Дураки не уважают ничего кроме волыны

Глеб замечает, что Мирон начинает целовать его чаще. Словно боится, что тот куда-нибудь денется. А ещё Мирон домой все позже и позже возвращается, и все чаще — выпивший. Голубин переживать начинает. Фёдоров вообще с каждым днём неотвратимо меняется. Закрывается в ванной, где хрипит, сдерживая кашель, улыбается неестественно широко. Порчи с Ваней понимающе переглядываются, пока Глеб вообще ничего не понимает. И рассказывать ему точно никто ничего не собирается. Но Голубин и не спрашивает, боится, что его пошлют куда-подальше с глупыми вопросами. А больше всего бесит, что, кажется, он тут единственный не в курсе, что происходит. Кизару заходит в понедельник, а на кашель Фёдорова только понимающе кивает. И в тот самый день, когда Голубин уже решается Кирюше набрать, ему звонит Адиль. Что само по себе настораживает, потому что Глеб казаха боится. Но Адиль вместо «привет» спрашивает: «Ты один?». Глеб зачем-то кивает, и только потом понимает, что кивка его Жалелов не увидит и бросает своё задушенное «да». — Выйди, — командует Казашонок в трубку. — Я около подъезда. И бросает. Глеб на голое тело куртку натягивает, бросая мимолётный взгляд на часы. Два ночи, а Мирона снова нет. Снег сыпется за шиворот, проваливаясь прямо на белую нагую кожу, но Голубин даже не морщится, потому что вся ситуация очень странная. И с Адилем он один на один оставаться боится. Жалелов тщетно пытается прикурить промокшую под снегом сигарету, гневно взирая на зажигалку, пока Глеб семенит к нему, проклиная гололёд. Машины Казашонка нигде не видно, а по снежному сугробу на плечах и короткостриженной голове становится понятно, что шёл он пешком. Глеб подходит чуть ближе, останавливаясь напротив. — Привет. — Привет, Глеб. Пойдём, присядем, поговорить надо, — сообщает Адиль, наконец-то прикуривая. Лавочка рядом с подъездом засыпана снегом, но Казашонок немедля смахивает его рукавом куртки. Глеб садится, а Адиль опускается рядом, выпуская струю дыма. — Что ты хотел сказать? — осторожно спрашивает блондин, потирая руку об руку, чтобы хоть как-то их согреть. Адиль вздыхает, Адиль оглядывается, Адиль прикуривает ещё одну. И только потом коротко сообщает: — У Мирона рак легких. Глеб вдруг проглатывает комок ледяного зимнего воздуха, начиная судорожно кашлять. Откашливается и очень спокойно выдаёт: — Скажи, что ты накидался и это шутка. Адиль молчит и на снег смотрит. — Адиль, скажи это. Жалелов едва заметно качает головой. — Адиль… — Я не умею сообщать такие вещи. Ти надо было самому тебе сказать, — только и говорит он. — Сколько ещё? — произносит Глеб, едва шевеля губами. Такое чувство, что все мышцы лица окаменели. Голубин не может даже глаза закрыть, не говоря уже о том, чтобы отразить на нем то, что на душе творится. — Месяца два, — бросает Казашонок, кидая бычок в сугроб. Глеб не чувствует, как слезы начинают стекать по промерзшей коже лица, так и замирает, даже губы не скривив, плачет с абсолютно каменным лицом. И Адиль делает то, чего от него Голубин и в жизни бы не ждал — притягивает блондина к себе и прижимает, позволяя окончательно разреветься. — Почему он умирает? — горячо шепчет Глеб. — Ты один можешь заставить его лечиться, — тихо бормочет Казашонок, обнимая мальчика за плечи. — Он только тебя услышит. Пусть хотя бы попробует. Адиль прикрывает парня собой от ветра, потому что Глеба он больше по всем параметрам в два раза. И Голубин не может отказаться от такой нужной поддержки, пусть и от угрюмого, жуткого казаха. Не такой уж он сейчас и жуткий, а практически ласковый, особенно, когда слезы с щёк Глеба запястьем вытирает. — Слезами тут ничего не изменить. Мне нужно ехать, Глеб. Не реви, — коротко завещает Адиль, поглаживая парня по голове. Скрип провожает его до подъезда, куртку с себя снимает и блондина, промерзшего насквозь, укутывает. Дверь подъездную придерживает и так и уходит в одной футболке по сугробам. Дворнику не платят, вот он и не работает, и снега уже по колено навалило. Глеб заходит в квартиру совершенно другим человеком. Подбитым, но решительным. Он сделает все, чтобы Мирон лечился и сосредоточился на лечении. И пусть кто-нибудь только попробует поспорить.

***

Мирон возвращается, с удивлением глядя на горящий в окне свет. Уже у подъезда сталкивается с курящими Рудбоем и Порчи, стреляет у них Беломорканал и курит молча, строя предположения насчёт света в окне. Какого черта Глеб не спит? Ответ находится, как только Фёдоров поднимается по лестнице, морщась на раскиданные по лестнице обоссанные газеты. Открывает незакрытую дверь квартиры и из рук тут же вырывают банку Балтики. Пока Мирон ошарашено смотрит на Глеба, тот методично обшаривает тупо замерших на пороге Дарио с Ваней, доставая изо всех карманов все пачки сигарет и закидывая их в мусорный пакет, что стоит у входа. Полные, пустые, не важно, чьи… Все выкидывал. Банка Балтики полетела туда же. А следом Глеб уже на самого Мирона напал, обшарив все карманы, даже подставные, и выкинул найденную пустую из-под Мальборо. Фёдоров молча на пороге продолжил стоять, удивлённо провожая Глеба взглядом. Подобные закидоны не очень похожи на Голубина, но то, как он обшаривает каждый угол, сметая все сигареты, сигары и даже самокрутки в пакет, непреодолимо Мирона настораживало. В мусор полетело все, имеющее хоть отдаленную связь с курением. Пепельницы, мундштук, даже побитый жизнью кальян. А следом это все не менее решительно улетело с балкона в сугроб со страшным грохотом. А Глеб сел, перевёл дыхание, и нетерпящим возражений тоном сообщил: — В этом доме больше не будет сигарет. Никаких. Узнал. У Мирона пережимает горло, а подходящих слов он не находит, будто бы их и нет. И прекрасно осознает, кто именно рассказал. Рудбой кидает суровый взгляд на Фёдорова. Ваня уже давно пытался заставить Мирона лечиться, а толку? Ему просто не хватало решительности вот так взять и, никого не слушая, выкинуть все сиги в окно. А мелкому задохлику хватило. — А ещё ты записан к лучшему онкологу Петербурга, и я не спрашиваю у тебя, хочешь ли ты лечиться. Вот так вот сразу. Жёстко, без кутюр, абсолютно не по теме к кукольной внешности блондина. — И ты будешь только лечиться, не отвлекаясь на другие дела. Я уверен, Мамай с Ваней и Порчи смогут тебя заменить, и я тоже не останусь в стороне. Глеб говорит это уверенно, обдуманно, а на глазах противоречиво блестят злые слёзы. Злые не на Мирона. Злые на судьбу, что так распоряжается жизнью Фёдорова и самого блондина. — Я не хочу лечиться, Глеб, — очень тихо, даже непривычно, подаёт голос Мирон. — Шансов на выздоровление у меня практически нет, а остаток жизни я хочу прожить спокойно, а не по больничкам и кабинетам людей в белых халатах. Я уже все решил… — Нет, ты будешь жить, — резко перебивает его Глеб. — Потому что ты… потому что я хочу, чтобы ты жил. Голос срывается на середине фразы, но Мирон прекрасно различает слова, сказанные шепотом. И у него в груди все сжимается. Фёдоров ведь тоже об этом думал, что жить начинает хотеться, когда есть ради кого. У него вот, вроде как, появилось, ради кого, только лечиться раньше надо было, а теперь время назад не отмотать, как ленту на кассете. А Глеба, чтобы захотелось жить, а не доживать, тогда как раз не было. Мирон молча прямо на грязный пол опускается, прилипая задницей к липкому пятну из-под пива. Глаза руками закрывает. Дышит шумно, чувствуя, как предательский кровавый кашель к горлу подбирается. — Че встали?! Валите, блять!!! — безжалостно рявкает Мирон на замерших Рудбоя и Порчи. Они главного таким никогда не видели. Они вообще за последние две недели узнали о нем больше, чем за предыдущие три года. Он, оказывается, и любить умеет, и страдать, вот как сейчас, например. Дарио Ваню за собой в недры квартиры утягивает, оставляя молча пускающего злые слёзы блондина и спрятавшего лицо за ладонями Фёдорова. Мирон Глебу даже немного завидует, потому что сам он плакать не умеет, даже если внутри все обрывается и рушится. Вот не умеет, и все. Голубин подползает ближе к Фёдорову, так же игнорируя плачевную чистоту пола и кладя ему голову на плечо. — Мы справимся, — шепчет Глеб. Мирона думается, что главное — это Глебу справиться, а он так или иначе сдохнет. И строит планы на то, что делать дальше, стараясь не обращать внимание на раздирающую пустоту внутри, растягивающуюся на всю грудную клетку.

***

Адиль насквозь мокрый и холодный возвращается, без куртки, не понятно, как под снегопадом шёл. Ти вокруг бегать начинает, как мамашка, осуждающе бормотать что-то, выдавая сухую одежду и горячий чай, но ругаться не стал после короткого: «Куртку Глебу отдал. Он в одной ветровке выскочил.» — Как он? — только и спрашивает Кирилл, садясь за стол напротив. — Рыдал. Незборецкий только вздыхает хрипло. — Лап, ты же понимаешь, что Мирон, скорее всего, не вылечится, — издалека начинает Казашонок, неловко передергивая плечами. — Поэтому, я тебя очень прошу, не принимай эту ситуацию близко к сердцу. — Не могу не принимать. Я ставлю себя на место Глеба, и не на секунду не сомневаюсь в том, насколько хуево мне было бы смотреть за тем, как человек, которого я люблю, умирает и отказывается с этим бороться. — Я понимаю, про что ты, — мягко шепчет Адиль, хмурясь и прикасаясь к собственному лбу. — Бля, температура, походу, поднимается. — Пойдём, ложись, я сейчас лекарства принесу. Ти всю ночь ходит убитым, практически не разговаривая. Адилю становится хуже, и Кирюша беспокойно бегает туда-сюда с мокрыми полотенцами, которые меняет на лбу Казашонка, а потом чувствует, как силы его покидают и падает рядом, прижимаясь всем телом к Жалелову, кладёт голову на горячее плечо и держит у него на лбу свои длинные холодные пальцы. Ти не знает, какого это — понимать, что самый близкий тебе человек умирает от рака. Именно умирает, Кирюша не дурень и шансы Мирона здраво оценивает. В голову закрадываются мысли вроде «хороший был человек». И его это пугает, его вообще пугает думать о ком-то в прошедшем времени. Казашонок неслышно дышит, чуть кашляя во сне, а Незборецкий так и выключается, приникнув к широкой обнаженной груди ухом. А утром Кирилл просыпается в кровати один, сонно озираясь по сторонам в поисках Жалелова. Зовёт его, но в квартире того не оказывается. Тихонько выдыхает, и идёт на кухню. На столе записка лежит, написанная неаккуратным почерком и явно впопыхах. Лап, мне позвонили родственники, срочно нужно в Казахстан. Вечером буду, жди Ти настолько Адиля знает, что по одной записке понимает — ничего хорошего не произошло. А скорее всего, все очень плохо. А ещё он каждый раз боится того, что Адиль вернётся к семье, разве что эта семья — не мама с папой, а залетевшая от него девчонка с годовалым сыном на руках. Скрип эту историю от Кирюши никогда не скрывал. Выкладывал, как есть, хоть хорошего было и мало. Все было до отвратительного банально. Трахнул девчонку, как обычно — на одну ночь. А она залетела. Алина звать, красавица, длинноногая. Адиль сказал сразу, что ребёнка не хочет. И аборт ее делать не просил, сказал, мол, как хочешь, если будешь рожать — финансово помогу. По-ублюдски? Жалелов, когда рассказывал эту историю, так и сказал. Пусть и по-ублюдски, зато честно. Алину эту он в Питер пытался перевезти полгода назад где-то, чтобы устроилась в северной столице, но та уже через месяц назад в Казахстан уехала. Казашонок только руками развёл, мол, ее право, деньги пересылал — немало и исправно. Незборецкий долго думал, как бы он поступил в такой ситуации на месте Адиля. Спрашивал его, точно ли он чувствует себя нормально, живя вдали от семьи. Не хочет ли вернуться. Скрип всегда отвечал одинаково: «Я только тебя люблю». А Ти чувствовал себя так, будто семью разрушил, хоть он Адиля и не уводил, а ещё боялся, что Жалелову захочется так, как всем нормальным людям: сына, жену и чтобы еле-еле концы с концами сводить, где-нибудь сторожем днями и ночами батрачить. И сейчас Кирилл набирает номер Казашонка дрожащими пальцами. Он не берет. Незборецкий от плохих мыслей отмахивается и в душ идёт. И квартиру надо бы убрать.

***

Глеб Ти набирает скорее от безысходности. Потому что надо, чтобы Мирон на лечении сосредоточился, а это значит, что все его дела придётся взять на себя. Сегодня вечером, например, когда Мирон должен быть на приеме у врача, Голубин будет заместо него сделку вести. Кирюша трубку не берет, а робот из телефона механически извещает о том, что абонент занят. От Порчи Глеб узнает, что Мирон на такие сделки с собой одного амбала берет. Глеб думает, и решает взять двух — мало ли, как к нему отнесутся. Тачку ведёт Рудбой, Глеб сидит рядом на переднем, а на заднем ютятся Дарио и два больших мужлана из «боевой мощи» Фёдорова — Боря и Серый. Боря на Глеба с удивлением косится, особенно, когда он командовать начинает. Но ничего не говорит, потому что Голубин смотрит выразительно. Глебу вообще приходится сильно напрягаться, чтобы быть достойной заменой Мирону — таким же сильным, непоколебимым и пугающим. И на месте они стоят уже затемно. Глеб единственный стоит снаружи, прислонившись задницей к капоту, курит, сгорбившись и отчаянно размышляя о том, что сейчас происходит с Мироном на приёме у врача. Курит он быстро, нервно, сипло тянет. При Мироне он курить никогда не будет, это Глеб себе пообещал, а обещания он исполняет. Следом закуривает следующую, и тут же тачка подъезжает, буквально за метр до капота тачки из коллекции Фёдорова. Это БМВ какая-то. Глеб в машинах не очень-то разбирается. Из остановившейся девятки вылезают два огромных бугая в спортивных костюмах. Глеб выпрямляется, зажимая сигарету между губами. — Где Мирон? — бросает мужик, засовывая руки по карманам. — Слышь, фраерок ебаный? Голубин очень долго на болтливого смотрит, а потом подбородок задирает и заявляет: — Он занят. Я главный. — Ага, блять, — ржёт второй. — Попизди мне ещё, малыш. — Рудбой, скажи, — холодно просит Глеб. «Все эмоции отпустить, сейчас ты главный», — убеждает сам себя Глеб. И получается. — Мирон занят, — подтверждает Ваня, открыв окно. Морщится, но добавляет: — Глеб сейчас главный. — Тогда давай товар, — лыбится мужик, протягивая руку к пачке в руках блондина. Глеб действует чуть быстрее, чем думает. Замахивается и ударяет мужика по руке. Набирает воздуха в лёгкие и выдаёт: — Сначала деньги. Мужик даже замирает, охуев, от такого дерьма. Чтобы тощая блондинка его по рукам била? Но блондинка сейчас так выглядит, что с ним спорить вообще не хочется. Глаза горят каким-то совершенно ублюдским огнём, руки мелко подрагивают, пальцы сжимаются на пакете с метом. Мужик даже шаг назад делает. — Деньги, — тихо напоминает Голубин, притягивая ладонь. Второй достаёт из кармана две пачки и кидает на капот. Глеб молча забирает бабки и суёт в открытое окно к Порчи, тихо добавляя: — Посчитай, пожалуйста. Твой товар. И кидает пакет точно в грудь мужику. — Мы поехали, — неуверенно кивает мужик. — До встречи, — кивает Глеб и зачем-то улыбается. Он не запоминает, как садится в машину, потому что думает о Мироне. И искренне сомневается, что Фёдоров так легко согласится лечиться. Остаётся только надеяться.

***

Ти сидит на стуле, глядя на входную дверь, уже где-то час. Волнение не проходит ни на секунду. Он кожей чувствует, что Адилю сейчас как никогда плохо. Потому и ждёт на пороге, практически не моргая. И вот замок поворачивается и Ти вскакивает на ноги. Адиль стоит на пороге весь в снегу, завернув что-то в свою куртку и крайне осторожно держа это в руках. Кирилл видит помутневший взгляд чёрных глаз, видит слабую дрожь в руках, то ли от холода, то ли от нервов, видит болезненно дрожащую грудную клетку. — Возьми, — едва слышно шепчет Адиль, притягивая свёрток Незборецкому. — Пожалуйста. — Что случилось? — тихонечко спрашивает Кирилл, принимая что-то маленькое и вздрагивая. — Алина попала в аварию. Насмерть, — почти неслышно выдаёт Жалелов, опускаясь на пол прямо на пороге. Ти осторожно приоткрывает свёрток. Из него двумя огромными карими глазами на блондина таращится крошечная копия Адиля.