***
Глеб из хаты выходит, едва небо светлеть начинает. Настроение настолько паршивое, насколько вообще может быть. И пистолет с собой берет — то ли Фёдорова хочется застрелить за то, что он о стреле не предупредил, то ли самому застрелиться, чтобы не мучаться. Вообще, с оружием за поясом себя совершенно по-новому начинаешь чувствовать. Металл бедро холодит и пояс джинс вниз оттягивает. Как будто другим человеком становишься, по подворотням озираться перестаёшь, косые взгляды на себе ловишь, но внимания на них не обращаешь. Волнение уходит куда-то, потому что под курткой пистолет, только руку протяни и все — проблема решена. И вообще, все проблемы вызваны людьми: нет людей — нет проблем. Он едет бесцельно, просто садится на трамвай, покупая билетик, даже не начинает цифры складывать, чтобы узнать, счастливый он или нет. Настроения нет. Наушники втыкает и со старенького плеера — Панасоника пошарпанного, — слушает что-то из Наутилуса. Блондин потерянно наблюдает, как контроллер напротив двух здоровых кавказцев стоит, что-то неуверенно бормоча под нос, пока те скалятся довольно и с вызовом на мужика смотрят. — Ваши билеты? — Нету их, — и лыбится. — Ваши билеты, граждане, — затравленно повторяет контроллер, как заведённый. — Тупой, что ли? Нету билета, — вторит ему второй черножопый. — Тогда штраф платите. — Не буду, — нагло бросает тот, что поменьше, не теряя широченной улыбки. Глеб не знает, что в нем такого переклинивает. Он так раньше никогда не делал. Но это, видимо, и вправду пистолет, а потому парень аккуратно поднимается, по пути снимая с предохранителя, напротив останавливается, пистолет на уровне живота одного из кавказцев держа и холодно выдаёт: — Штраф заплати. У чурки что-то в лице сразу же меняется, он за бумажником во внутренний карман пиджака судорожно лезть начинает. Глебу его отдаёт и тихо просит: — Не убивай, брат. — Я тебе не брат, — покачивает головой Глеб, доставая деньги и отдавая контроллеру. А бумажник чужой назад кидает и на место садится молча, убирает волыну за пояс. Ему чужие деньги ни к чему. Свои имеются. Контроллер поглядывает испуганно, а черножопые на первой же остановке вываливаются. Бабка на соседнем сидении крестится, качая головой. Глеб не Адиль, он в человека просто так не выстрелит, зря боятся. Он выходит на остановке, где тот самый рынок, который Тимати с Бастой не поделили. Сам не знает почему, надо ему вот так, и все. — Пацан, — окрикивает мужик за прилавком. — Пацан, купи апельсин, свежий. — Вкусный? — в прострации спрашивает Голубин. — Сладкий, вкусный, — убедительно тараторит мужик, протягивая дольку. Глеб грязными пальцами кожу отдирает и целиком ее в рот суёт. Не обманул, правда вкусный. — Дай один. Дальше он идёт, неспешно уминая по пути апельсин. На морозе продавщицы скачут, подогревая чай кипятильниками, ребятня орет, под ногами путается, бабка какая-то вопит, мол, ей десять копеек сдачи недодали. Ну и черт бы с ними. Под козырьком сидят торгаши со всяким антиквариатом, но к ним и не подходит никто, простому смертному не под силу старинную вещь от дешёвой бурды отличить. Глеб рядом с ними на поребрик садится, закуривая. Вокруг поглядывает. До старика, что милостыню просит, стоя с картонкой в руках, амбал какой-то докапывается, а Глебу почему-то кажется, что он его уже где-то видел. На стреле с Тимуровскими, например. Ти ещё вроде говорил, что у него погоняло — Крид. — Пятихатку сдавай за крышу, — убедительно требует этот Крид, протягивая руку. — Так не дали еще ничего… — тихо бормочет дед, мусоля в руках картонку. — Шапку тогда снимай, — хмуро комментирует Тимуровский, сдергивая со старика дырявую меховую ушанку. — И ботинки, может, на снегу постоишь босиком, и инициатива появится. Глеб смотреть дольше не намерен. Молча встаёт и бесшумно сзади подходит. Адиль как-то рассказывал, что наверняка уложить человека можно, даже если ты ему уступаешь по всем параметрам. Что достаточно просто ручкой пистолета попасть по основанию головы, где она к шее крепится. Глеб так и делает. Вламывает со всей силы, которая у него есть. У Крида голова неестественно назад запрокидывается, а сам он равновесие теряет и головой о бетонный поребрик ударяется. Ну, перестарался немного, с кем не бывает… Кровь растекается быстро, русая голова пробита. Голубин молчит. Он-то думал, людей убивать сложнее как-то. И это пугает. Ещё пару месяцев назад парень был бы ошарашен от одного вида разбитой черепушки, а сейчас даже не морщится, отдавая отчёт, что это он сам его убил. И ничего внутри не переворачивается, никакого переломного момента. Просто ещё один бесполезный человек в этой никчемной стране превратился в бесполезное тело. Дед на него смотрит долго, кажется, не боится даже. — Ты, отец, не позволяй так с собой обращаться. Или ты их, или они тебя, — тихо говорит Голубин. — Так раньше не было, — качает дед головой. — Зато так стало теперь, — коротко завещает парень и уходит молча. Тут до Московского вокзала рукой подать. Блондин в сторону подворотни направляется, но по пути его за руку цепко ловят. — Что надо? — хмуро осведомляется Глеб, сжимая волыну в руке. — Я Серёжа. Ты про меня слышал, наверняка. ATL, — завещает мужчина, который бесцеремонно его за запястье держит. — Я друг Скрипа. Давно с тобой познакомиться хотел. Мужик бритый, глаза глубоко посажены, щетина неаккуратная. Но Глеб в его слова верит по одной простой причине — взгляд у него, почти как у Адиля. Холодный такой, затягивающий, проницательный и очень серьёзный. Только вот Адиль скорее пугает, а этот затормаживает, заставляет сомневаться в том, что делать и говорить теперь. Серёжа руку отпускает и сразу же ладонь подаёт. — Рад знакомству. — Взаимно, — кивает Глеб. — Тут недалеко вкусные беляши пекут, пойдём, поедим и поговорим заодно.***
Глеб масляными руками беляш сжимает, сидя на скамейке и разглядывая жующего Серёжу. — Я, на самом деле, тебя видел уже, когда мы из Челябинска возвращались. Мы же все вместе поехали Ти искать, он Адилю не отвечал, мало ли, разбираться пришлось бы. — А познакомиться почему решил? — осведомляется Глеб, брезгливо глядя на жир, стекающий по пальцам. — Так и так сегодня познакомились бы — я на стреле вместе с Бастой буду. Но я хотел лично с тобой побазарить после того, что мне Скрип про тебя рассказывал. — И что же он про меня рассказывал? — приподнимает бровь Глеб. — Говорил, что ты Мирона лечиться заставил. Я не поверил, — усмехается Круппов. — Я Мирона тоже довольно давно знаю, и его решения обычно не подвергаются изменениям. А тут, значит, обычный парень знакомый с ним всего месяц, делает то, что не смогли ни мы со Скрипом, ни Баста, ни ЛСП, ни Кизару… — Мне это тоже не просто далось, — выдыхает Голубин. — Охотно верю, — смеётся Серёжа. — Ты мне вот ещё что скажи. На отморозка, типа нас с Адилем, будем называть вещи своими именами, ты не похож. Зачем Крида завалил? И не боишься, что Тимуровские тебе запомнят твой грешок? — Не знаю даже, — передёргивает Глеб плечами. — Просто так вышло. И мама с детства учила, что пожилых уважать надо. — Вот оно как… — понимающе кивает ATL, а выглядит он так, будто при этом что-то подмечает для себя. — Понял. А Адиль с Кириллом что? Скрип мне уже рассказал про Лучи и Алину… Что делать думают? — Выбор у них, я так понял, небольшой. Родственники со стороны Алины от ребёнка категорически отказались. То есть, или воспитывать самим, или детдом. А детдом… сам знаешь. — Кирюша на детдом точно не пойдёт. Это вообще с его совестью вразрез пойдёт, он себе такого не позволит, — задумчиво кивает Серёжа. — Адиль, когда звонил, только из Казахстана Лучи забирал, с вокзала вроде бы набирал. Сейчас он как? — Пьёт не просыхая. По крайней мере, второй день подряд — точно. А Лучи Ти занимается. — Я когда узнал, боялся, что Кирилл ребёнка не примет, он ведь, вроде как, единственное, что могло Ти с Адилем разделить. Но Незборецкий превзошёл все мои ожидания. Он молодец. — Молодец, — кивает Глеб, вытирая жирные руки о штанины. — Время к полуночи, докинешь на стрелу, раз тебе туда же? — Без проблем. Погнали, — кивает ATL, поднимаясь и стряхивая крошки с брюк. Тачка у Серёжи не дорогая, хотя он и сам не выглядит, как человек, который нуждается в излишних понтах. И одет он подобающе своей девятке: перчатки с отрезанными пальцами, брюки замызганные и потёртые в нескольких местах, свитер крупной вязки, растянутый донельзя. Серёжа за руль садится, волыну из бардачка достаёт и за пояс пихает. Девятка тарахтит, но заводится, Круппов педаль в пол давит и на дорогу выезжает, внимательно по сторонам поглядывая. — Ты, Глеб, знаешь… Мирону доверяй, но проверяй, он обмануть сможет любого, если захочет. И за свои слова он держится. — Это ты к чему? — хмурится Глеб, косясь на мужчину. — Ни к чему. Просто прими это к сведению.***
В лесу за городом, кажется, даже воздух замер в предвкушении грядущей резни. Мирон Глеба, выходящего из машины ATL’а, удивлённым взглядом окидывает, но говорит только: — Мог бы и предупредить, что тебя докинут. И взглядом на свою тачку указывает, мол, садись, помнишь все про бронированные окна. Глеб послушано опускается на переднее, но Фёдорова за руку ловит. — Не закрывай. — Почему же? — Потому что я тебя попросил. Мирон вздыхает тяжело-тяжело, смотрит укоризненно, но, все-таки, почему-то слушается, не закрывает, и молча отходит к Басте, закуривая. Вася вообще впервые для Голубина таким напряженным выглядит, собранным, холодным. И из-за этого его «Казашонок, прекрати возню» в сторону Адиля только комичнее выглядит. А Жалелов с Ти ссорится, если это, конечно считается за ссору, потому что Кирилл твёрдо заявляет, что на поле останется, а Адиль только взглядом его прожигает. Удивительно, как у пьяного вообще так смотреть получается — чётко в цель, раздраженно и холодно. Но и Ти, похоже, спорить не намерен. Первая тачка перед ними останавливается как-то неожиданно. А следом приезжают ещё штук семь. Тимур выходить явно не спешит, вперёд него вылезают его парни, потрясывая оружием. Никто даже не скрывает, что бойня будет, мирно договориться точно не выйдет. Тимур вылезает последним, сжимая в огромной ладони ствол. — Здарова. И ты тут, Фёдоров. Мирон только плечами пожимает. — Ну что, Вася, рынок делить будем? — Не буду я с тобой ничего делить. Потому что рынок мой, — холодно отрезает Баста. Ни один мускул на его лице не вздрагивает. — А ты, Мирон, чего тут забыл? — лыбится Тимур. — Ты меня бесишь просто. Дела портишь, хороших людей кидаешь, — так же спокойно, как и Баста, бросает Фёдоров, покачиваясь с носка на пятку. — И последнее. Кто Крида грохнул? Лицо Тимура резко становится безумно злым, пугающим. Адиль переглядывается с Бастой, Мирон — с Порчи. А Глеб открывает дверь машины, вылезает и коротко заявляет: — Я. У половины Тимуровских лица перекашиваются. Не верится, небось, что тощий блондин Крида завалил. Мирон на Голубина охуевший взгляд кидает. Молчание длится мучительно долго, а потом вдруг Тимур кидается вглубь парней, прямо к Глебу. Никто не успевает среагировать. Никто. Кроме Глеба, который стреляет в Тимати почти в упор, неприцельно. Попадает в плечо, Тимур пополам складывается. После этого начинается действительно суровая свара. Палят непонятно кто и непонятно куда. Перед Глебом Мирон мелькает, одним ударом Тимура укладывает и исчезает за секунду. Глеб видит, как Ти тычет стволом в грудь какому-то чеченцу, совершенно безбоязненно, при том, что стрелок Кирюша никудышний. А дальше Глеб ничего не различает. Держится около тачки, периодически прицеливаясь в подходящих ближе Тимуровских, но старается не стрелять без крайней необходимости. Видно хуево, можно и по своим попасть. А потом пальбу крик разрывает и все утихомиривается, будто бы по щелчку. Глеб кашляет от запаха пороха и замирает, глядя на сложившегося пополам Кирюшу. Адиль звереет прямо на глазах. Ноздри раздуваются, желваки на скулах ходуном ходят. Любой обычный человек бы к подстреленному кинулся, но Казашонка обычным едва ли назовешь. У него будто третий глаза вырастает, он молча ходит и стреляет во всех Тимуровских, кто под руку попадается, пока остальные его понимающе прикрывают. Он перебивает всех методично, как машина для убийства, даже не дергается, когда удачным выстрелом Тимати ему в плечо попадает. Он, собственно, последний и остался. — Вали, — хрипло выдыхает Адиль. — Вали и всем расскажи, что если хоть кто-нибудь Ти пальцем тронет, то я лично сделаю так, чтобы от него даже ошмётков не осталось, понял? Баста хочет что-то возразить, чтобы и главаря пришили заодно, но Мирон коротко на ухо шепчет: «Он уже никто, Вась, у него ничего больше нет». И Вакуленко кивает медленно. Адиль только сухожилие в руке Тимуру перебивает напоследок, чтоб неповадно было, когда тот почти ползком до своей тачки догребает. А Кирюша на сырой земле скорчился. Серёжа его поднять пытается, но тот так стонет, что у ATL’а руки дрожат. Один Адиль неуловимо мягким движением куртку свою снимает, майку с мускулистого тела стаскивает, на лоскуты рвёт и рану пережимает, сверху мальчика в свою же кожанку заворачивая. — Лап, не вздумай откинуться, — тихо бормочет Казашонок, прижимая парня к голой груди и игнорируя страшный мороз. — Диль, — выдавливает в ответ блондин, а голос надрывается, переходя в болезненный хрип. — Если со мной что-то случится, пообещай, что Лучи не бросишь… — Ничего с тобой не случится, — заверяет Казашонок, занося парня в машину. — Ко мне вези, Глеб за Лучи присмотрит, а мы пока Кирюшу подлатаем, — комментирует Фёдоров, поглядывая на Голубина, прижавшегося к дверце тачки. Видеть это на лице Адиля втройне страшно. Он, кажется, посерел даже, и Мирон это замечает, за руль опускается мгновенно. — Старый, Карандаш, зачистите место. Все трупы на канал, за Тимуром проследить, — командует Баста, когда Мирон уже выруливает на тачке по грунтовке на шоссе.***
О том, что Кизару по профессии врач-невропатолог, знают только избранные, и Фёдоров рад, что входит в их число. Он Олеже звонит, и тот уже через пятнадцать минут подъезжает с аптечкой. Рома с ЛСП тоже приезжают, предлагают ещё за ребёнком последить, но Глеб упрямо на себя это берет и маленького Лучи на руки забирает. Мелкий что-то лепечет, пока на кухонном диване Кизару думает, как лучше сделать, чтобы Кирилл от болевого шока не сдох. Пуля внутри осталась, надо вытащить срочно. — Так, у меня тут Кетамин на продажу с собой. Ебанем ему ударную дозу, чтобы чувства затупились, а потом я аккуратно все достану и зашью, тут не глубоко, жить будет. Но все равно очень больно будет, Ти, потерпишь? Кирилл зубы на полотенце, притащенном Мироном, плотнее сжимает и кивает, обливаясь ледяным потом. А Адиль на коленях у изголовья сидит, целуя тонкое запястье. Ор такой, что Глеб, кажется, глохнет. Если он под кетамином так орет, что же было бы без него. И внутри лёгкие в жгут скручиваются от душераздирающего вопля. Лучи на руках что-то тихонько лепечет, испуганно даже. А Рома с Олегом рядом с Голубиным на полу сидят, за руки держатся, нервничают. Крики прекращаются уже под утро, Мирон кресло в комнате раскладывает и диван на кухне, измученно бросает: — Все тут оставайтесь, Олежа с Ромой могут в дальней с нами лечь, а Кизару Порчи постелил у себя. Глеб указывает мутным взглядом на ребёнка в своих руках, Фёдоров вздыхает, забирая его из дрожащих рук блондина. — Я возьму его, — тихо говорит Адиль, появляясь за спиной мужчины. Мирон неуверенно поводит плечом и осторожно протягивает мелкого, пока тот большими карими глазами взирает на отца. А у Адиля руки трясутся по-страшному. — Ты чего? — осведомляется Голубин, указывая взглядом на судорожно подрагивающие пальцы Скрипа. — Боюсь, — просто отвечает Жалелов. — Боюсь ребёнка на руки брать. — Может не надо тогда? — приподнимает Фёдоров бровь. — А? — И так тебе уже по гроб жизни задолжал, Мирон, — качает головой Скрип. — И вообще, когда-нибудь мне все равно придётся это сделать. И дрожащими руками принимает крошечное тело в руки, напрягаясь до невозможности. И с ним идёт к Ти, опускаясь у его лица на пол. — Никогда меня дядя Кирюша не слушает, правда, Лучи? Я ведь ему говорил в машине остаться, — неразборчиво бубнит Адиль. — Дурак он, этот дядя Кирюша.