***
Глеб сидит на кровати и стену рассматривает, когда Мирон домой возвращается. И стена, конечно, далеко не интересная, но состояние у блондина такое, что забыться хочется окончательно и бесповоротно. Мирон ситуацию спасает сильно. Заходит, раздевается и садится рядом с Голубиным, молча прижимая его к себе. И в макушку целует. А потом в губы и в плечо, даже как-то извиняясь, что ли. Глеб охотно под его руки подставляется, но прерывает все это одной фразой. — Как прошла консультация с врачем? — Шансы все те же, но он обещал сделать все, что будет в его силах, — рассказывает Фёдоров, заваливаясь на постель. — Давай не будем об этом, ты же и так знаешь, что мне тяжело далось это решение. — Давай не будем, — легко соглашается Глеб. — Я провёл сделку, все хорошо. — Робин и Стасон даже на тебя не наехали? — с сомнением щурится Фёдоров. — Наехали. Но не получилось. Мирон осторожно опускается перед Глебом на колени. По бедру ему рукой ласково проводит, наблюдая за тем, как тот смущается, пряча взгляд и сжимаясь в комок. Фёдоров мягко на пах нажимает, ведёт второй рукой по груди, задевая длинными пальцами соски. У них до такой херни ещё никогда не доходило, то сделки, то стрелки, то Адиль приходит не вовремя, то Баста вдруг с Мироном поговорить надо, обязательно по домашнему и обязательно полчаса, то этот чертов рак. Но и тут им пожить спокойно не дают. Телефон у Глеба в кармане звонит, прямо по рукой Фёдорова, и тот его услужливо достаёт, подаёт блондину. Голубин чуть краснеет от смущения, но трубку берет. — Глеб, привет. Голос у Кирилла на том конце провода немного дрожит. — Привет. — Слушай, ты говорил, у тебя младший брат есть. Много ему? — Ну… пять сейчас, — хмурится Голубин. — А что? — Ты с ним часто оставался? — Постоянно. — Мы к вам сейчас приедем, можно? Тут просто… долго объяснять. И отключается. А уже через пять минут во дворе слышится тихий звук удара, ор чужой сигналки, грохот, неразборчивый мат и «Адиль, бля». В квартиру заходит Ти, заботливо несущий что-то в руках, а следом бухой вдрызг Адиль с каким-то чрезвычайно стремным ебалом. И встречает все это Мирон, скептически оглядывая происходящее. Особенно то, что у Ти на руках ребенок. Особенно то, каким разбитым выглядит Казашонок. Особенно то, как посерел обычно вечно позитивный Кирюша. — Вы ребёнка у цыган купили? — ошарашено предполагает Глеб, подходя ближе к Ти. А Мирон, тем временем, доезжает, озадаченно прикусывая губу и тихо бормоча: — Лучи?.. — Это сын Адиля, — поясняет Глебу Незборецкий, крепко сжимая крошечное тельце в руках. — И он остаётся у нас, по крайней мере пока. — Я смотрю, Адиль очень рад, — усмехается Рудбой, вываливаясь на шум из комнаты. — Отлично отметил приезд Алины. — Алина погибла, — резко осаживает его Скрип, ударяя по столу. И Ваня замолкает, прикрывая варежку, потому что над такой хуйней не шутят. И вообще не особо смешно, тем более, если смотреть на перекошенное злобой лицо Жалелова. Адиль рушится на диван, пока Кирилл на стуле отрешенно качает ребёнка. Мелкий словно все понимает, и молчит, хлопая карими, почти чёрными глазами, не плачет во весь голос, не орет, просто лежит в руках Незборецкого, не мешая разговорам взрослых. — Кирилл, ты чего? — осведомляется Мирон, подмечая побледневшее до жути лицо парня. — Мирон, возьми его, пожалуйста, — тихонько выдавливает блондин, чуть ли не зеленея и отдавая Лучи в руки Фёдорову. Тот осторожно принимает ношу, а Ти загнанно дышит, держась за горло и откидываясь на спинку стула. Пытается встать, но валится с ног, благо Глеб оказывается рядом и ловит парня под руки. Адиль мгновенно подскакивает, даже будучи близок к состоянию невменяемости от количества выпитого. Кирюшу к себе прижимает, но Глеб его все равно не отпускает, потому что Казашонок сам абсолютно неустойчивый, стоит, шатается из стороны в сторону. — Что такое? — тихо спрашивает Фёдоров, держа Лучи максимально аккуратно. — Нервное истощение у него, — отвечает Адиль, перебирая короткие косички на чужой голове. — Он почти не спал три дня, потом я ещё довел его, когда сына привёз… Я сейчас ATLу позвоню, чтобы забрал нас… — Не надо, Ти хотел, чтобы я накормить ребёнка помог… Как его зовут? — осведомляется Голубин, укладывая полубессознательного блондина на диван при помощи Казашонка. — Лучи, — тихо отвечает Жалелов. — Тут оставайтесь, — коротко бросает Мирон. — Глеб, успокоительные поищи на кухне, а ты спать ложишь, алкоголик чертов. Адиль улыбается очень широко, Глеб, например, никогда его с такой улыбкой не видел, и выглядит это очень пугающе. Натянутый такой оскал. И черт поймёшь, что сейчас казах чувствует, оставшись с ребёнком на руках. Мирон с мелким в комнату уходит, а Глеб на кухне остаётся, воду в миске эмалевой подогревает, чтобы банку с пюре детским оставить греться. Телефон в кармане верещит, и блондин трубку берет, криво прижимая к уху плечом. — Глеб, Господи боже ж мой, наконец-то дозвонилась! Ты куда запропастился? — Привет, мам, — устало выдыхает парень. — Да я работать уехал, я же тебе записку оставил… — Даже с матерью родной не попрощался, — причитает женщина на том конце. — Почто ж ты мне старший-то такой? Не сын, а горе сплошное, авось, Никитка подрастёт, и большим человеком будет… — Ну мам… — А ты не мамкай, оболтус! Небось опять тебе наобещали золотые горы, а вернёшься без гроша в кармане! — Мам, я послезавтра деньги перешлю, ладно? — Да что мне деньги… Как бы тебя там в этом Петербурге бандиты какие не угрохали. — Не угрохают, мам. — Ты когда приедешь-то? — Не знаю. Не скоро, — тихо выдыхает Голубин, ставя баночку в тёплую воду. — Уж лучше бы в Москве остался… Осторожнее будь, сынок. — Мам… — Что? — Ты там Никитке привет передавай, ладно? И отцу. И трубку кладёт. Тяжело разговаривать с матерью, а врать — втройне. Мирон на их кровати сидит, мурлыча что-то маленькому Лучи, и выглядит это все настолько странно, что даже верится с трудом. Глеб баночку открывает и с потертой алюминиевой ложкой рядом на пол садится. — Давай, мелкий, — тихо приговаривает Фёдоров. — За папу, за дядю Кирюшу, за дядю Глеба… — Перебор с дядями, не? — улыбается Голубин, методично скармливая пюре ребёнку. — У него теперь только дяди и будут, — не особенно радужно отвечает Мирон. — Ты же понимаешь, что такое Адиль. Он ребёнка даже на руки не возьмёт. И все это на Кирюшу свалится. А Ти, между прочим, твой ровесник. Каково в двадцать воспитывать чужого ребёнка, будучи бандосом? Представляешь? — Слабо, — качает головой Голубин. — Но выдержке Кирилла только позавидовать можно. Насколько надо Адиля любить, чтобы за ним в такое дерьмо каждый раз ввязываться? — Благородный поступок со стороны Кирюши. Ему зачтется. Мелкого правда положить некуда, не дай бог упадёт. — К стенке положим, а сами с краю ляжем, чтобы не упал, — легко решает проблему Глеб. — Адиля жалко. Он так выглядит, как будто подыхать собрался. — Если ты про то, что он нажрался — он так до встречи с Кирюшей всегда жил. Или под синькой, или под веществами. Ему с собой тяжело справляться, людей убивать психологически тяжело, это не бабки забирать. Да и вообще он психически нестабилен. Мы, когда в Челябе были, он человека замочил. Просто так, на вокзале, когда Ти ему на звонки не отвечал. Парень на краю платформы стоял, Адиль ему по ногам шмальнул, он не удержался и на рельсы шлепнулся. Размазало его по всему перрону. — Не боится он, что таким образом просто когда-нибудь сядет? — Не сядет. Потому что они с Ти замечательно друг друга дополняют. Адиль — ураган, он без разбора уничтожает все, что ему не нравится, или просто под руку попадается, а Кирюша — с мозгами, он найдёт, как что угодно разрулить за пару минут. — И из тюряги вытащить сможет? — Не сможет он — смогу я. Адиль мой друг, а я, как я уже говорил, друзей не кидаю. К тому же, Жалелова на зоне никто бы не оставил. Он без Кирюши в палача превращается, я уверен, что трупов десяти было бы достаточно, чтобы его выпустили с богом на все четыре стороны, лишь бы он порядок не нарушал. Мирон осторожно рот мелкому вытирает краешком своей майки и укладывает к стене, Глеб залезает на середину кровати, а Фёдоров заваливается с краю, обнимая блондина за талию и утыкаясь носом в тонкую белую шею.***
О том, что у них стрела забита на вечер, Кирюша вспоминает сразу же, как возвращается в сознание — посреди ночи, просыпаясь и тут же начиная придумывать, на кого бы оставить Лучи. И от Басты там все будут, и от Мирона тоже. И им с Адилем быть надо обязательно. А это значит, надо кого-то со стороны привлекать. В общем-то, ничего нового. Тимати снова за своих мстить взялся. Ничему его жизнь не учит, одного трупа, видно, недостаточно было. Фёдоров настроен не особо по-боевому, зато Вася все с лихвой компенсирует. Ему за последние три недели Тимур только и делал, что подножки ставил во всех делах. Влез со своими на рынок, который Баста крышует. Вася отправил Смоки, Смоки сказал Тимуровскому, мол, не лезьте, а то хуже будет. И, конечно, его никто не послушал. А зря. Теперь стрела. Ти нисколько не стесняется ЛСП в четыре часа ночи звонить. Олег с Ромой в такое время чем угодно могут заниматься, но уж точно не спят. — Кирю-ю-ю-шенька, — тянет Олег вместо приветствия. — Ты чего не спишь? — Дело есть. Вы завтра чем заняты? — Ну как обычно… — В общем, у нас с Адилем тут небольшая проблема… Короче, нам надо с кем-то оставить маленького ребёнка. Сможете? — Нихуевую ты подобрал кандидатуру, мой юный друг, — глупо хихикает Олежа. — А нам Адиль голову не оторвёт? — Наоборот, только спасибо скажет. — Хорошо, привози к нам на хату на Лиговке, но за вами должок будет, — расслаблено и на позитиве выдаёт ЛСП. — Ромка давно хотел побыть матерью-героиней, да Ром? Из трубки слышится неразборчивое «иди нахуй, любимый», а Кирилл от греха подальше отключается. Олежа — парень ненадежный, делает всегда первое, что ему в кудрявую голову взбредёт. Поэтому у Олежи есть Рома. Англичанин ведёт себя как дегенерат, но Ти прекрасно понимает, что это специально. А на самом-то деле в их дуэте головой думает только Рома, правда до тех пор, пока не закинется чем-нибудь. И тогда они вдвоём превращаются в кудряво-отбитую вакханалию с непонятными шутками и нелогичными решениями. Но себя бы им Ти доверил. Только Мирон говорит, что ЛСП — ненадежные, и лучше с ними тесных контактов не иметь. — Кирюш, ты как? — осведомляются шёпотом сзади. Позади него Фёдоров стоит, посеревший какой-то, убитый. Но улыбается, хоть и вымученно. — Ничего, — передёргивает плечами Ти. — Спасибо, Мирон, без твоей помощи черт знает, что бы я сейчас делал. — Да не нагнетай. Ты мне лучше скажи, что ты с ребёнком делать думаешь? И какого Адиль так убился? — Он сына убить собирался. Он не знает, что с ним делать. И я не знаю, если честно. Думаешь, мы ребёнка вырастить сможем? — Думаю, сможете, — пожимает плечами Мирон. — Ты не волнуйся так, брат. Кирилл дрожит так, будто сейчас взорвется. Фёдоров такую дрожь знает, и что плохо парню, как никогда, тоже знает. Поэтому подходит и руки по-отечески на плечи кладёт. Ти сухие щеки вытирает, будто бы уже плачет, хотя ни слезинки по ним не скатывается. И, вроде, жалко его. Адиль и сам по себе внимания требует кучу, чтобы его не прорвало, а тут ещё и ребёнок, который не говорит даже. Мирон Кирилла по голове треплет осторожно. — К Басте сходи за помощью. У него, как никак, жена и сын большой уже. Он точно поможет с тем, с чем вы не справитесь. И вообще, не порть себе нервы этим дерьмом, все хорошо будет. Кирилл вздыхает тяжело, а потом спрашивает: — Лучи спит? — Ага, пошли, посмотришь, — улыбается Мирон, направляясь к комнате. На кровати картина умильная совершенно. Глеб на боку спит, отвернувшись лицом к ковру, который на стене ещё с предыдущих владельцев квартиры висит, а рядом, положив крошечную ручку на щеку блондина, тихонько сопит маленькая копия Адиля. Кирилл тоже улыбается, устало очень. — У меня один знакомый амбал скоро с зоны откинется, — тихо начинает Фёдоров. — Отправлю его за все грехи Адиля снова на зоне отмокать, чтобы вас хотя бы легавые не трогали. — Спасибо, Мирон, — тихонько повторяет Ти, крепко обнимая Фёдорова за шею. — Пойду спать, а то завтра день длинный предстоит.