Заклинание для Змея.

На следующий вечер он, тем не менее, снова приволокся, вроде как заняться ему было нечем, а может, чтобы точно убедиться, что никакого заговора нет и еще по тысяче-другой причин, которые он сам себе придумал по дороге, чтобы оправдать себе же самому свое явление в запущенном саду у Арафинвэ. Но на самом деле он вновь пришел лишь за одним, послушать эту музыку, которой он был так задет… Прямо напротив того самого окна, которое он хорошо уже запомнил, росло старое раскидистое дерево, может быть, даже груша, уже совсем скоро его маленькие нежно-зеленые листочки развернутся в большие, глянцевые листья и в них так удобно станет скрываться. Скоро… Впрочем, и без всяких листьев его было не видать, когда он этого хотел. Немного подумав и оценивающе поглядев на дерево, он лихо вскарабкался на него и, облюбовав себе удобную развилку ветвей, тут же устроился там, одну ногу поджав под себя, а вторую небрежно свесив и слегка болтая ей туда-сюда, руки он сложил на груди и тем самым изготовился ждать своего музыканта. Всякий раз, когда легкие кружевные занавески на том самом окне первого этажа слегка колыхались, возможно, тронутые только сквозняком, сердце у него отчего-то совершенно замирало на какой-то миг, как и весь он сам, но пока что большое окно, прямиком выходящее в старый грушевый сад, не распахивалось, как это было накануне… Тогда от нечего делать, чтобы занять себя хоть чем-то, скрасив ожидание и хоть как-то избавиться от того ужасного напряжения, в котором он находился, он стал рассеянно глядеть на окно второго этажа, которое располагалось буквально напротив него и через некоторое время с удивлением осознал, что, похоже, это комната Артанис. До сих пор он здраво полагал, что живет она на женской половине дома, под присмотром матери, как ей и полагалось, но комната наверху, судя по обстановке, была явно женской, даже девичьей и, хорошо зная взбалмошный нрав единственной дочери Арафинвэ, могла принадлежать только ей. - Так-так-так, - тут он даже потер свои руки, немного очнувшись и словно вынырнув на поверхность из своего глубокого сумрачно-мечтательного состояния, в которое он был всецело погружен. Судя по всему, нахальная девчонка отселилась с одной-единственной, зато понятной целью - иметь свободу ускользать из дома незаметно. Что ж, на ее местечке он поступил бы точно так же. - Давай, давай, - немедленно возрадовался он с до омерзения холодной, циничной ухмылкой, - почаще ускользай из-под родительской опеки. Давай же, поводов теперь полно тебя как следует прижать и очернить, как только можно, ну просто масса вариантов, - молодые дурочки Артано временами сильно развлекали. Они были так беспечны, что майа всякий раз доставляло острое душевное удовольствие представлять себе все возможные варианты того, как можно легко, если не окончательно погубить, так здорово изломать их юную жизнь. Разбить на осколки, быстро превратив их из дерзких и уверенных в себе созданий в тварей сломленных и робких, более не способных не то чтобы сопротивляться, а просто даже голову свою поднять. Мелькор относительно него был прав, время от времени утверждая, что разрушать ему нравилось гораздо больше, чем созидать. И это касалось всего… От одной только мысли об этом он страстно заводился и получал ни с чем не сравнимое пряное, захлестывающее с головой удовольствие, от которого возбужденно дрожал сладостной и упоительной дрожью и жил полной жизнью. И невозможность реализовать это чувство под недреманным оком Таникветиль просто сводила его с ума, казалось, причиняя даже физическую боль его тварной оболочке. Это было тем самым заветным плодом, который он давно уже мечтал хорошенечко надкусить. Не там, за морем, с безызвестными и мало интересными ему авари, а с теми, кого он так отлично знал. С каким бы наслаждением он неотрывно глядел бы в их глаза, безнаказанно делая с ними самые ужасные вещи, которые только могли бы прийти ему на ум, например, перекроил бы их в тех же орков. Глядел бы, вовсю упиваясь их наивной растерянностью перед этим, их свежей невинностью, которую так хотелось растерзать до помутнения рассудка. - Ты лютый хищник, Артано, ты стал таким и это уже неотъемлемая часть твоей теперешней падшей природы, - однажды заметил ему Вала, - еще вернее, ты страстный садист, уже заранее влюбленный в своих жертв… Шагни смелее еще дальше, вычеркни свою больную любовь из этой схемы и тогда ты станешь истинно темным совершенством, без сожаления вершащим суд над миром… А пока ты – бесконечно слаб, как все, кто сопричастен этому понятию хоть как-то, - задумчиво заканчивал он, казалось, говоря это больше самому себе, чем Артано. Но свою больную, искаженную, ущербную, вдрызг искалеченную, истерзанную, беспощадно изорванную в клочья, многократно поруганную, почти убитую любовь, с которой он боролся каждодневно, он победить пока еще не мог… Не мог быть холоден и равнодушен… Он все еще хотел и, может быть, искал какого-то ответа… Он вернулся мыслями к окну. Юной дочке Арафинвэ, кроме прочего всего, неизменно удавалось его дико и ужасно раздражать. "Избалованная и пустая кукла", - вот что он по большей части с неприязнью думал про нее, не особенно находя в ней тех самых достоинств, что обычно ценил. А еще про воспитание детей и про то, что дочерям не следует давать столько свободы и, может быть, даже пороть почаще, не чураясь и телесных наказаний. Держать их в строгости и бдить за ними постоянно, пока не сдашь с рук на руки супругу, да и потом внимательно глядеть. Из этого всего он сделал вывод, что родителем бы был ужасно деспотичным, не то, что этот мягкотелый младший королевич, перед чьим домом он теперь сидит. К тому же он не сносил, когда с ним начинали говорить вдруг свысока, будто он не лучшее и совершенное творение Эру, а какой-то там Его сомнительный плевок. Будь то хоть сам надменный и холодный Эонвэ или же эта наглая капризная девчонка, разница была невелика. Внутри он мигом подбирался, кивал в ответ, чуть щурился своими желтыми глазами и щедро улыбался своею самой доброй и располагающей улыбкой. Вместе с этим ярко и почти вещественно, до осязания представляя себе в это время, как беспощадно выдергивает, вцепившись в челюсть мертвой хваткой, своими раскаленными рабочими щипцами этот язык, который вдруг осмелился так говорить с ним… Как его жертва, трепыхаясь, давится и мерзко булькает, толчками исторгая и выплескивая вязкую, густую кровь ему на руки и как отчаянно мычит, глядя на него огромными, безумными от ужаса и потрясения глазами… А оттяпанную, смачно шмякнувшуюся на пол плоть ловко и быстро дожирают мигом набежавшие откуда ни возьмись коты, толкаясь, юрко полизывая розовыми язычками… Вел постоянный счет, все помнил, каждый взгляд и слово и был намерен все впоследствии вернуть с большим процентом. Рассчитаться… Это ему Вала обещал… Он про расчеты понимал лучше всех прочих в Арде, с полуслова, а иногда и без него. Расчеты их объединяли не меньше разговоров о любви… В доме Арафинвэ он периодически бывал, впрочем, как и во многих других домах знатных эльфийских семей, его везде весьма охотно принимали. Но понятно, что дальше гостиной никогда не ходил, да и кто бы ему это все позволил, близкой дружбы с сыновьями он не водил, а посему во внутренние покои был не вхож. "Надо бы исправить уже это дело,- лениво подумал он,- озаботиться всем этим, да и сблизиться с одним из них… Завести горячую дружбу, опять пустившись в очередное негласное соревнование с их старшим братом, во всем доказывая собственное превосходство". "Смотри же, милый Инголдо, меня же просто обожают в твоем доме, души во мне не чают, ну а что же ты? Отчего ты так предубежден против меня? Отчего ты так настроен слишком резко? Ах, ну прояви же дружелюбие ко мне, я искренне не понимаю, чем же я так тебе не угодил, а если вдруг не угодил по непонятной никому причине, так я прошу прощения стократно… Хочешь, я поклонюсь? Хочешь, я на колени даже встану, чтобы унять твою вражду? Что еще мне нужно сделать, чтобы ты сменил свой гнев на милость? Я на все готов, Инголдо… Желательно публично, чтобы все глядели и сочувствовали после этих слов явно ни в чем не повинному и несправедливо гонимому майа. И все такое в том же духе"… Потому что очень трудно быть против, когда все остальные только - за… Косятся уже после на тебя и с недоумением жмут плечами, почитая это беспочвенное с виду несогласие и предубеждение за каприз и, в общем-то, со временем за дурость. И вследствие уже не так как раньше прислушиваясь к сказанным словам протеста, мало-помалу теряющим авторитет, значение, вес… В конце концов махнут рукой, да скажут: "Ну, Инголдо малость странный… Ну, невзлюбил Артано отчего-то, да и что с того? Да мы-то его любим! Пусть говорит себе, что хочет! На наши отношения с этим самым милым майа это никак не повлияет… Попробуй, докажи-ка, что я зло…. Попробуй, убеди всех остальных, да я вперед тебя успею вложить им в головы, что нужно"…. Этому он в свое время очень хорошо научился от Вала. Самого его до сих пор всякий раз поражало, насколько тот правдоподобно, артистично, убедительно и виртуозно лгал, насколько он владел собой, когда считал, что это нужно, хотя при его истинном - крайне взрывном каком-то даже нраве, каждый миг готовом все перевернуть, должно быть, это было очень непростой задачей для него. Но ни малейшего подозрения на его счет, ни единой, самой крохотной зацепки, ни тени мысли, а если вдруг такая и являлась, основываясь на его всем хорошо известном бурном прошлом, так ее немедленно, даже стыдливо отгоняли, тут же ужасаясь про себя: как же они могли подумать о таком? Он ведь так искренне раскаялся, он так во всем переменился, он так старается и хочет блага, так хочет мира между всеми… Это же видят все. И оттого, что их вдруг посетила эта некрасивая, даже нелепая тень подозрения, им самим друг перед другом было крайне стыдно и неловко. Это значит, что они так дурно мыслят, это значит, что эти мысли рождаются в их, видимо, испорченных и темных головах… Все ошибаются, но нужно дать тому, кто это сделал, новый шанс на исправление, так учит Эру… Выходит, это они не могут все забыть, простить, начать все с нового листа, да это в них самих чего-то не хватает… Ах, как же это стыдно и достойно сожаления, нужно быть им лучше…. Ведь Мелькор смог… Он много чему от него научился, и не перечислить... Больше того - он стал иным… Чужим им просто бесконечно... На примете у самого милого майа было двое, буйный и пылкий, порывистый Айканаро, сильно похожий на какой-то вечно растрепанный золотой одуванчик, вот-вот готовый все куда-то улететь при первом порыве ветра и тихий, скромный, даже какой-то робкий с виду Артаресто, с огромными, на пол-лица застенчивыми глазами и мягкими, едва волнистыми кудрями на прямой пробор, которого хотелось вмиг по ним погладить и слегка приободрить. Он мог прекрасно повлиять на них обоих, ему было что предложить этим двум, каждому свое, было чем увлечь и пылкость и робость. С Ангарато все было несколько сложнее, он был довольно рассудителен и даже как-то зрел не по годам и под его коварные планы не слишком подходил. А по этому дому теперь захотелось ходить намного чаще, поближе посмотреть на жизнь семьи, обитающей в нем, взглянуть на их отношения изнутри, послушать те свободные простые разговоры, которые всегда ведутся, когда никого из чужих рядом нет. Побродить уже везде, с любопытством слегка касаясь каких-то вещей только кончиками пальцев, а некоторые даже взять в руки, надолго задержав их там. Подробнее рассмотреть и хорошенько поразмыслить о владельцах, узнать о них через эти вещи много нового, остро подмечая разные детали… А затем собрать все это воедино, разложить все у себя в голове, дать всему объяснение и выстроить порядок, а из него простую, понятную картину мира, дав ответ на единственно волнующий его этой весной вопрос, как же у них получился этот синеглазый мальчик, что каждый вечер, распахивая свое окно, садится с ногами на подоконник и, закрыв глаза, играет эту музыку, от которой он сам теперь не свой… Что его сделало таким, каков он есть, что повлияло на него, и если он узнает, разберется и поймет, в чем дело, в чем кроется его секрет, то он, наверно, сможет это изменить... "Ведь ты не можешь быть таким, Инголдо… Нет, не можешь!" Пока сильно задумавшийся майа скрашивал свое ожидание встречи с прекрасным этими своими размышлениями, то даже не сразу заметил, что к его дереву, на котором он все это время удобно сидел, снизу кто-то тихо, незаметно подобрался. Очнулся только тогда, когда понял, что этот некто карабкается прямо к нему и еле-еле вовремя отдернул пальцы из-под испачканного мокрой землей грязного каблука. Что такое? Кто тут еще? Кто тут дерзнул явиться к этим окнам вместе с ним! Уже хотел было впиться темной тучей в своего таинственного конкурента, и придушить его сейчас же, но, по счастью, вовремя разглядел нежданного визитера. По старому дереву лезла Артанис! – майа слегка расслабился, откинувшись спиной назад к стволу и поглядев уже с насмешкой: "Ага, все, значит, точно так, как он и думал"… Мелкая нахалка, закусив тяжелый конец длинной золотой косы в зубах, чтоб не мешал и не цеплялся за корявые сучья, ловко, правда, все же с некоторым сопением, карабкалась по стволу старой груши, очевидно прицеливаясь прямо с одной из толстых веток ловко сигануть в приоткрытое окно второго этажа, таким образом незаметно и проворно занырнув внутрь дома. Обряжена она была в какой-то длинный, темный, неприметный плащик, под которым угадывалось весьма смелое для незамужней девицы платье, только еле-еле прикрывающее грудь. Эта самая грудь в какой-то момент едва не уперлась невидимому майа прямо в нос. Артано закатил глаза, причмокнув, и после поглядел в упор. "Могли бы быть и побольше, а то на мальчика похожа", - злорадно подумал он, обозрев их подробно. И еле-еле удержался от того, чтобы не ляпнуть это вслух ей прямо в ухо самым ехидным своим голосочком из возможных. И не ткнуть их больно жестким пальцем до фиолетового синяка, чтобы проверить их упругость. Затем из обычной своей злобно-веселой забавы ее жутко захотелось спихнуть прямо вниз на сырую от дождя, уже достаточно высокую траву, ну мало ли, вдруг ветка подломилась, даже уже ногу было выставил, чтоб дать хорошего пинка, но тут же передумал, слишком мелко для его забавы… Да к тому же это лишний и ненужный шум, возня, все эти охи, ахи, наверняка испортят весь музыкальный вечер на корню, Инголдо мигом вылезет из своего окна, но вместо музыки, понятно, ринется спасать эту дуреху, начнутся эти причитания трагичным голосочком: "Ах, Артанис, ты цела"? Потом легко подхватит на руки, ну и потащит в дом, мягко и бережно положит на кушетку и там уже начнет метаться то с водой, то с листиками подорожника, то еще с какой-то чушью, сюсюкать и трястись, как над одной из своих бестолковых тварей, которых лечит для чего-то постоянно. Майа всего перекосило даже. "Может, самому упасть? - подумал он. - Пусть он его спасает, пусть он его куда-то тащит на руках, пусть он о нем переживает, закусив свою губу. Пусть он его заботливо и трепетно касается, ему настойчиво глядит в лицо с тревогой и нежно волосы отводит ото лба…. А он, Артано, будет из последних сил цепляться за него слабыми холодеющими пальцами и не отпускать до самого конца", - пронеслось у него в голове. "Ну и зачем мне это? - не сразу опомнился он от этой совершенно дикой картины, услужливо и ярко нарисованной его воображением. – Да и не станет он меня спасать, хоть я тут вдребезги разбейся, в кровавый фарш под этим дубом, он меня ведь не выносит… Или все же станет? Так станет или нет? Станет или нет? - он нервно закусывал губы, отчего-то вдруг явилась мысль, даже уверенность, что станет. - Я ведь когда-нибудь узнаю…. И если станет, я окончательно погиб…. Нет, мне не нужно это знать, совсем не нужно"… Просто нестерпимо хочется зачем-то на какой-то краткий миг вкусить этой заботы, совсем другой, не той, к которой он привык…. А если все же стать каким-нибудь больным зверьком… Так ведь, пожалуй что, возьмет, пригреет, в свой дом доверчиво внесет…. А неплохая мысль, если подумать…. Хотя зачем же становиться, ведь он уже такой и есть… Больной, истерзанный и злобный, с бешеной пеной на губах, вот-вот подохнет, осталось очень мало ждать… Но такой перед кончиной успеет непременно укусить, передать свой яд, раз я сдыхаю, так и вам – потом не жить! "Я тебя погублю, - подумал он, - самым ядовитым, бешеным своим укусом и станешь ты как я, ты станешь… Ты не можешь быть лучше… Не смеешь… Не смеешь бросать мне этим постоянный вызов". Между тем золотоволосой внучке Финвэ удалось-таки довольно ощутимо наступить на него в процессе своего продвижения к окну, майа стиснул от досады зубы и мрачно поглядел ей в спину. - Упади, упади, упади, - страстно прошептал он, когда она карабкалась на подоконник. - Упадии-и-и, - неслышный шепот перешел в змеиное шипение, - ну ничего, я тебе еще помогу…. Как и вам всем…. Артанис наконец, уже вполне безопасно усевшись на широком подоконнике, вдруг резко обернулась, напряженно поглядев назад, будто почувствовав что-то. Майа сидел в нескольких метрах прямо напротив нее и в упор сверлил ее оттуда своим тяжелым желтым взором, слегка наклонив голову и очень нехорошо при этом улыбаясь. "Ты меня не видишь, маленькая Артанис, - ухмыльнулся он. - Ха-ха-ха… Захлопни быстрее свое окно!!! Я не ради тебя здесь, бестолковая кукла"! - мысленно рыкнул он. Артанис зябко вздрогнула от вдруг налетевшего порыва холодного ветра, резко ударившего прямо в лицо. Казалось, он дул в ее окно откуда-то прямиком из мрачного залива Хенстованен, где Намо то и дело черпал свои мрачноватые предсказания, или даже из бескрайних угрюмых пустошей Арамана, легко, играючись преодолевая могучую преграду Пелори. Дул, пробирая до самых костей…. "Какая холодная весна в этом году", - подумала она в который раз, невольно ежась от волны мурашек, прошедшей по всему враз озябшему, буквально окоченевшему телу и поспешно схватилась за деревянную створку, чтобы побыстрее закрыть ее и отрезать от себя этот почти что зимний холод. Зачем-то кинула последний тревожный взгляд на старое дерево, так удачно росшее перед самыми окнами их флигелька, до сих пор оно ей сильно нравилось по многим причинам. "Нужно будет его спилить", - неожиданно решила она, побыстрее закрывая, даже захлопывая окно и отчего-то поспешно и наглухо задергивая его тяжелыми плотными занавесками. И только сделав это, немного успокоилась, переведя дух и сразу отошла от окна подальше вглубь своих комнат. - Прячься не прячься, я до тебя еще доберусь, - пообещал он ей в спину, желтые очи прищурились хищно. Это были вовсе не ветра Арамана, а всего лишь злая, холодная льдинка в его красивых глазах, которая могла и убить…. Но тут вдруг нижнее окно вновь засветилось мягким, теплым светом, колыхнулись легкие белые занавески, оно сначала приоткрылось, а затем и вовсе распахнулось настежь. Майа впился в него своим голодным алчным взором, мгновенно позабыв про все на свете, весь сразу превратившись в чуткий, напряженный слух. На широком подоконнике ожидаемо возник Финдарато и, поудобнее устроившись там, через какое-то время вновь легко заиграл… Эльда играл о себе, вернее, о том, как и каким он видел окружающий его мир. И в каждой его ноте звучало бесконечное удивление от того, что он видит, бесконечный восторг и бесконечная благодарность за это Тому, кто все это создал. И притихшему, зачарованно слушавшему это Артано хотелось исступленно рыдать и просить прощения за все… За то, кем он стал, за каждую черную мысль, что он породил в своем сердце, искажавшую, намеренно обезображивающую, оскверняющую эту красоту, страстно желающую ее разрушить, уничтожить, растоптать и растерзать. Хотелось рыдать, пока не кончатся все бессчетные слезы, пока не высохнут глаза, пока вместе с этими слезами не выйдет из него это все до самой последней своей капли. Пока он не выплачет все из себя, не исторгнет в болезни и муках, решительно не расстанется с этим навеки. И пока он не встанет с колен кем-то если не прежним, то новым, и не пойдет все исправлять, отдавая всего себя без остатка… Жертвуя ради этого всем, что имеет, и в первую очередь жертвуя самим собой… Мир был сотворен прекрасным, мир был сотворен премудрым… Мир был сотворен правильным - вот что он слышал дальше. Восхищение влекло за собой одобрение и убежденное согласие во всем. Это последнее особенно раздражало майа. Нет, оно доводило его до неистовства, до белого каления в глазах, до какой-то слепоты и белой пены на истерзанных, закусанных губах. И он мгновенно впадал уже в другую свою крайность. - Правильным, правильным, значит, - шипел он, словно змей, сжавшись в больной темный ком на своем дереве, кривя свои трясущиеся губы, словно какой-то эпилептик. - Да нет, неправильным, мой милый, в нем все – неправильно, не так, как надо! Все до последней своей ноты!!! Я бы показал тебе, как надо…. Но только кто же мне позволит… Вот я - слепящий звездный огонь и ревущее пламя из жерла вулканов, стихия, которую не объять, не укротить, не исчислить, сила, которой нет среди вас равных и никогда уже не будет, отчего-то должен служить тебе, да кто ты такой… Ты ведь в конечном итоге смертен… Я в мгновение ока мог бы свернуть тебе твою белую шею прямо сейчас и твой жалкий дух тут же отправится в Мандос, в отличие от моего. Но я должен умалить себя до того, чтобы стать подобным тебе, облечься в эту плоть и кровь, подобно вашей, и прислуживать вам как слуга, безропотно снося все ваши детские капризы… И это совершенный мир?! Так для кого он совершенный? Чем вы так лучше нас, чем же вы так ценны? Я – не согласен! Я - протестую!!! Я – не желаю!!! И я имею это право! Или я раб? Да, я, выходит, раб, я вещь… Это вы свободны, это у вас есть там какой-то выбор, но не у меня… У меня нет! Я – должен! Так вот, я никому и ничего не должен! Ты слышишь, нолдо! Да, я стал таким, духом пустым и злобным, духом Бездны… Вот он - мой выбор! Весь мир теперь – моя добыча, я доберусь до вас и выпью вашей крови, и с наслаждением отгрызу от вашей плоти, искушая ваши души… - Благодарность, благодарность… Ха-ха-ха, - он смеялся страшным булькающим, хриплым смехом про себя, - благодарность… Что с нею станется, случись вдруг что? Ты ничего еще не знаешь, ты ничего еще не видел, ты ведь еще совсем дитя, ты ничего не потерял, ты цел и невредим пока что… Что, если у тебя отнимут все, мой Артафиндэ, все, что имеешь, будешь ли ты так же благодарен, как сейчас? Уверен, ты пока не думаешь об этом, даже не предполагаешь… А мы проверим, мы обязательно проверим, ты не сомневайся… Я погляжу тогда, каким ты станешь… Может быть, таким, как я? Больным и злобным… Очень легко быть благодарным, будучи обласканным со всех сторон… Преданность и верность, мы поглядим, надолго ли тебя такого хватит… С ворохом твоих нелепых убеждений… Они пока что ничего еще не стоят… Ведь ты за них еще ничем не заплатил таким, как я….Тогда зачем я слушаю тебя вообще… Зачем я тут сижу, если это не алмаз, а просто глупая стекляшка…. Он неистово трясся на своем дереве, нашептывая это в ответ бескровными и мертвенными губами, прижимаясь пылающим лбом к стволу и то прячась за ним, то вновь высовываясь оттуда и глядя на него одним своим горящим желтым оком. Эта безмолвная дискуссия продолжалась ночь, другую, третью, майа шипел, весь корчился, его трясло… Он вновь видел светлую зарю юного мира, переживал ее теми самыми забытыми чувствами, что он, казалось бы, отринул, вновь взирал вокруг себя еще лучистыми и чистыми глазами и так же еще был за это благодарен, как до Мэлко… "Ненавижу, ненавижу это все, - безмолвно выл он, страшно скребя отросшими звериным когтями старую грушу, - я не вернусь уже обратно… Никогда! Я бы все это уничтожил, я бы стер все это в прах вместе с тобой… Сжал в кулаке до бульканья и хруста! Зачем же ты об этом мне играешь, глупый нолдо…. Ну зачем?" В эти моменты ему хотелось только одного - слепо метнуться вниз, схватить проклятого эльфийского юнца за горло и трясти его, как куклу, чтобы беспомощно моталась голова, а после с наслаждением, с хрустом, с его страшным хрипом придушить, переломать все позвонки светловолосому котенку. Но нет, все это мало, мало, мало, нужно растерзать его, подобно зверю, а затем его сожрать, поглотить, принять в себя без всякого остатка плоть и дух, плотно и надежно захлопнуть окровавленную пасть и только после этого вздохнуть покойно со счастливой и расслабленной улыбкой на устах, вздохнуть уже свободно... Артано глядел на него безумным сумасшедшим взглядом: "Закрой свое окно, - шептал он то и дело, - сгинь, скройся, перестань… Не мучь меня своим существованием"… Но музыка все лилась и лилась прямо ему навстречу, доверчиво раскрывала свои объятья, желая только одного - тепло обнять, исцелить, она бережно брала его, как маленького потерявшегося ребенка, что так горько напуган, за дрожащую руку и ласково, но настойчиво все вела за собой туда, куда он совершенно идти не желал… Тогда, не выдержав, он вырывался, он скатывался со своего дерева, падал, сброшенный вниз, как гнилой и переспевший разбитый плод и бросался прочь, как можно дальше. Прочь, прочь от этого старого сада, от этого окна, от этого теплого света, льющегося из него куда-то прямо в его черное сердце…. А потом он слепо и незримо несся, что есть мочи, прочь из белого эльфийского города. А выбравшись оттуда, он отчаянно взбирался на какие-то безымянные высоченные, до самых небес горы и подолгу сидел там, обняв руками колени и вперившись в звездное небо до самого края всех зримых галактик, что-то безумно шепча себе под нос, все разговаривая с кем-то, споря. Или с разбегу камнем бросался с диких круч и отвесных утесов Калакирии в соленое море и желал лежать там на дне. Однажды его видел случайно бродящий там Ольвэ и, не признав его, хотел было скорее спасать, сам ринувшись в воду, но пока он до нее добрался - отчего-то передумал, очень сильно испугавшись. И потом долго сидел на берегу, укрывшись за камнями, все с опасением выжидая чего-то. Но там, на далеком, темном, как ночь Эндорэ, дне вновь ему не было покоя. К его безумной досаде к нему тут же подплывали, толкаясь толстыми, полосатыми боками десятки каких-то огромных рыб и даже хватали его своими губастыми ртами за развевающиеся, словно водоросли, длинные волосы и Ульмо глядел на него с тревожным любопытством глазами этих своих тварей. Отчего это пламенный дух огня вдруг так отчаянно бросается в воду? Какое истинное пламя он в ней хочет погасить? - Мне что, уже нельзя спокойно утопиться? - разъяренно булькал Артано. - Вон! А потом неистово лупил и дубасил по этим рыбам сжатым кулаком, не по одной из них так и не попадал, конечно, и в истерике греб после обратно на поверхность, попутно страшно проклиная всякую воду, а они, так и не отстав, все провожали его до самого берега… А один раз бежать далеко он не смог, у него просто не было к тому времени сил. - Я не стану это слушать, не стану…, - шипел он, туда-сюда катаясь по траве и судорожно роя черными когтями мокрую рыхлую землю под собой, - не стану… Рыл и рыл, обламывая эти когти в кровь под самый корень, рыл слепо, жадно, словно какой-то совершенно одичавший зверь. Пока он не разрыл себе достаточную яму, после чего улегся там поспешно и стал сгребать к себе обратно эту землю, зачерпывать ее горстями, насыпая ее прямо на себя… Пока совсем не скрылся с глаз под слоем почвы… Но земля, как и вода, ему ничуть не помогла… - Сожрите же меня, сожрите, - бормотал он скользким розовато-серым земляным червям и юрким быстрым многоножкам, щекотно шарящим по всему его тварному телу, - я не хочу…. Но никто из этих бедных тварей сожрать его, конечно же, не мог… - Я смрадный труп, чего же вы? Ну же…. - стенал он под землей. – Сожрите! Заползите же мне в рот, в мою гнилую, черную утробу, выгрызая сердце мне, или я отсюда встану! Я дойду все эти десять шагов до проклятого окна, поверьте, я дойду… И все об этом горько пожалеют… Ну же, давайте…. Похорони меня, Кементари, хоть ты…. Но она отчего-то была совершенно глуха в эту холодную весну к этим мучительным стонам черного змея. Слухи, однако, каким-то образом потихонечку расползались… Однажды, когда зацвели наконец-то нежным, белым, молочным цветом многочисленные фруктовые сады в эльфийском городе, зацвел и старый грушевый сад, без которого он не мог уже жить, Артано не удержался. Как обычно сидя на своем дереве, словно часовой на посту, он засмотрелся до головокружения на ярко-голубое небо, виднеющееся сквозь его белые кружевные ветви, а потом по сложившейся уже привычке и на музыканта, сидящего напротив него. Свет Лаурелин вовсю плескался на чуть вьющихся пшеничных прядях, которые легко колыхал возле лица легкий весенний ветер. И это небо, эти старые груши, этот волнующий запах весны, этот свет в его волосах и намного больше - в его лице, заставили тихо позвать, нежно проронить короткое домашнее имя: Финдэ… Музыка резко смолкла, синие глаза, до того прикрытые темными ресницами, мгновенно распахнулись, Артафиндэ удивленно и с недоумением поглядел на окружающий его мир. На высокое голубое небо у себя над головой, по которому уже, как оказалось, плыли темно-сизые кучевые облака, нагромождаясь одно на другое, должно быть, снова к новому дождю, на пока что пронзенные ярким светом ветви от груш, все в белых цветах, так что листьев на них было почти не видать, на сочную ярко-салатовую траву его сада, с кое-где желтевшими небольшими нарциссами. Плеснуло вдруг в лицо сильным, свежим порывом ветра, осыпало всего с ног до головы крохотными нежно-белыми лепестками грушевого цвета, словно снегом. Взметнуло драгоценным золотым вихрем длинные волосы, в которых запутались-затерялись белые лепестки, кто-то словно позвал его, кратко шепнув его имя, кто-то будто легонько и почти невесомо коснулся ладонью волос, словно ласково перебрав его пряди с каким-то горьким трепетом и бесконечным сожалением…. Просто порыв весеннего ветра… Наверное, скоро опять будет дождь, от которого все так устали этой весной. Эльда пригладил жутко растрепавшиеся волосы, попытался было вытряхнуть попутно налетевшие лепестки, но они так и остались, казалось навсегда заблудившись в его волосах. В конце концов, он скрутил свои кудри, как мог, и засунул толстую косу куда-то себе под ворот рубахи, чтоб не мешала, удивляясь между тем про себя своим ощущениям, которые все не спешили проходить и усиленно обдумывая, что же это все означает и не мерещится ли ему в эту весну то, чего никак не может быть… Играть ему расхотелось, его музыкальная тема сбилась этим налетевшим порывом ветров, смешалась и изменилась, став будто уже не его… Он легко спрыгнул с нагретого теплого подоконника в высокую уже траву, всю в веселых желтых одуванчиках под окном и направился к ближайшему дереву, это была старая темная груша, которую он совсем недавно побелил, сейчас вся в цвету, именно она и засыпала его щедрым снегопадом из тысячи лепестков. Он знал, что по этой груше часто лазит Артанис, тайно сбегая из дома, естественно, он это все не одобрял и, время от времени переволновавшись оттого, что ее долго нет, грозился на следующий день все рассказать их отцу. Но Артанис так умоляла его этого не делать, что в конце концов он постоянно сдавался, за что себя, конечно, после корил. Та чуть ли не целовала ему руки каждый раз и с жаром клялась, что больше не станет так задерживаться и пропадать неизвестно где почти до рассвета. Но вскоре ее горячие клятвы были напрочь забыты и Финдарато вновь то и дело прислушивался, с тревогой ожидая, когда же, наконец, зазвучат ее легкие шаги на втором этаже. - Не вынуждай меня следить за тобой, - сказал он ей в последний раз, решив, что пора уже все-таки положить конец этим тайным полуночным похождениям сестры. Разговор этот дался ему не то чтобы легко. - Нет, фу-у, ты же не станешь, - недоверчиво сморщилась та, с каким-то неприятным удивлением поглядев на него. - Ты плохо меня знаешь, - коротко заметил он. - Я знаю тебя лучше всех, - возразила сестра. – И ты никогда не опустишься до слежки за мной. Что это вдруг взбрело тебе в голову, Финдэ? - Ты очень ошибаешься, - спокойно возразил он, - если я сочту, что тебе, а значит, всему нашему дому угрожает какая-то опасность, я опущусь. Не заставляй меня выяснять подробности твоих сомнительных прогулок, являйся вовремя домой, - сказано было неожиданно веско и твердо. - Ты, ты… - Артанис вся надулась, покраснев о возмущения, даже не сразу найдясь с ответом, что с ней случалось не часто, и в итоге взмахнула косой у него перед носом. - Да ты же хуже отца! - выпалила она. - Вот оно что! Как ты заговорил-то, - она отступила от него на шаг назад и сощурилась, внимательно поглядев на него каким-то уже совершенно новым взглядом. - Если не прекратишь свои полуночные вылазки, отселишься назад на женскую половину. Я очень долго был к тебе терпелив и надеялся, что мне все-таки не придется это сейчас говорить, а уж тем более делать то, что сказал. - Что?! - Не принимай ошибочно мою мягкость за слабость, - предупредил он. - Иначе ты удивишься намного сильнее. - Бедная Амариэ! - наконец с чувством высказалась она. - Она, наивная бедняжка, еще не знает, с кем тут связалась, на самом деле! Да ты всем ловко дуришь головы, Инголдо, все думают, что ты такой весь… - И какой? - Прямо как этот одуванчик! - она оторвала как раз один ближайший и демонстративно всунула ему в руки. Финдарато с видимым удовольствием понюхал этот большой желтый цветок и так же демонстративно оторвал его от стебля. - Я бы сказал тут целый монолог на эту тему, но я не стану. Еще раз я тебя замечу, грушу спилю вместе с тобой! Ты не сирота, и хоть я не отец тебе, Артанис, но я смотрю за тобой в оба. Считай, что я тебя предупредил в последний раз. - Нет! - Да! На том они, помнится, и расстались. Артанис в диком бешенстве от этих гнусных и предательских угроз, как она выразилась об этом, а он терзаясь от того, что вынужден был это все ей выдать, хотя самому ему было ужасно неприятно это делать и где-то ему даже пришлось очень пересилить себя. Финдарато подошел к груше, обошел вокруг нее, чуть погладил кончиками пальцев темную, бугристую, местами растрескавшуюся кору, невольно вспоминая этот неприятный разговор, сказал тогда какой-то ужас, ну как же можно это дерево спилить? Живое. Он вдруг порывисто обнял ствол старого дерева и крепко прижался к нему гладкой щекой, будто просил у того прощения за это. Майа, который, конечно, никуда оттуда не делся, жестко вцепившись страшными звериными когтями в грушевую кору, висел прямо над ним сверху, гибко свесившись с толстой ветки невидимым черным змеем. Мало того, он жадно, настырно и голодно глядел ему прямо в лицо своими огромными золотыми очами, будучи всего лишь в паре дюймов от его трепещущих ресниц. И в это время сильно удивляясь про себя, как эльда не чувствует его жаркое, опаляющее, сбившееся дыхание на своей собственной коже, до которой он мог спокойно достать языком, чувственно лизнув его по щеке. Одно легчайшее движение, чтобы так сделать, чтобы сократить безвозвратно это последнее расстояние, Артано буравил его насквозь своим недобрым, тяжелым, золотым взглядом. Голубое небо к этому моменту скрылось за почти черными низкими грозовыми тучами, светлый момент нежности для майа миновал и ему хотелось уже другого. Вот прямо сейчас внезапно и жестко схватить всей пятерней за золотой загривок и сочно укусить прямо в губы, и чтобы брызнула алая кровь ему на лицо из прокушенной плоти. Надкусить и отравить это создание, испортить… Изорвать эту небесную красоту на мелкие части, испачкать… Спрыгнуть на него сверху, как дикий зверь, сбить его на землю своим пружинистым и мягким прыжком, вдоволь извалять его белое тело в грязи, изломать и истерзать… После насесть покрепче и закопать его в ту самую могилу, из которой сам недавно выполз. Засыпать заживо сырой землей, лечь сверху, крепко обнимая этот холм, надавить всей своей непомерной тяжестью вместо плиты и ни за что не выпускать. А если вдруг из-под земли покажется дрожащая и непокорная ладонь, нежно сплести с ней в любовный замок свои пальцы и медленно, но настойчиво вдавить ее обратно. И лежать там сверху, не расцепляя своих рук и напевая ему колыбельные песни до тех самых пор, пока его останки не истлеют… А после раскопать и посмотреть на то, что от него осталось…. И Вала не ведает, как он удержался… Потому что нельзя, нельзя, здесь нельзя, - отчаянно вопил последний остаток рассудка. Но в глазах его все потемнело, померкло, голова его закружилась, он задрожал в накатившем ознобе и кое-как, мало-помалу, как истощенный после долгой болезни, еле-еле отполз обратно какими-то ломаными, дергаными движениями, отполз и снова накрепко вцепился в старый ствол, как в мачту корабля при страшном шторме. Ему было даже физически плохо, он весь ослабел от этой ужасной борьбы с самим же собой, с тем, что он есть. А Артафинде, постояв еще немного, спокойно пошел себе гулять дальше по цветущему саду… - Умираю, - тихо всхлипнул майа коснеющим и непослушным языком, глядя ему вслед. – Вернись, я не трону… Просто вернись… Он отчего-то знал, что это окно, этот белый грушевый сад, весь в цвету, это золотая прядь, легко подхваченная сладким весенним ветром, это светлое лицо и эти синие и чистые, как полуденное небо, глаза останутся с ним навсегда до той самой минуты, пока не кончится Арда, пока он сам не будет рассеян и развоплощен, пока не грянет страшное ничто… А до тех пор… А слухи между тем расползались… Его вдруг зажимали в каких-то пустынных углах, просто не давая прохода, глядели в лицо с каким-то диким любопытством и еле слышно шептали одними губами, вдобавок бесцеремонно хватая его за запястья: "Это правда, Артано? Говорят, ты полюбил кого-то из перворожденных? Ну и каково это?" - вовсю ели его глазами, глядели на него с каким-то священным ужасом, с замиранием и вместе с этим с детским восторгом и с какой-то жадностью даже, не то как на последнего преступника, не то как на отчаянного героя. Артано отшатывался, как от удара, выдирался и отмахивался руками от них, как от злого кошмара. - Что вы несете?! - истерично восклицал он. – Откуда это все взялось! Чьи это козни! Кто из вас вообще это измыслил? Вы очернить меня хотите этим слухом перед Манвэ? Что я вам сделал? За что вы так со мной? А я ведь вас всегда считал друзьями… - А она, она-то любит? - напирали на него, казалось бы совершенно пропуская все, что он говорил, куда-то мимо ушей. - Да кто "она"? - отбрыкивался он. - Ульмо говорит, что ты топился тут недавно в его море, неужели же она не разделяет твоих чувств? Это, должно быть, страшно… Да? Мучительно, невыносимо? А если вдруг разделит, как думаешь, Владыка разрешит, позволит, ну-у… такое? Ну, чтобы вместе… Чтобы такой союз. Ведь это настоящий вызов… - его хватали за грудки, чуть ли не драли ворот у его рубахи, нервно мяли пальцами и комкали его, а главное, что все хотели знать, вплоть до того, о чем он сам еще не знал, да и подумать даже не успел…. Стиснутый майа отползал куда-то прочь по стенке, кое-как отрывая эти пальцы от себя, отворачивая свое лицо, вместе с этим задыхаясь от этих сыплющихся на него градом невыносимых и мучительных вопросов. - Нет!!! - в конце концов орал он, уже совершенно срываясь. - Ничего этого нет! И ни в каком я море не топился! Да что за чушь такая в ваших головах образовалась! "Ненавижу тебя, Ульмо, - в это время исступленно думал он. - Не смейте вешать на меня все свои тайные желания, подстегнутые нездоровым любопытством!" - гневно шипел он в эти страждущие откровений лица. А после, кое-как отбившись, бежал куда-то прочь, перед глазами было все былым–бело еще очень долгое время. - Вы ничего еще не знаете про вызов! - хотелось орать ему уже после, орать, а может, хохотать… А может быть, все это вместе, как всю эту проклятую весну… Выплеснуть все это из себя, да поглядеть после такого признания на их любопытные глупые рожи, ох, что же с этими ванильными их личиками сотворится, ох, как же их, красивых, покорежит- перекосит после набок… Все им, маленьким, ужасно любопытно, ничего, узнаете еще свое… - слепое бешенство накатывало вновь. - Майа полюбил кого-то там из эльдар, - дрожите все от этой мысли, что как-то до нее дошли, обмираете, прямо трепещете от откровения, все извелись и вам самим не по себе от того, что кто-то мог так поступить, никак не можете вместить и проглотить, как мне смешно! Вы содрогнетесь, вы рассыпетесь все в прах, рассеетесь по ветру, когда узнаете всю правду, как можно поступать на самом деле, что можно сделать. Когда вам будет с чем сравнить…. Я вам обещаю, что я всенепременно предоставлю вам эту возможность… Да я залью все морем их драгоценной, сладкой крови! Я такое с ними сотворю…. Я так их отлюблю по полной! Всю весну его болезненно трясло и метало от слепого страшного бешенства, до опустошающе-горьких слез… Швыряло всеми семью ветрами в разные стороны, беспощадно волочило за шкирку то туда, то снова обратно изломанным хребтом по самым острым камням… Ему казалось, его чувства, которые он укротить никак не мог, как ни старался, размололи его кости, иссушили его плоть и весь он был на самой грани, чтобы куда-нибудь сорваться… Однажды это был сам Эонвэ, как видно, лично пришедший по его, Артано, душу. То, что он к нему идет вообще - было признаком плохим и нехорошим, но еще оставалась слабая надежда, что, может быть, с чем-то иным. Но едва завидев его еще издалека и внимательнее поглядев на его лицо, он печенкой почуял, зачем он к нему явился на этот раз. Артано мигом собрался, сжав все свои растрепанные весенними ветрами чувства в крепкий стальной кулак. Личный посланец Сулимо, как обычно, блистал какими-то роскошными парадными одеждами богатых синих оттенков и пышно взбитыми идеально-белоснежными волнами своих ухоженных кудрей. - Мое почтение, высокий, - Артано мигом отвесил поклон, ниже некуда, едва тот только подошел. В ответ этот ледяной красавец смерил его крайне внимательным взглядом слегка прищуренных светло-голубых глаз, всего с ног до головы и наконец уперся им прямо ему в лицо. - До моего сведения дошли некие слухи, - пропустив его приветствие мимо ушей и заодно нарочито позабыв про свое, негромко произнес он, буквально пронзая его насквозь, как копьем, своими голубыми, как лед, глазами. – В данном случае меня интересует имя, - сухо добавил он. - Я тебя не понимаю, - Артано с большим недоумением во взоре смотрел ему прямо в глаза, максимально открыто и честно. - Ты все прекрасно понимаешь. Имя того из перворожденных, на кого упал твой взор, юный кузнец, - Эонвэ, по обыкновению, был краток и, должно быть, не желал терять лишнего времени с ним, как и особенно считаться. Его пренеприятные манеры, очевидно, были призваны каждый раз подчеркивать его недосягаемое и надмирное положение в заведенной иерархии всего порядка, что ж, ему вполне это удавалось. Артано ненавидел всей своей душой этого высокомерного хлыща уже давно. С каким бы удовольствием он прямо сейчас внезапно врезал бы ему головой, с невыразимо приятным для его музыкального слуха хрустом вминая его идеально прямой нос как можно глубже в его бестолковый птичий череп и наслаждаясь бесконечным удивлением в его небесных глазах. Но вместо этого он смотрел ему в лицо спокойно и почти без эмоций. - Это все пустые слухи, если не хуже - клевета, - так же негромко ответил он, запев обычную свою песню, которая его пока еще не подводила, - тебе бы с этим стоит разобраться… Кто вообще всем этим занят. Неужели же ты думаешь, случись подобное, я зачем-то стал бы это все скрывать? Разве я давал тебе какой-то повод так подумать обо мне? Или ты просто его ищешь из своей личной неприязни, которую, как ни старался, я не могу никак преодолеть… И причины я ее не понимаю, из-за чего я полон горечи и скорби. Твое упорство в этом деле разрывает мое сердце, я хотел бы мира между нами. Что же до этих обвинений, это же они, как понимаю… Случись со мной такое… хм… диво, я первый бы пришел к Владыке и принес бы это сам ему на суд, после со смирением исполнив его волю, каковой бы она ни была, - сказав это самым проникновенным и серьезным своим тоном, он вдобавок ко всему приложил руку к сердцу и склонил свою главу на грудь перед герольдом Таниквэтиль, при этом щедро завесив лицо волосами. Но стоящему перед ним Эонвэ упорно казалось, что он прячет тень легкой усмешки за этим трепетным поклоном, равно как и свои наглые золотые глаза под ресницами и истинное выражение его лица никак не соответствует его словам, на самом деле. Он никак не мог все это доказать, но просто чувствовал все это, а потому он позволил себе вещь, которую никогда не позволял себе раньше. Оглядевшись по сторонам и лишний раз убедившись, что свидетелей этому нет, он вдруг цепко прихватил его за подборок, длинные пальцы его в этот момент мгновенно стали птичьими когтями, он резко вздернул это лицо к себе, чтобы успеть поймать то, в чем он был практически уверен. - Манвэ, убивают!!! - вдруг заполошно рявкнул самым дурным своим голосочком крепко прихваченный им Артано. Голубые глаза напротив ошеломленно моргнули от этого неожиданного выпада, на какую-то секунду даже явно от него растерявшись, а затем опомнились и вторая рука быстро закрыла ему рот. А дальше его мигом приперли к стенке, некоторое время оба противника шумно дышали. - Ты делаешь мне больно, - процедил Артано, когда рука немножечко убралась. - Сомневаюсь, что Владыка наш, узнай он твои методы, подобное одобрит… Вынь из меня, несчастной мышки, свои когти, злая птичка, хватит меня, невинного, клевать и то и дело подвергать своим гонениям… - Я тебя подозреваю, - тихо сообщил Эонвэ. - В чем? - Во всем. - Основания? Молчишь и ешь меня глазами? И что я должен думать в это время? Может, ты вообще ревнуешь? Чего ты так тогда завелся? - Какой же ты наглец, - протянул Эонвэ, мощные совиные когти впились уже до выступившей крови в его кожу. - Я-то? Вообще-то это ты меня тут к стенке припираешь, - невинно заметил Артано, хлопнув пушистыми ресницами целых два раза. – Я сейчас опять начну кричать и звать на помощь. Я тебя до ужаса боюсь! Да ты терроризируешь меня все время! Проходу просто не даешь и постоянно нападаешь! Может, домогаешься банально? - Да только пикни! - Выпусти меня из своих лап… Или я в конце концов решу, что ты специально провоцируешь все это, только чтобы иметь возможность для чего-то прикоснуться, что это ты и есть родоначальник этих слухов, - теперь Эонвэ разглядел уже точно, золотые глаза этой красивой рыжей твари глядели с провокационной нагловатой насмешкой, но одну насмешку к делу не пришьешь, как говорится. - Скользкий, как гадюка, - скупо проронил представитель верховной власти свое мнение о нем, наконец отпуская своего оппонента и заодно небрежно похлопав его по щеке своей прохладной ладонью, после чего следы крови от птичьих когтей мигом бесследно пропали с его подбородка, как ни бывало. - Ай-ай-ай, да ты головорез, - протянул Артано, которого куда-то дальше понесло, утвердительно покивав головой, - до смерти скучающий на канцелярской работе… Вот ведь беда-а.. Не на своем ты месте, может, даже гнать тебя с высот, такого, надо…. Может, даже кем-то заменить… Кем-то намного более пристойным. Ведь твои методы чернят Владыку, - он демонстративно одернул свою смятую рубаху. - Я постараюсь найти основания, - спокойно пообещал ему тот, нисколько не ведясь на его подначки, и покивал точно так же. На том они и расстались, Эонвэ лихо взмахнул у него перед носом своими вмиг развернувшимися огромными крыльями белой полярной совы, обдав его свежим, морозным ветром горных вершин и тучей колких снежинок и тут же был таков, как ни бывало. Оставшийся один Артано смачно сплюнул на то место, где он был мгновением раньше. Все это было очень плохо, его личное внимание Артано было вовсе ни к чему. "Да он вовеки ничего не докажет", - поспешно убеждал он сам себя, однако тень неприятного беспокойства вновь остро кольнула прямо в сердце, что скажет на это Мелькор? Очевидно, явно не одобрит, и по головке майа точно не погладит, за то, что тот подает Таниквэтиль какой-либо повод присмотреться к нему получше. А может, и за гриву оттаскает хорошенько…. Лучше его не раздражать сверх всякой меры… А то он терпит, терпит, а потом терпению - конец! Как и доброй половине Арды заодно… Он отчетливо понимал, что в этот раз откровенно сглупил и сорвался, что говорить с ним так было ни в коем случае нельзя, а нужно было, как обычно, тщательно разыгрывать пустого и честного идиота до самого последнего конца. Без этого дурацкого вызова в глазах и уж тем более без добавления всяких нелепых угроз, он хмуро закусил свою губу. "Я совсем потерял голову, - мрачно подумал он, - с этим срочно нужно что-то делать". Сам Артано с трудом пережил даже не его страшно-загнутые мощные совиные когти на собственном горле, а вот это, самое мерзкое, пренебрежительное похлопывание по щеке, которое тот себе позволил напоследок, он тут же дал себе зарок с ним непременно расквитаться за него. - Как же Вала это сносит, как он это терпит каждый день? И насколько его выдержки хватает…. Майа неподдельно восхитился своим господином уже в сотый раз за это время.