуться от подкативших к горлу бессвязных мыслей. Фёдоров ему на помощь тоже приходить не собирается, только смотрит в глаза долго-долго. И Глеб решается, придвигаясь ещё ближе и несмело касается чужих губ. Не целовался он в жизни ни разу. А тут вот так все вышло. Фёдоров позволяет себе чуть улыбнуться в поцелуй, а потом помогает, нарушая целомудренное касание одними губами и осторожно их сминая. Не глубоко, без рывков. Чтобы не получилось этой пошлятины дурацкой, потому что и в мыслях у Мирона ее нет, потому что он испытывает не острое желание, а томную, потаенную нежность к тощему мальчику. Голубин едва отрывается, как тут же прячется в футболку на груди Фёдорова, лишь бы его глаза не видеть. — Не дрожи. Все хорошо, — коротко шепчет Мирон.

***

Ти спокойно лежит на коленях у Адиля, выводя на голом животе странные донельзя узоры длинным пальцем. У Казашонка за поясом Магнум, а в руках початая бутылка зарубежного виски, из которой он равномерно тянет. — Ты не думал поговорить с Мироном? — Об этом? — осведомляется Адиль, поглаживая точеное запястье. — Об этом. Просто я тогда, когда вы уезжали, подумал о том, что между Мироном и Глебом есть что-то… такое, ну, ты понял. — С чего ты это взял? — приподнимает бровь Жалелов. — Чувствую. — Астролог, что ли? — усмехается казах, отпивая виски. — Сваха ты, лап. — Я сейчас серьёзно говорю, — обиженно поджимает губы Ти. — У Мирона дохуя бабок, он бы мог побороться с раком за свою жизнь. — Он не хочет, — спокойно отвечает Казашонок. — И кто мы такие, чтобы не уважать его решение? — А то, что люди совершают ошибки, принимая решения, тебя не настораживает? Может стоит поговорить с ним об этом? — Он уже непрозрачно намекнул на то, что разговаривать не собирается, — хмуро отрицает Адиль. — Я все понял, — коротко выдает блондин, резко вскакивая с чужих коленей и убегая на кухню. Адиль сидит ещё пару минут, а потом не выдерживает и направляется извиняться. Он ведь своего мальчика любит, какие бы странные и несвязные вещи тот периодически не говорил. Ти сидит на расшатанной табуретке, подобрав под себя ногу, и обнимает кружку чёрного безвкусного чая. Не пьёт, просто обнимает, это он всегда так делает — вместо Казашонка с чашками обнимается. Это значит, что он обиделся, поэтому и на вошедшего Адиля не смотрит. Гордый, блять. — Слушай, — хрипло дёргает его Жалелов. — Поговорю я с Мироном, если для тебя это действительно важно. Кирюша на него и не думает повернуться. Тогда Скрип прибегает к действенному методу, сзади подходит, прижимается носом к тонкой шее и осторожно по плечам гладит. Всегда срабатывает. — Обещаешь? — испытующе смотрит Ти. — Обещаю, лап. Прямо сегодня вечером.

***

Казашонок без повода не пишет. Мирон его не первый год знает, достаточно, чтобы это прекрасно понимать. Адиль смс-ку кидает, мол, «поговорить надо», время и место. Фёдоров ему звонит, но тот звонки сбрасывает. Может занят, хотя скорее всего не хочет телефонного разговора, а только в живую мозг выносить будет. Поэтому Мирон вечером молча уезжает, никого не предупредив, чтобы с Адилем в тишине перетереть, без лишнего внимания со стороны. Что-то Мирону подсказывает, что этот разговор ему лучше ото всех в тайне сохранить от греха подальше. Чайхана на окраине как всегда работает, в воздухе кальянный дым летает, Фёдорова с порога в отдельную комнату провожают, разве что косятся опасливо на входе. В комнате стены какими-то тряпками обиты, вроде как по-восточному, но восток получается так себе и выглядит все это дёшево и нелепо. Пахучий кальянный дым даже тут запах жаренных семечек не забивает, а Мирону думается, что жаренные семечки с русских улиц будут выветриваться ещё лет десять, не меньше. Казашонок на софе сидит, курит, мастерски выпуская колечки, когда Фёдоров напротив устраивается. — Ну говори, — без кутюр сразу же обращается он, поднимая с низкого стола второй мундштук и принимаясь дымить. — Ты лечиться не надумал? — хрипло осведомляется Жалелов. — Говорили же ещё давно об этом, — закалывает глаза Мирон. — Мир, мы все за тебя волнуемся. Деньги есть, а если что — любой из нас за тебя впряжётся и с бабками поможет. Езжай заграницу, лечись там, там шансов больше. — Нет. Адиль, ты забыл, что я уже не болею. Я теперь просто дохну. И умирать мне осталось месяца два. Я лучше своим парням после себя бабла оставлю, чем буду лечить неизлечимую болячку. — А если… — Никаких «если» тут нет. Я умираю, и это не шутки. Шансов на выздоровление практически нет — и это не я так решил, а врачи так говорят, — холодно отрезает Фёдоров. — И вообще, с чего бы ты это мне вдруг затирать начал? Не сам же придумал? Колись, Жалелов. — Ти попросил, — тихо выдыхает Казашонок слова вместе со струей дыма. — Он за тебя печётся. — Тебя врать не учили, что ли? — хмуро замечает Мирон. — Скажи ему, что до меня все донёс и сиди себе на жопе ровно. А когда откинусь, скажешь, мол, не помогло лечение. — Я ему врать не буду, — очень твёрдо отрезает Адиль. — Тогда сам с этим ебись, брат, я лечиться как не собирался, так и не собираюсь, — резюмирует Фёдоров. — Если это все, тогда я поехал. — А как же Глеб? — бросает Жалелов в спину уже уходящему Мирону. Тот замирает, сжимая пальцы в кулаки. — А что Глеб? — Думаешь, я не вижу, что у вас с ним происходит? Он-то хоть знает о твоей болезни? — Это мое дело, — очень хмуро бросает Мирон. — И это я решу, что и о чем ему рассказывать. До встречи.

***

Глеб ждёт Мирона, сидя в своей комнате и сжимая пододеяльник. Он только и делает, что беспорядочно бродит по квартире, лежит, листая книги, гоняет змейку в телефоне и пьёт чай. Время убивать получается не особо хорошо, но всяко лучше, чем вообще ничего не делать. Мирон возвращается около часа ночи, крайне измученный и какой-то очень серьезный. Поэтому Голубин решает чаю налить и зачем-то порывисто обнять мужчину прямо на пороге кухни. Фёдоров улыбается, видя, как Глеб на мысочки поднимается, чтобы до шеи Мирона достать и носом в щёку ткнуться. Мирон его по спине гладит, нащупывая нить выпирающих позвонков, жмёт чуть ближе и дышит в висок. — Ты сам не свой, — грустно подмечает Глеб. — Рассказать что-нибудь не хочешь? — Да нечего рассказывать, — пожимает плечами Фёдоров. — Ничего особенного. Зови Рудбоя с Порчанским, пошли пива попьём. Глеб в такие моменты на ребёнка похож, особенно, когда по квартире перемещается бегом зачем-то, частенько не вписываясь в повороты. Мирон знает, что это детская херня, сам так лет в пять делал, мама орала: «Не бегай!», а маленький Мирон Янович разбивал коленки и отрывал держащиеся на соплях наличники. Глебу Мирон ничего не орет, блондину, все-таки, почти двадцать, но он все равно себе везде синяки набивает, видимо, и таким методом тоже. Ваня выходит из комнаты крошечными шажками и надёжно завернувшись в одеяло, заболел, бедняжка. Порчи курит прямо по пути, хотя Фёдоров просил на хате не курить, но так-то на деле ему похер. А Глеб сзади идёт, на мысочках, почему-то. — Яныч, ты куда ездил? — осведомляется Порчи, стряхивая пепел в фантик от жвачки. — По делам, — коротко отрезает Мирон. — Как вы? Все доделали? — А что доделывать-то? — осипшим голосом осведомляется Рудбой. — Ну забрали с одной партии бабки за мефедрон, и все. Больше ничего нет. — Ну тогда отдыхайте, — резюмирует Мирон, открывая стеклянную бутылку и усаживая себе на колени Голубина. Блондин смущается чуть-чуть. Вроде и непривычно так откровенно ощущать чужие сухие ладони на впалом животе, когда на тебя смотрит две пары глаз: одни синие и язвительные, а вторые карие и удивленные. Глеб вообще чувствует, что Рудбой его, походу, не любит. Вот не понятно, за что, но не любит. Возможно, ревнует, Голубин тут уже ничего не исключает. — Мамай выкупил те две квартиры в Москве? — Позавчера все подписали, — кивает Рудбой. — Одну на Порчи перепишите. Вторая пусть за Ильей остаётся. Нам лишние зацепки в ментуре не нужны. — Окей, сделаем. Олег звонил, кстати. ЛСП, который. Говорил, что Траппу взяли и уже под суд отдали, советовал быть аккуратнее, — добавляет Виера, поправляя сигарету за ухом. — Ты не думал тут ремонт сделать? — резко меняет тему Ваня. — Попозже, — морщится Фёдоров в ответ. Глеб особо в их болтовню не вслушивается. Он многого ещё не знает и не понимает, но Мирон уже поручил ему разрулить пару дел с Кизару. Олег, к слову, и не таким уж ублюдком оказался — правда подкалывал Глеба все время, но это даже смешно и по-доброму было. И, если раньше Голубин думал, что Кизару все мозги прокурил, то теперь понимает, что все не так просто, и держать довольно много точек по наркоте с прокуренной памятью он бы не смог. И с Бастой ему удалось повидаться. Мирон просто послал револьвер какой-то коллекционный передать, говорит, проспорил Васе игрушку. Баста Глебу вообще понравился, правда он его долго стеснялся и на вы называл. А Вакуленко и ему прозвище придумал: назвал Колоском, черт знает почему, но Голубин решил не уточнять по крайней мере у него. А Мирон предположил, что это из-за пшеничного цвета волос и тощего тела. Вроде как, похоже. И под монотонный бубнеж о делах он потихоньку так и вырубился, уложив голову к Фёдорову на плечо. А проснулся уже тогда, когда его мягко на кровать сгрузили и накрыли одеялом, а сверху туша Мирона улеглась очень аккуратно, чтобы не задавить. — Чего глаза открыл? Глеб не знает, как на это отвечать, и надо ли вообще отвечать, поэтому закрывает глаза назад от греха подальше и, уже с закрытыми, бормочет: — Обнимешь? Мирон только сгребает тельце в охапку, к себе прижимая. Глеб, если так посмотреть, действительно на пшеничный колосок похож. Маленький, легкий, веяно взъерошенный, сонный и нерасчесанный. Фёдоров даже подумывает, что надо бы его будет расчесать самому как-нибудь, наверняка, волосы по плечам ровно разлягутся, а не как сейчас — торчат во все стороны. У Мирона женщин много было, он привык за ночь чужих волос наедаться, благо, у парня они не сыпятся, и на ночь он их в хвостик убирает. Изо рта по утрам вынимать не приходится. Впервые за три года Мирон лежит в постели и думает не о том, как и куда теперь Россия покатится, а о том, кто его во сне пальцами ощупывает неосознанно, тихонько сопя.