Вспомни меня

Его нет. Просто нет – и точка на этом. Нет в поле моего зрения, моем университете, моей голове и моей жизни. Нигде нет. И впервые за весь прошедший год дышать оказывается так легко. Словно больше ничего не перекрывает глотку, не забивает, заставляя сжиматься, легкие. Его нет, и я наконец-то чувствую себя живым. И почти нормальным. Трое суток проходит с того момента, как я с его же мобильника вызвал неотложку и спешно свалил, продолжая сжимать его перепачканный телефон в руке. Сам не понимаю, зачем взял, и тем более не могу понять, почему не выкинул, а выключил лишь и забросил в ящик со старой спортивной снарягой, уже не один год пылящейся под кроватью. Прямо так, в подсохших бурых пятнах и грязью на чехле. Самое место ему среди хлама. Кайлеру – тоже. Его нет, и мне совершенно наплевать, выжил он или… это просто не представляется мне важным? Не попадается на глаза, не отсвечивает уродливым фингалом вполовину бледного лица – и ладно. Отлично. Я наконец могу посмотреть на себя в зеркало и оценить отражение, с его не сравнивая. Наконец-то. Придирчиво разглядывать подбородок с проглядывающей светлой щетиной, нос – пускай и не идеальный, но и не ломанно-кривой. Зеркальный двойник кривится от этой мысли. Сухой смешок успевает вырваться до того, как я его проглочу. Глаза голубые, ближе к зеленому. Ничего примечательного или отталкивающего. Неуверенно улыбаюсь своему отражению, и тот, что по другую сторону покрытой напылением стеклины, улыбается в ответ. Машу ему рукой и мысленно обещаю никогда больше не скатываться в ненависть ТАК сильно. Обещаю, что больше ничего нас не отравит. Не пошатнет нашу уверенность в себе. Не сделает невидимкой и не задвинет на задний план. Никогда больше. Касаюсь зеркала ладонью, нажимаю на его поверхность, плюнув на то, что останется отпечаток, и ощущаю, как пульсирует большой палец. Снова. Эта тянущая хрень вроде затихла, прекратилась на пару дней, но вот опять, снова. Подношу кисть к лицу, кручу ее в поисках лучшего ракурса, чтобы рассмотреть затянувшуюся ранку. Замечаю потемневшую и опухшую кожу вокруг и с нажимом провожу по ней указательным пальцем левой руки. Ощущения, до запястья дотянувшиеся, заставляют поморщиться. Нажимаю сильнее, и корка, которая давно должна была отвалиться, трескается. Густой каплей выступает гной. Желтый, клейкий и противный. Тут же выкручиваю краны на максимум и так тщательно мою руки, как будто бы от этого зависит моя жизнь. А после с силой надавливаю на открывшуюся ранку еще раз. Пока кожа вокруг не посинеет, а то, что сочится из прокола, не станет розовато-прозрачного цвета. Заливаю первым же найденным в шкафчике антисептиком и леплю пластырь. Ерунда. Заживет. Еще раз на свое отражение бросаю взгляд. Зеркало, забрызганное каплями воды и снизу даже мыльной пеной, изображение начало искажать, кажется. Потому что того, кого я вижу сейчас, едва узнаю из-за пунцового лица и блестящих, словно от глазных капель, расширенных зрачков. Умываюсь, почти не ощущая, как намокают лямки самой обыкновенной серой майки, и выхожу из ванной комнаты. Сегодняшний день будет не хуже предыдущих трех. Первых за долгое и долгое время трех дней, принадлежащих лишь одному мне. *** Все та же с белыми вставками куртка. Рюкзак. Солнцезащитные очки, которые, оказывается, все-таки нужны, если хотя бы изредка вертеть головой по сторонам, а не закапываться в свои мысли. Замечаю, что заградительное сооружение перекрасили, а взамен треснутой стеклины в витраже вставили новую. Привет, реальность. Я приглашаю Кару, симпатичную библиотекаршу, на чашку чая в перерыве. Она немного смущается и, согласившись, предполагает, что так я пытаюсь подкупить ее для помощи с курсовой. Улыбаюсь и не считаю нужным отрицать или соглашаться с этим. Она действительно кажется мне хорошенькой, пускай с этим и не согласны голоса в моей голове. Подсознания, возможно, разума или совести. Не пытаюсь разобраться или классифицировать. Не пытался, пока после короткого, смазанного криками и запахами чужой еды свидания не сталкиваюсь с Юджином. Юджином, которого не было все эти сутки. Его рыжее недоразумение не мелькало тоже. Понимаю это только сейчас, глядя на его бледную рожу и, кажется, проступившие заметнее чем обычно скулы. Слишком в себе, чтобы вообще замечать что-то. Даже к рыжему оборачивается после того, как тот хватает его за рукав и требовательно тащит в свою сторону. Юджин, который в моей голове настолько сросся с Каем, что его присутствие теперь кажется чем-то странным. Неправильным. Половина чего-то. Хорошего настроения как ни бывало. Улыбку на губах удается лишь до дверей библиотеки держать, а после, направляясь в аудиторию, в которой у нас должна быть общая с Юджином пара, мрачнею. По привычке усаживаюсь за его спиной. Но он ни с кем не говорит и лишь, как Бругер раньше, вертит в пальцах мобильник. Фамилию Кая не называют на перекличке. Его нет в списках тех, кто должен защищать курсовой проект. Его фамилия испарилась абсолютно отовсюду. Даже на физ-ре Юджину в двойку становится какой-то долговязый парень, с которым они вяло отрабатывают один тот же пас всю пару. Меня все тянет приблизиться и подслушать, но он почти ничего не говорит. Весь в себе. Пара телефонных звонков, во время которых он отходит в самый конец пустующего коридора. Один посреди последней пары застает. На лектора даже не смотрит, встает и выходит, аккуратно прикрыв за собой дверь. Так же как ни в чем не бывало возвращается спустя десять минут. От замечаний отмахивается и продолжает отсутствующе пялиться на столешницу. Из-за НЕГО такой? Мысленно запрещаю себе даже имя произносить. Вообще думать в эту сторону. Его здесь больше нет. Точка. Навсегда или просто надолго – не важно. Сейчас нет. Главная причина всех моих бед устранена – разве можно мечтать о большем? Разве можно позволять себе зацикливаться на том, кто всего лишь заплатил за свою красивую жизнь? Мало иль много – тот еще вопрос. Вспоминаю темную лужу, расплывшуюся по асфальту, и его, Бругера, перепачканную одежду, звук первого и единственного удара, который достиг моих ушей. Сколько еще их было? Сколько крови натекло? И ощущение чужой ледяной кожи под пальцами не забыть тоже. Такое из памяти не вычеркнуть. Кожи, под которой должна биться крупная, по сравнению со всеми остальными, артерия, через которую сердце качает кровь. Что, если его не выдержало? Что, если механизм дал сбой от скачка адреналина или боли? Что, если это мои руки слишком нечувствительные и впотьмах я не разобрался, где трогать? Что, если Юджин такой потому, что его закадычный приятель, второй ботинок из пары, не выжил? И что мне за это будет, если найдут? Стоит ли изменить слово на «когда»? И если так, то почему все еще не ищут? Почему никто не заявился ко мне домой, не подошел между парами или прямо во время семинара? Почему никаких объявлений не было? Студенческая газета молчит, заведующий нашей кафедрой – тоже. Что происходит? И происходит ли? Кажется, сам того не заметив, начинаю бормотать вслух. Кажется, именно поэтому парочка однокурсников, занятых друг другом больше, чем лекцией, покосившись, отсаживается. Ч-т-о п-р-о-и-с-х-о-д-и-т? Происходит ли… Должно быть, мой мозг, перегруженный в раз, воспринимает это за какую-то игру. Принимается крутить и вертеть по-всякому эти незамысловатые фразы. Быстрее, медленнее, почти скороговоркой и намеренно смазывая буквы. Пока кашей не станут, откровенной бессмыслицей, бредом. Отчего-то, нанимая тех парней – ни лиц, ни контактов которых у меня, разумеется, нет и не было, – я представлял, как Бругеру ломают нос и, возможно, пару ребер в придачу. Представлял и мнительно думал о том, что этого не будет достаточно. Что любого из того, что с ним может статься, недостаточно. А теперь я не знаю, лежит ли он в центре лицевой хирургии и плачется своему парню в жилетку между операциями или же и вовсе перебрался сразу на кладбище. Кошусь на шмотки Юджина: совершенно обычные, не подчеркнуто траурно-черные, и больше склоняюсь к первому варианту. Но раз так, то выходит, что Кай, может быть, недостаточно наказан? Это предположение кажется мне страшнее осуждения во взглядах однокурсников и даже тюремных кандалов. Что, если ему и в этот раз все сойдет с рук? Вспоминаю его неуверенное «Стефан, верно?» и собственноручно удушить хочется. Пробраться в его больничную палату, если он в ней лежит, и накрыть лицо подушкой. Держать, пока дергаться не перестанет. И еще пару минут для верности. А если?.. Бесконечная череда предположений… Кружится внутри моей бедной головы, вызывая тошноту. И снова в этом он виноват! Он, гребаный КАЙЛЕР! Продолжает отравлять мне жизнь! Извилины – в узел, и думы, что по ним гружеными под завязку вагончиками катятся, – тоже. Черное на белое, белое на черное. Смешивается. Путаюсь. Вскидываю дрожащую руку и отпрашиваюсь выйти. В отличие от Юджина-мне-все-можно-папа-вам-платит, я не могу уходить с пар, когда вздумается. Что, безусловно, тоже еще одна причина для неприязни уже к наследному принцу. Но он мало меня волнует. Он – выросший с осознанием того, насколько его семья отличается от других. Вроде как не моего круга. Не моя лига и прочее. Он никогда не был выскочкой, он просто был ВЫШЕ. Дохожу до уборной и безмерно радуюсь, что все кабинки распахнутые и пустые. Зависаю около раковины и, совсем как утром, залипаю на собственное отражение. Что-то неправильно в нем. Не так. Включаю воду и, опустив голову, замечаю, что налепленный на большой палец пластырь вот-вот слезет, весь покрытый мерзкой клейкой субстанцией. Скривившись, легко отдираю его, и он отстает на раз. Стараясь не смотреть на то, что осталось на прослойке, выбрасываю в ближайший унитаз. Долго мою руки. На удивление, ранка совсем не болит. Даже намека на неприятные ощущения нет. Ну и плевать. Плевать на нее! Мелочи, ерунда, не важно! Что мне царапина, когда я свободен наконец? И, словно все еще сомневаясь, в черты зеркального двойника вглядываюсь, ему тот же вопрос одними губами задаю: – Свободен же? *** Вместо постоянно мокнущего и сползающего пластыря – теперь эластичный бинт. Потому что: «На тренировке потянул кисть, ничего серьезного, мам». Бинт, под которым вроде как ничего давно нет, но иногда кажется, что кожа мокнет. Бинт, просто потому, что укол чертовым циркулем нервирует меня. Куртка отправляется в шкаф, а очки, кажется, становятся неотъемлемой частью ворота любой футболки. Ни единого не то что кошмара, а даже сна за почти три недели. Никакой бессонницы или угрызений совести, что я так боялся ощутить. Ни намека. А все потому, что все правильно. Потому что за все приходится расплачиваться, а если провидение подкидывает какие-то подачки, то можно не сомневаться, что что-то заберет взамен. Рано или поздно. Я лишь ускорил естественный ход вещей. Все п-р-а-в-и-л-ь-н-о. Мне хочется маркером написать это на своей футболке каждый раз, как вижу принца одного. Каждый раз, когда звонок любого рандомного телефона в радиусе слышимости не вызывает желания вбить его в глотку владельца. Ладони больше не мокрые. Отражение в зеркале не шалит. И Кара, кажется, действительно может мне нравиться. Несмотря на то, что я думал, будто эта часть меня давно сломана, она мне нравится. Нравится разговаривать с ней и иногда оставаться, чтобы помочь расставить по местам тяжелые книги на верхних полках. Мне нравится, правда. Пускай мне и не хочется ее… потрогать? Приобнять, взять за руку или, того больше, поцеловать. Но все же становится правильно, верно? Пазл за пазлом складывается как надо, а значит, и это со временем придет? Пазл за пазлом… по кусочкам внутри уже оформившейся рамки. В течение почти трех прекрасных недель. Почти трех без двух суток. Девятнадцать дней. На двадцатый ОН возвращается. В университет, мою жизнь и излечившееся, как я думал, подсознание разом. Возвращается к десяти утра прямо на первую пару, уже после звонка входит в наполненную аудиторию. Возвращается, сжав челюсти и опираясь на костыли. Его правая нога закована в пластиковый гипс: вся ступня и лодыжка, почти до колена. А по тому, как неестественно прямо держит спину, угадывается фиксирующий ребра корсет. И лицо… Лицо желтое, в следах до сих пор не сошедших полностью синяков. Обмотанные эластичным бинтом запястья. Закатанные рукава все той же серой, полинявшей на добрых три тона толстовки. Представляю вдруг необычайно ясно, как кто-то старательный застирывал ее снова и снова, пытаясь вывести всю кровь. Сечки на брови и тонкие, заметные только из-за темных полос шрамов, швы на носу и губах. Оправа очков не скрывает и половины. Ни на кого конкретно не смотрит. Лишь себе под ноги. Шаг за шагом, буквально ползет по пологой лестнице, добираясь до своего места. Проходы узкие, приходится боком идти, и он идет, удерживая оба костыля подмышкой со стороны больной ноги. И тишина гробовая висит. Слышно, как по половому покрытию резинки костылей скользят. Лектор и вся аудитория молчат. Слышу, как скрипят его, Кая, стиснутые зубы. Каждый его шаг отзывается пощечиной по моему внутреннему «я». Крепкой затрещиной, плевком и уничижительным воплем. Только когда садится, замечаю, что его рюкзак у Юджина на плече. У Юджина, что следовал за ним от самых дверей, но его едва ли кто-то заметил. У Юджина, который тут же опускается рядом с Кайлером и, потянув завязки рюкзака, помогает вытащить нужную тетрадь. Пальцы у него тоже едва гнутся. Его не должно быть здесь… Не должно! Лектор, известный своим гонором и нетерпимостью вообще к абсолютно любым студенческим оправданиям, моргает, словно пытается перезагрузиться, а после делает то, на что, я думал, он даже не способен. Протирает очки и, одернув, должно быть, ставший слишком узкий галстук, резво перескакивая с одной ступеньки на другую, пробирается к этой парочке через пустующий ниже ряд. О чем-то спрашивает, запрокинув голову, выглядит весьма озабоченным, и Бругер отвечает только довольно резким движением головы. НЕТ, не размыкая губ. Лектор пробует еще раз, но на этот раз вмешивается Юджин, что-то быстро втолковывает ему, и тот, помедлив, кивает. Проговаривает еще что-то, не обращаясь ни к кому конкретно из этих двоих, и возвращается на свое место. Объявляет тему лекции, и, кажется, даже его голос звучит иначе, чем я привык слышать. Ни одной надменной ноты. Ни капли превосходства или высокомерия. По рядам за моей спиной проходятся шепотки. Словно волной, от дальних рядов и до самой середины. Все обсуждают только его. Его, чья спина так и остается неподвижно прямой. Его, под затылком которого я могу видеть широкую бордовую полосу. Волосы на этом месте выбриты, и потому видны швы. Вовсе не такие тонкие, как на лице. Берет в пальцы ручку и так и замирает. Очевидным становится, что не может писать. Дыхание сбивается, дорожная пыль между ресницами. Сбежать. Гомон становится громче, и моя голова начинает гудеть. Словно кто-то раскачал многотонный колокол. Мне нужно выйти. Выйти, чтобы в обморок не грохнуться. Потому что-то темное, что притихло было, сейчас вопит. Вопит без продыха и пауз. Вопит прямо в мое внутреннее ухо и не собирается затыкаться. Вопит так громко, что вздуваются вены на руках. Вопит, и плевать ему, что никто, кроме меня, не слышит. На одной ноте, не меняя тембра. Уничтожая меня. Он не должен был вернуться… Не должен был! Не так скоро, не с такими травмами, не мучеником! Шепотки все еще летают, заполошно по рядам носятся. Жалеют. Кто-то восторгается высокопарным шепотом. Пара смешков до кучи… А мне бы просто дышать сейчас, не опасаясь в любую секунду выхаркнуть легкие. Мне бы только до конца пары дожить. Потому что одним только присутствием душит. На глотку, сам того не ведая, мне наступает. Потому что он может все связать. Но не докажет же?.. Не сможет, верно? Ни записей с камер, ни свидетелей. Ничего. Только моя, разумеется, пустая флешка у него и его телефон, запрятанный среди хлама, у меня. Своего рода обмен. Великая махинация. Осторожно, словно на кипяток дую, выпускаю из легких воздух. Вот так. Попроще. Кошусь в сторону Кайлера и понимаю, что, как ни пытайся, он так и не смог как следует взяться за ручку. Улыбаюсь на это почти мягко и определенно рассеянно. Да, пожалуй, ему стоило вернуться. Для того, чтобы я мог убедиться в том, что достаточно. Для того, чтобы посмотреть, как он, изломанный, будет стараться срастись. Для того, чтобы надеяться, что у него не выйдет. *** Ногти грызу и пялюсь на свой захламленный стол. Стаскиваю кеды и, отбросив их в сторону, перекидываю правую ногу через подлокотник. Компьютерное кресло на такие выверты, разумеется, не рассчитано, поэтому кренится и угрожающе трещит пластиком. Упрямо отталкиваюсь от пола, проворачиваюсь один раз и, вздохнув, усаживаюсь как положено. Опираюсь локтями на книги, подбородком – на подставленную ладонь. И пытаюсь решить: а стоит ли?.. Пять дней наблюдал. Каждый его шаг оттискивал в памяти, подмечая все изменения. Вроде тех, что ему бывает чертовски больно, и тогда Юджин, эта добрая душа, сует пару таблеток и тут же бутылку минералки. Ему бывает больно, но он лишь кривится. Останавливается перевести дыхание, смотрит в пол, и только по этому верный ему рюкзаконосец замечает, что дело дрянь. Юдж спрашивает: – Нормально? И Кайлер, в зависимости от своего состояния, кивает или, напротив, мотает головой. Чаще первое, чем второе. Рискую подойти ближе всего два раза. Только потому, что он показался мне ненормально белым, почти с синевой. Только потому, что иначе капли пота, выступившие на висках, не рассмотреть. Только потому, что ему вдруг стало так плохо в коридоре, что Юджин схватился за мобильник и, только услышав сквозь зубы выдавленное «я в порядке», закатил глаза, скинув уже идущий вызов. Только потому, что иначе мне было не услышать его изменившегося голоса. Ужасно хриплого и неживого. Травма гортани? Связок? Всего разом? Словно через респиратор или какой динамик. Да даже через сложенное в несколько раз полотенце. Но у него явно выходит лучше, если напрягается. Странно, но я пытаюсь имитировать этот голос дома, добиться той же хрипоты, – и, разумеется, ничего не выходит. Потому что мое горло, в отличие от его, в полном порядке. «Потому что». Мне нравится. Очень утверждающе звучит. Тяжеловесно. Отталкиваюсь от столешницы. Толчок ногой. Круг против своей оси. У Кая был неплохой голос. Не выдающийся или какой-то там особенный, нет, самый обыкновенный. Не мерзкий и не визгливый, но и не уникальный. Сейчас же любой, кто хотя бы раз услышит, узнает этот хрип. Хрип, от которого хочется невольно поежиться и, развернувшись, зашагать в противоположную сторону. Слишком жуткий. Поэтому он почти всегда молчит. Если и переговаривается, то только с Юджином, но и то чаще шепотом. Чтобы сделать следующее наблюдение, даже не нужно было находиться близко. Для этого стоило лишь внимательнее смотреть. Его руки. Теперь всегда пустые почти. Раньше сжимал в пальцах мобильник, дергал его туда-сюда из кармана, регулярно проверял. Теперь – нет. Не то потому, что проверять не на чем – что хрень, ибо телефон у него все-таки есть, пускай и другой: черный и не такой приметный, как тот, что в метре от моей ноги валяется, – не то потому, что проверять больше не от кого. Юджин всегда рядом с ним, а тот, кому он постоянно написывал, пропал. Или те. Не знаю. Пафосная тачка не появляется на стоянке. Телефон Кайлера почти никогда не звонит, а на сообщения, если они и приходят, отвечает неизменно Юджин, пальцы которого не в пример лучше, чем у Бругера, гнутся. Бругера, который изредка уходит в себя и словно теряется, а возвращаясь в реальность, порой забывает натянуть маску на лицо. Маску холодного равнодушия, и выглядит совершенно отчаявшимся. Разбитым и уничтоженным. Повторяю эти слова вслух. Кажется, сладкие. Сиропом на кончик языка ложатся и стелются по нёбу. Отпечатываются. Такая она на вкус – победа. Ни тебе больше пафосных шмоток, ни парня на «астон-мартине», который наверняка тут же укатил в закат, стоило ему лишь разок глянуть на то, что осталось от милого личика. Услышать его голос. Понять, что с сексом придется повременить месяцок-другой. Понять, что проще будет избавиться от него. И Кайлер страдает. Пускай неявно, без злых навернувшихся на глаза слез или истерик. Но он страдает. Каждую чертову минуту, когда его не жрет боль физическая, он страдает от другой – той, что хлеще. Душевной. Заметно во всем. Как жмурится иногда, кусает губы, терзая кожу там, где только-только затянулась сечка. Как, забывшись, тянется к своему телефону и, неловким движением снимая его с блокировки, замирает. Быстро смаргивает и отодвигает трубку в сторону. Это всегда мимолетно. Меньше минуты длится, но я, изучивший его вдоль и поперек, вижу. Юджин же, замечая, предлагает ему что-то. Всегда. Каждый раз. По десятку раз на дню. Должно быть, одно и то же, и это не таблетки. Это не то, что можно выпить и забыть. Потому что от обезболивающего Кайлер не отказывается, а ответом на это предложение каждый раз – отрицающее движение головы. Нет? Не буду? Не стоит? Что из этого? Еще круг. На этот раз останавливаюсь лицом к кровати. Думаю толкнуться еще, но, передумав, тяжело поднимаюсь со стула. Кое-что все еще зудит внутри. Не дает покоя, подкармливая и без того разыгравшееся любопытство. Что такого важного в его, именно в его, том самом телефоне, что, касаясь нового, он едва ли не морщится? Дело в самом смартфоне или в том, что хранится в его файлах? А что, если?.. Покусываю ноготь на большом пальце. А что, если посмотреть, что там? Не на самом, разумеется, смартфоне – вдруг его как-то можно отследить? – но должна же быть карта памяти? Опускаюсь на корточки перед кроватью, оглядываюсь на запертую входную дверь, вслушиваюсь, чтобы убедиться, что никого из предков в коридоре нет, и выдвигаю ту самую коробку. Пыльная крышка откладывается в сторону. С минуту роюсь в своем хламе, и пальцы натыкаются на холодный, фактурный из-за сети трещин экран. Вытаскиваю телефон Кая. Повертев в руках, еще раз оглядываю все засохшие, теперь и вовсе коричневые пятна и стаскиваю чехол. Пока делаю это, умудряюсь больно защемить указательный палец. Шиплю и все-таки побеждаю дрянной кусок пластика. Задняя панель, разумеется, абсолютно чистая. Без единого пятнышка или царапины. И вопиюще розовая, скорее даже цвета фуксии. С гравировкой, которую мне никак не удавалось раньше рассмотреть. Отдельные линии лишь. Теперь же могу прочитать полностью: «В качестве символа новой жизни или как-то так». Приподнимаю бровь, понимая, что для меня это ни черта ровным счетом не значит. Путаная, одному Кайлеру, ну и, возможно, тому, кто это заказал, известная хрень. Пожимаю плечами и кручу телефон в руках, выискивая, где же прячется порт для карты памяти. С трудом выходит подцепить заглушку. Потому что слишком плотно сидит в пазу, потому что обломанных, обкусанных под корень ногтей почти нет. Стандартная микро послушно выдвигается вперед. Поддеваю ее и вытягиваю полностью. Телефон сразу же назад, в коробку. Убираю ее и возвращаюсь к столу в поисках картридера. Точно был. Помню же. Шарю внутри ящика и на удивление быстро натыкаюсь на искомое. Подглючивающий временами бук послушно выходит из режима гибернации и даже не требует немедленной установки обновлений или перезагрузки. Что же это? Перст судьбы? Что же такого я могу увидеть? Замешкавшись ненадолго – не потому, что передумал, а потому, что пальцы немного подрагивают, – заталкиваю пластинку в нужный порт. До щелчка. Жду, пока ноут ее содержимое высветит. «Накопитель найден». О’кей. Мышки под рукой нет, но вроде как неплохо выходит и без нее. Ряды папок. Стандартные для любого телефона списки. Выделяю те, что могут содержать что-то интересное. Системные файлы. Приложения. Скачанные. Музыка. Изображения. Видео. Не по себе становится настолько, что, миновав первые три ничего не значащие папки и почти открыв третью, останавливаюсь. Не по себе… Холодком по спине. Словно в чужую душу в уличной обуви лезу. И грязь ошметками прямо на белый фон валится. Кусками и кляксами. Потираю висок, скорее нажимаю на него и против часовой стрелки массирую, стремясь разогнать это незваное ощущение. Растворить. Сделать не таким концентрированным. Что это, боязнь попасться или зашевелившееся вдруг чувство вины? Но второму-то что здесь делать? Все еще считаю, что прав. Все еще не раскаиваюсь. И то, что ни скрывалось бы за иконками системных папок, меня не переубедит. Решительно щелкаю пальцем по тачпаду, ожидая увидеть все что угодно: начиная от порнушки, похабных картинок и заканчивая фото с модных коллекций или еще какой срани, – но умудряется удивить меня. Ничего из этого. Только ряды таблиц, графики и пара нужных для учебы методичек. Пожимаю плечами, но нахожу это достаточно странным. Следующей открываю папку с музыкой, но названия групп ни о чем мне не говорят. Пробую послушать одну, но выключаю почти сразу же. Чужие адские вопли под адский металл или одну из его производных – не знаю – мне совершенно не заходят. Но, подумав, на всякий случай копирую себе на рабочий стол. А после, поразмыслив, еще закидываю в курсовые и рефераты. Сам не знаю, от кого прячу. Далее папка с фото. Рассчитываю на то, что и здесь ничего интересного или, по крайней мере, информативного не увижу, но высветившихся прямоугольников оказывается достаточно много. Разворачиваю первый. Пока грузится, не дышу, как если бы вместо статичного изображения в любой момент мог выскочить жуткий скример, стоящий на страже конфиденциальности чужой личной жизни. Разумеется, ничего подобного нет. На снимке оказываются часть полового покрытия, конторка и рюкзак Кайлера в углу. На следующей – все то же самое, но чуть с другого ракурса. И таких не менее четырех. Каждый кадр словно случайный, но зачем тогда столько?.. Щелчок, черный экран. Новое изображение. Вздрагиваю. Половое покрытие, конторка… чьи-то босые ступни и покрытая черными рисунками по самые костяшки пальцев рука, обхватившая того, кто фотографирует, поперек торса. Желчь к горлу подкатывает. Парень на «астон-мартине»? Узор, украшающий руку, причудливый, с элементами какого-то орнаментала и, кажется, змеиной чешуи. На тыльной стороне ладони, на костяшках, заметные шрамы. Плотные, короткие и очень светлые. Выделяющиеся. Словно он ударил по чему-то, раскроив кулак. Но кто знает, что на самом деле было? Кайлер?.. Дернувшись, смотрю следующую. Закусываю губу. Другое место и ракурс. Растрепанный покрасневший Юджин делает селфи на фоне свисающего с чьего-то крепкого плеча Кайлера и показывает язык. Следующий снимок настолько смазан, что не понять, выронил он мобильник или смарт просто вырвали из его рук. Следующий и следующий, и следующий… Много снимков всякого хлама. Коробок с пиццей, игровой приставки, какого-то красного покрывала, Юджина, его пассии. Рядом, притиснувшись к боку, или в центре снимка. Лицо самого Кая как-то боком или же лишь его часть на снимке. Словно намеренно ускользает из кадра. А когда нет, то натягивает капюшон на голову и бликует стеклинами очков. Словно намеренно… Пальцем стучу по тачпаду, обдумаю это позже. Снимок за снимком. Кеды Кайлера, Юджин. Рыжие патлы, намотанные на чьи-то пальцы. С маниакальным упорством выискиваю изображения другого парня. С татуировками. За третью сотню изображений валит, а все мимо. Четвертая пикча, пятая… На шестьсот восьмой фотографии решаю бросить это, но по инерции, вместо того чтобы закрыть, клацаю на стрелку. И вот он. И уже плевать, что со спины. У кухонной раковины стоит и, зажимая сигарету между большим и указательным пальцами, умудряется этой же рукой показывать средний палец. Шрамы видны уже меньше, но все еще выделяются на фоне чернущего полотнища его татуировки. Обширной, как на изображении видно. От костяшек и до плеч, а там и вовсе перебегает на шею, полностью ее обхватывает и теряется где-то под плотной белой майкой. Возможно, тянется до лопаток, а возможно, и ниже – ткань не просвечивает, не угадаешь. Взъерошенные черные волосы, довольно смуглая кожа и бугры мышц. И «астон-мартин» в числе прочих черт, делающих его привлекательным. Где ты взял этого парня, Бругер? И самое главное, что он в тебе нашел? Мало ли смазливых мордашек среди людей его круга? Почему Кайлер? Почему он? Дышать трудно ровно до того момента, когда вспоминаю, что позерский глянцевый «вулкан» на парковке больше не появляется. Ни единого раза с тех пор, как Бругер вернулся в университет. Дышать трудно… было. Теперь отпускает. Следующее фото и еще следующее, и еще… Еще сотня или две кадров, и везде, абсолютно везде этот парень если и мелькает, то как угодно, но не лицом. Его руки, оголенная грудь, ремень, продернутый в шлевки джинсов… затылок. Словно это часть какого-то уговора или табу. Снимки, снимки, снимки… Пустынная, уходящая вдаль дорога, и красный, кажущийся раскаленным песок по обе стороны от трассы. Ничего больше. Боковое зеркало «астон-мартина» и часть двери. Запястье самого Кая, попавшего в кадр. Пустыня с ссохшимися остовами растений. Обтянутое светлой тканью джинсов колено и ладонь, лежащая сверху. Узоры татуировок, небрежно задранный рукав кожаной куртки. Руль, стоимостью примерно в наш дом, и Бругер, развалившийся на пассажирском, на следующем снимке. Ухмыляющийся и отгораживающийся от снимающего согнутой в локте рукой. Как если бы у него отобрали телефон и щелкнули, не спросив. Изображение чуть смазано, но довольную усмешку на его губах рассмотреть можно. Счастливый, пускай и вроде как сопротивляющийся. Тяжесть в груди. Несколько снимков пустынного каньона, запыленного бока «ауди» Юджина, сам Юджин на расстоянии вытянутой руки и… наконец кадр, ради которого я перелопатил все это. Кадр, едва не ставший причиной раннего инфаркта в мои двадцать. Потому что зависть, зависть, зависть снова топит! Потому что так стремительно поднимается внутри, клокочет с шипением, разливаясь вдоль ребер и все выше, выше вершины грудной клетки… Я сохраняю этот снимок тоже. Пихаю в папку с музыкой и, развернув, возвращаюсь к нему вновь. Кай смеется в чужой рот, натягивает капюшон на голову и вместе со своим прикрывает лицо того, кто напротив, близко-близко стоит, набросив руки на плечи Бругера. Линия подбородка видна и небрежная, только-только пробившаяся щетина. Приоткрытые губы и кончик языка. Кайлер смеется, а сам прихватывает зубами пирсинг в языке этого парня, покрытого татуировками. К себе тянет, а сам, должно быть, на носках стоит. Против света снято, и кажется, будто установленная средней яркость экрана вдруг самовольно подскочила и теперь по глазам бьет, слепит. Приступ асфиксии. Резко дернувшись, захлопываю ноут. Сомкнув веки, медленно дышу и больше всего на свете, в этот миг, ко всей этой галерее хочу докинуть еще один момент. Я хочу сфотографировать его сейчас. Побитого, с выцветающими следами побоев, но все равно с упрямо поджатым ртом. На костылях и в заставляющей держать спину неестественно прямо, фиксирующей ребра херне. Я хочу сфотографировать его одного. Сцепляю пальцы в замок, чтобы немного унять невесть когда появившуюся дрожь, и шиплю от боли. На большом пальце от места укола циркулем и до тыльной стороны ладони тянется мерзкий желтоватый след.