Заклинание для Змея.

Насколько Артано страдал, беспрерывно глядя на окно первого этажа, ровно настолько же он развлекался, глядя на окно второго. Поразмыслив, он решил, что он не просто может себе это позволить, а прямо-таки должен, призван и обязан, дабы хоть как-то компенсировать себе свои постоянные переживания, от которых просто изнемог и чуть ли не истаял прямо на глазах в эту злую для него холодную весну. - Нет уж, веселье, - бодро муркнул он в сладком предвкушении, потирая свои черные лапки, и принялся веселиться, чтобы вовсе не утратить последнего вкуса к жизни и не превратиться в угрюмую тень какого-нибудь мрачного обитателя Мандоса. Тамошнюю братию он, к слову говоря, находил не слишком приятной из-за их вечно постного, откровенно раздражающего этим вида. Как там их вытерпел Вала, он до сих пор не понимал, наверно, бился головой о стену с его-то темпераментом, который он, по счастью, все же сохранил. - Наконец-то я от тебя отдохну! - помнится, провопил он осанвэ Владыке судеб Арды, в полном отчаянии от того, что ничего уже не мог с этим поделать, в то время, когда Вала тащили куда-то прочь, нагнув ему шею чуть ли не до земли и жестоко заломив руки за спину, прямо до вывиха из плеч. - Чтоб я тебя вовек не видел! – надсадно орал он ему вослед, бессильно мечась туда-сюда в одной полуразрушенной башне. – Какого ты не дал мне вмешаться!!!! - Звереныш рыжий, я тебе клянусь, что я вернусь! И лично удавлю тебя своими собственными руками за эти наглые слова! Вколочу назад тебе их в глотку!!! Заткнись, тебя же сейчас услышат и мигом найдут…. - Мэлко, только вернись… - он сам обрушил остатки несчастной башни, сжав кулаки. - Идиот бестолковый, - гневно рокотало в ответ над погибшим, страшно развороченным Утумно, точно так же сокрушая могучие камни, - убирайся быстрее, пока эти уроды в белом тюле и тебя еще не прихватили! Живо пошел, собака рыжая, пошел, кому говорю! Слушай Владыку! Скройся!!!!! Больше всего Артано боялся того, что вернется он совсем другим, не тем, что был раньше, он весь извелся по ночам от этой мысли, она не давала ему покоя. А еще он то и дело видел жуткие сны, в которых Мелькор перешагивал его порог по возвращении - пустой, выжатой, равнодушной ко всему, кроме послушания, куклой. Отныне имеющей только одну заветную цель, на которую он реагировал как цепная собака: как можно лучше служить своему брату, чем–то даже отдаленно смахивающий на Эонвэ, но только гораздо хуже. Майа глухо стонал во сне от этого кошмара, ему виделось, что он, срываясь с места, подлетает к нему, хватает и неистово трясет его за плечи, а Вала глядит в ответ ему в лицо, вернее, сквозь него незрячими глазами и равнодушно и спокойно убирает его руки. От этого он рывком просыпался в своей огромной, одиноко-тоскливой постели весь в поту, мокрый, как мышь. – Не сдавайся, - затем горячечно и сбивчиво шептал он, сжимая мокрые от пролитых во сне слез простыни, - я в тебя верю… Я тебя жду… Он прятал свое лицо в смятом шелке, слепо уткнувшись в него, вспоминал его запах, которого больше нет, но он все еще чудился ему каждую ночь. И, до крови закусив костяшки пальцев сжатого кулака, еле раскачиваясь туда-сюда, сидел так до рассвета, больше уже не смыкая покрасневших своих глаз. - Я жду тебя любого, Мэлко… Жду… Вала за тридевять земель и сотню звезд от него сидел точно так же на стылом, ледяном полу своего застенка-колодца, куда его определили. - Я слышу тебя, - шептал он, с трудом разлепляя пергаментные губы, - я всегда тебя слышу, где бы я ни был… И от этого было ему не так плохо, как втайне надеялись все остальные. И от этого он распахивал свои тлеющие глаза и улыбался в темноту, как раньше, своей самой дерзкой, самой вызывающей своей улыбкой… Я непременно вернусь, милый мой братец Манвэ…. Готовься… Все последнее время Артанис упорно казалось, что она словно спит наяву, как будто раздвоившись и параллельно пребывая еще в какой-то другой, соседствующей с настоящим реальности. Сплошь наполненной какими-то смутными, не очень ясными и четкими тенями, это был зыбкий мир, покрытый темной вуалью. Образы, населяющие его, были какими-то колеблющимися, дрожащими, ускользающими, не целыми. А когда ей казалось, что она наконец ухватилась за них, как за длинный волочащийся след чьего-то платья - будто со злым смехом тут же разбивались на сотню осколков, которые никак не собрать, не склеить обратно, не увидеть все сразу, не найти никаких следов. А эти острые осколки, лезущие из темных углов, были наконец-то яркими, но болезненно-ранящими. Состояние это было странным, тревожным, неспокойным, то вдруг лихорадочным, резко возбужденным без всякой видимой причины, то, напротив, муторно-тягучим. Преодолеть его было почти что невозможно, потому что внезапно не было ни малейших к этому сил. "Нужно что-то с этим делать, не спи", - подавал отчаянные, настойчивые сигналы самосохранения ее бунтующий рассудок. Но последующее за этим чувство было такое, как будто выпили всю кровь и что-то делать у нее совсем нет сил, все время хотелось куда-нибудь лечь, изможденно закрыть глаза и уснуть… А еще все последнее время Артанис казалось, что по их старому, заросшему саду вроде бы кто-то ходит. Чувство было такое, словно кто-то все время глядит ей в спину. Тяжело и с угрозой смотрит и дышит в затылок, грязно прилипнув к обнаженной коже этим взглядом, от которого хотелось тут же помыться, истерично отскабливая себя в кипятке. Как если бы какой-то жирный, черный слизень присосался и медленно ползет теперь, оставляя мерзкий, влажный и зудящий от щекотки след по всему телу. От которого озноб и ломота и мелко трясутся руки. Дошло до того, что она уже резко оборачивалась иной раз, потому что ей казалось, что она вот-вот сейчас увидит, в последнюю секунду успеет зацепить глазами ЭТО. Но всякий раз ничего такого не было, только ветви старых груш да шорох свежих майских листьев. Она широко распахнутыми, остановившимися глазами болезненно вглядывалась в них до одури, подолгу замерев на одном месте, изо всех своих сил пытаясь разглядеть то, что чувствовала постоянно. - Да что же это я, в самом деле! - с досадой, раздраженно упрекала она себя, ей не раз хотелось махнуть на это все рукой и просто выбросить все это прочь из головы, списав уже на что угодно, да выбросить отчего-то не удавалось. "Либо я медленно схожу с ума, либо кто-то есть у нас в саду", - с каждым днем все настойчивее нашептывал ей испуганный внутренний голос. Идти и спрашивать у брата, в очередной раз делясь с ним своими смутными, неясными подозрениями, отчего-то совсем не хотелось. Хотя если что, то он первый должен был бы что-то такое заметить. Нет, не стоит в это вмешивать еще и Инголдо…. Может, никого не стоит вмешивать… Спросить бы себя, почему, но она не спрашивала. А еще Артанис отчего-то каждый раз с ужасным беспокойством нервно пялилась на старую темную грушу, росшую прямо напротив ее окон, казалось, это дерево уже само по себе стало сильно ее пугать… Ей даже не хотелось на него смотреть, но вместо этого она смотрела часами, задерживаясь напротив него все чаще и дольше. Стоя с изящной фарфоровой чашкой квениласа в тонких пальцах у тяжелой, отдернутой прочь портьеры, она, неподвижно застыв, рассеянно глядела на дерево, думая непонятно о чем. Словно провалившись в какое-то безвременье, горячий напиток давно остывал, прежде чем она вздрагивала, немного очнувшись. Это каждодневное предстояние перед старой грушей за последние пару седмиц уже успело войти в какую-то привычку и стать почти ритуалом, без которого невозможно было прожить дольше суток. И если поначалу она стремилась побыстрее плотно занавесить все окна и отойти от них подальше, то после, напротив, раздраженно, резким рывком раздергивала тяжелые портьеры, вновь едва не срывая карниз. Ей уже сильно хотелось глядеть на сад, хотелось даже, чтобы эта преграда в виде окна и вовсе исчезла. И эта ненужная граница между садом и ее спальней стерлась как можно быстрее. Чтобы цветущие ветви деревьев, гибко извиваясь, ночью вползли вовнутрь и затянули собою все стены, незаметно туго оплелись вокруг ее ложа в крепком объятии. Подкрались во сне, и беспощадно захлестнули и стянули ее тонкие запястья, пронзая и раня их своими шипами, приковали ее к нему и не выпустили для чего-то… Не позволили подняться и уйти, а может, даже убежать… Оставили так для кого-то…. Для того, кто однажды придет за ней темной ночью в самый глухой ее и беспросветный час совы и волка… И от этой неслышной, невидимой остальному миру неотвратимой поступи мгновенно увянут все цветы на ветвях, скорчившись, повиснут неряшливыми комками. Воздух наполнится тяжелым, сладким ароматом их гниения и он так тоже будет пахнуть… И тело его будет тяжело, как придавивший сверху неподъемный камень, из-под которого уже не выбраться на свет… И вместе с накатывающим тошнотворным отвращением и страхом ей до безумия хотелось это ощутить, всю эту тяжесть на себе, свою отчаянную беспомощность перед ней. И чью-то могучую, безграничную власть, по-хозяйски владеющую ей, как только угодно… - Я ведь чем-то заболела? - спрашивала она себя. – Со мной ведь что-то сильно не так… Ей бы очнуться еще больше и кому-то рассказать, но у нее никак не получалось… Она уже сто раз собиралась пойти с этим к Финдэ, не выдерживая этого давления, но как только она принимала это решение, ей физически делалось плохо. – Сейчас, сейчас я только посижу еще немного и пойду, - она бессильно опускалась в кресло, сидела в нем часами и никуда потом не шла. В результате этого всего ее покои были сплошь уставлены тяжелыми вазами с целыми гроздьями разных душных цветов, менять которые она не спешила, они роняли сморщенные лепестки и потихоньку гнили в этих вазах и ей нравился этот тяжкий запах увядания. Дальше было больше, вечером, в сумерках перед сном, когда сами собой расставленные то тут, то там, загорались неярким светом ночные светильники, сделанные в подарок Феанаро, она привычно садилась перед большим посеребренным трюмо и сначала с нетерпением расплетала свои сложно заплетенные прически и чуть ли не колола себе пальцы в кровь драгоценными заколками, вырывая их из волос и швыряя на столик. Потом долго ерошила распущенные волосы, стянутые и уставшие за день в несвободе, усиленно массируя кожу головы и корни волос. А затем вновь бралась за гребни и уже спокойно и методично разбирала свою спутанную золотую гриву на пряди и аккуратно и неспешно начинала расчесывать их. Когда все они были приведены в порядок, она заплетала их в простую, свободную косу и отбрасывала за спину. А еще она все это время глядела в серебряную глубь своих зеркал, но смотрела она не столько на себя в это время, сколько на темный страшный силуэт, постоянно смутно маячивший за ее спиной. Ей чудилось, что он подходит всякий раз немного ближе, и даже наклоняется к ее плечу, так что вот-вот уже его коснется, сам тянется с гребнем к ее волосам, а потом однажды во тьме вдруг вспыхнули две точки желтых глаз и ей показалось, что он воткнул этот гребень ей в косу. - Я ведь тебя вижу, - еле шевелила она непослушными немеющими губами, вся мигом холодея в страшном ознобе, трясущимися руками лихорадочно ощупывая собственную голову, чтобы найти его у себя на затылке. Ей виделось, что в зеркальном отражении в волосах у нее появилась белая прядь, - ты есть… - Нет, тебя нет! - после истерично и отчаянно выкрикивала она и со злостью, с размахом резко выплескивала на зеркало остывший квенилас, чтобы поскорее смыть это другое отражение в его глубине. Смыть, запретить, отказаться… Закрыть ему к себе дорогу… - Сгинь, - слабо говорила она, размазывая трясущейся рукой водяные разводы по поверхности зеркала. – Тебя рядом нет….Ты мне не господин…. Я не хочу… Уходи… Уходи, уходи, убирайся!!! А еще ей слышался отголосок издевательского, хрипловатого смеха и какие–то негромко, почти небрежно напетые песни чьим-то смутно знакомым дивным голосом. Которые медленно, но уверенно приводят в действие какой-то черный водоворот, и он мало-помалу раскручивается все быстрее, неуклонно набирая обороты. И на нее с той стороны зазеркалья вот-вот в ответ выплеснется отнюдь не чашка безобидного квениласа, а какая-то черная густая жижа. Окатит, обольет ее с ног до головы, щедро облепит, а затем просочится, впитавшись в каждую пору, заползет ей в нутро, поселится там и навек испоганит. Но в окружающей ее реальности, конечно же, ничего этого не было и быть не могло… Между тем в их саду появились первые сладкоголосые соловьи, эти маленькие невзрачные серые птицы все равно хотели петь, несмотря на холодную, совсем неприветливую, неласковую в этом году весну, казалось, их ничего не пугало и не могло остановить. А затем где-то в отдалении, в тенистых глубинах сада таинственно закуковала кукушка и ветер донес до окна тонкий, свежий аромат дикого ландыша… Все шло своим чередом, как и злая, насмешливая ворожба одного темного майа, которой он лениво и цинично развлекался все это время. Однажды Артанис не заплела на ночь косу, оставила так, несмотря на то, что знала, что поутру вся золотая красота, скорей всего, собьется в колтуны и времени, чтоб с этим разобраться, потребуется сильно больше. Но одной распущенной косой совсем не обошлось. Уже на следующий за этим вечер она, как обычно, раздернула занавески и пристально поглядела в их уже буйно зеленеющий, цветущий сад. А затем медленно потянула с себя свое светлое платье, какое-то время возясь с досадно мелкими воздушными петлями, упрямо мешавшими ей. Наконец-то справилась и с ними, просто безжалостно оторвав часть круглых перламутровых пуговиц, брызнувших просыпанным горохом из-под рук. После чего светлый шелк мягко скользнул вниз по ее обнаженным ногам, очутившись на полу, и принцесса нолдор небрежно переступила через него своими маленькими босыми ступнями и отбросила прочь. Обнаженные розовые соски мгновенно поджались и зябко затвердели от прикосновения к ним прохладного вечернего воздуха, не помогли даже распущенные волосы, под которыми была укрыта ее грудь. Принцесса, привычно откинув за спину густые, тяжелые волосы, с интересом поглядела на них, коротко, но интенсивно подышала на собственные пальцы, и принялась их растирать и пощипывать, до тех самых пор, пока они немного не набухли и не увеличились в размерах, видимо, так они понравились ей намного сильнее. - Могли бы быть и побольше, - с легкой досадой вслух сказала она, так и сяк сжимая свои груди в ладонях и, с любопытством поиграв с ними еще немного и подробно рассматривая, наконец-то оставила их в покое. Еще раз поглядела в раскрытое окно и, подхватив с ближайшего кресла какую-то длинную, но полупрозрачную ночную рубашку, небрежно накинула ту на себя, хотя, похоже, одеваться ей не сильно и хотелось. А затем, добравшись до неразобранной еще постели, упала на нее назад спиной, широко раскинув свои руки и весело взболтнув ногами. Затем вытянула одну из них кверху, любуясь, максимально изогнув ее в подъеме, пошевелила розовыми пальчиками и нежно провела по ней рукой. - Но ноги, ноги хороши, - с упоительным восторгом красивой женщины заметила она, с себялюбивой лаской взъерошила аккуратный колкий треугольник светлых волос внизу плоского живота, слегка улыбнувшись. После чего сдернула пышное мягкое покрывало с кровати и с наслаждением завернулась в него с головой, но все же капризно выставив при этом напоследок из этого белого облачного кокона эту свою длиннющую обнаженную атласно-гладкую ногу, после чего блаженно заснула. Майа, вольготно расположившийся напротив на груше, с видом знатока с легкой насмешкой в уголках своих губ пронаблюдал все это действо, а потом всю ночь напролет мягкой лапкой скребся ей в оконную раму и терся об нее туда-сюда загривком своей гладкой шкуры. – Возьми меня к себе под бок, ведь я такой чудесный и хороший, ну возьми меня сама, - все напевал он в это время, уговаривал и улыбался, но крепко спящая Артанис больше в ту ночь не просыпалась. - Надо же, какой здоровый и завидный сон, - с легким смешком посетовал Артано, - ну ничего, мы непременно это все изменим. А пока ему оставалось только одно - снова с прищуром посматривать на этот светлый треугольник, время от времени беспечно мелькавший в пене светлых кружев, когда она вертелась с боку на бок во сне. Впрочем, исподволь наблюдая за ней, все это время думал он не столько об этих дерзко торчащих нежно-розовых сосках, которые заставлял ее регулярно демонстрировать ему по вечерам, и не о ее треугольнике, и даже не о том, как там должно быть дальше восхитительно свежо и узко, а о вещах чуть-чуть иных… - До чего самодовольная, себялюбивая особа, - невольно осуждающе морщился он, - уже в столь юном возрасте вполне научившаяся довольно расчетливо манипулировать своей красотой. А что же будет, если эту красоту отнять? Что же тогда останется от нее, чем же она станет жить? Стоило бы попробовать из любопытства, но приходилось признавать с досадой, что здесь у него ничего такого, конечно, не выйдет. Первое и самое простое, что подбросил ему мозг - это простой пожар. Он с удовольствием представил себе, как горящая, уже раскаленная добела балка одного из потолочных перекрытий с треском и ревом обрушивается ей прямо на голову, напрочь сжигая ее роскошные волосы и хорошенько задевая ее лицо. Как, конечно, ее потом выволакивает за ноги какой-то очередной бестолковый герой из этого жаркого пекла вполне еще живую, но уже с ним, с этим изумительно-новым лицом… Ах нет, напрасная мечта, слепят они ее лицо обратно, поволокут, рыдая, к Эстэ в Лориен, а через пару лет она оттуда выйдет, как ни в чем и не бывало… Нет, такое можно сделать только там, там, где он уже неоднократно делал новых орков, в Эндорэ. Это было страшно, самого его трясло и по сию пору при любом, даже самом малейшем воспоминании об этом. И этот дикий трепет все еще не проходил в нем до конца… Это было в тысячу раз несравненно сильнее того, когда он впервые ошеломленно вкусил их плоть, так что любые узкие треугольники были сущим пустяком по сравнению с тем, что он познал дальше… В их теле не осталось больше тайны, никакой, она была совсем в другом…. - Нравятся тебе такие? – этот негромкий вопрос, заданный где-то у него над самым ухом, был откровенно лицемерным, прямо до тошноты. Он ведь прекрасно знал, что нравятся, и какие именно, за что и почему. Более того, майа предполагал, что тот специально долго и крайне придирчиво выбирал, так, чтобы у Артано уже не было никакой возможности зацепиться хоть за что-то, чтобы вновь отказаться, в который раз уже сдерживаясь в последний момент. - Такая красота способна опрокинуть царство, - вкрадчиво заметил он за его плечом, дразня, подначивая и откровенно провоцируя всем этим, как всегда искушая и потихоньку, шажок за шажком алчно и расчетливо подталкивая к самому краю гибельной бездны. Артано ничего на это не ответил, он молча, пристально и сосредоточенно-серьезно разглядывал молодого авари, закованного в колодки, находящегося перед ним, будто что-то напряженно взвешивая все это время про себя. Что-то очень глубоко значимое и ценное, что пока еще было даже ценней того, кто неотвязно стоял за его левым плечом и сладким голосом нашептывал ему все это. Хотя весь его мир постепенно неуклонно и уверенно сужался до одной лишь только этой фигуры. Густые светлые волосы, сейчас золотистые в отблеске горящих по стенам факелов и еще более светлые, но светом уже иным, необыкновенно ясные глаза. Он, несомненно, не прошел бы мимо, сам с мгновенным интересом зацепившись за них, как за случайно найденную в пыльных летних травах упавшую с небес звезду. С жаром бросился бы к ней, чтобы мигом подхватить в свои ладони, обжигаясь и упрямо претерпевая всякую боль, лишь бы только не выпускать это нежданное чудо и потом, любуясь ей, застыть завороженно - на бессчетные годы, пока не иссякнет, не истает всякое изумление, мгновенно вспыхнувшее в душе от этой неожиданной, драгоценной находки. Глаза и были самым главным, больше он не видел почти что ничего, все остальное будто смазалось, померкло и потеряло всякий фокус. Из покрасневших и болезненно припухших век глядели на него в упор его прежние мечты, с которыми он должен был проститься навсегда. Они пытливо смотрели ему прямо в душу так, что он сразу понял только одно, то, что не обретет отныне никакого покоя, пока безжалостно не выковыряет их вилкой из глазниц и с аппетитом не сожрет. С большим удовольствием медленно сдавливая между своими челюстями упругое глазное яблоко, пока оно наконец не лопнет под этим давлением, сладко растекаясь по его иссохшему небу своим вязким, клейким содержимым. Пока он сам не заменит их на другие, может, звериные, а может, и змеиные, что, несомненно, даже лучше, узкий вертикальный зрачок хладнокровной безмозглой твари, у которой будет всего лишь два основных инстинкта - жрать и размножаться. И который уже не сможет ранить его ничем, ничем не сможет его задеть, не сможет так настырно и вопрошающе глядеть ему в его черную пропащую душу. Тогда на него больше не будут смотреть так, что от этого взгляда самому ему хочется немедленно и добровольно удавиться. Но только думать - это одно, а сделать - это уже другое… Это следующий шаг. До сих пор он только думал, пусть хоть и подробно, но всего лишь только представлял. Но рано или поздно всякая мысль облекается плотью, становится овеществленной, обретает вес и форму, обретает бытие, воплощается в реальность, стремится быть завершенной, полноценной, жаждет стать действием, бесконечно меняющим мир. Мысль о том, что он не верен больше замыслу Эру, не чтит его и не считает одним единственно возможным, рано или поздно должна была привести его и поставить напротив этих самых глаз. Все к этому и шло, от самого начала, от парения в возвышенных философских высотах, в которые умело завлекал его Вала, от этих бесконечных с ним интимных полуночных разговоров о смысле бытия, о правильном миропорядке, о допустимой мере зла, до полного падения прямиком в эту очень конкретную, грязную, нечистую, страшную, донельзя поганую замызганную камеру-колодец в Утумно. Падение это было фееричным, такое, что представить себе трудно, даже абсолютно невозможно и недопустимо поначалу. Куда же дальше… Неужели еще ниже? Когда он окончательно себе сломает свою шею? После чего? Да вот прямо сейчас… Сейчас все это и свершится безвозвратно… Где же дно у этой жуткой преисподней… - Оно прямо перед тобой, - коротко сообщил низкий голос за его спиной, как обычно отвечая на его невысказанные, но такие ясно читаемые, буквально осязаемые мысли. - Можно! - Вала резко выпихнул его вперед себя за плечи. У Артано к тому моменту мелко тряслись руки и белые губы и сам он не мог сделать ни единого шага ни вперед, ни назад. Он все беззвучно глядел широко распахнутыми глазами на это невозможно прекрасное существо перед собой, надежно закованное в колодки, целиком отданное в его власть. Одна лишь только мысль об этом заставляла его голову кружиться, ноздри его носа тонко трепетать и самого его бросало то в дикий жар, то в лютый холод, в тысячу раз сильней их обреченного на страшную погибель пленника. - Сделай! - придавило сзади, но он по-прежнему стоял на месте, так и не пошелохнувшись, только неровно, рвано и прерывисто дышал. - Сделай или убирайся!!! - хлестнуло раскаленной плетью по телу без кожи, нет, совсем не по телу, а по душе, по самой обнаженной, уязвимой ее сути, с которой безжалостно сорвали все последние покровы и ему больше нечем от этого всего укрыться, у него ничего уже не осталось, он уже все растерял, все растратил, все расточил… Сам, сам исступленно срывая с себя все, спеша отдаться и погибнуть, а теперь, когда остался только этот шаг, самый последний, вдруг стало нестерпимо страшно, страшно до того, что все в нем онемело. Его сковал священный ужас перед Эру. Тот, последний, что был прописан в самой его сути от начала. Почитать и в трепете благоговеть, закрыв свое лицо крылами. - Я не остановлюсь, - сказал он сам себе, - мне уже поздно… Слишком поздно отступать… Я это вырву из себя, я освобожусь… Я погляжу Ему в лицо и рассмеюсь! И он, покачнувшись и едва не завалившись на бок, сделал нетвердый шаг вперед, потом другой, потом и третий, пока те самые глаза-звезды не оказались уже прямо напротив, так близко, что он мог подробно рассмотреть мельчайшие крапинки темно-синего цвета, испещряющие их радужную оболочку, расположившиеся ближе к невольно расширившемуся от этой роковой поступи зрачку. Он слабо протянул заметно дрожащую руку, все еще не решаясь, не смея коснуться, а затем, будто слепец, еле-еле нащупал самыми кончиками пальцев чужое лицо, подробно изучая его. Коснулся поначалу нежнее хрупкого ночного мотылька, робко севшего на раскрытый, сладко манящий его цветок, ласково и бережно погладил по высокой гладкой скуле косточкой согнутого пальца. - Все будет хорошо, - совершенно пьяным и каким-то не своим голосом сообщил он, бессмысленно улыбаясь и продолжая увлеченно гладить это лицо…. - Я буду бесконечно нежен… Вала за его спиной наконец-то выдохнул, вспомнив, что и он умеет дышать и даже вроде должен это нынче делать. Он торжествующе и страшно улыбнулся, глядя на майа и незаметно выскользнул прочь, сливаясь с сумраком коридора, оставив их наедине. Дело сделано, он наконец-то был уверен, он уже не сомневался и теперь ликующе шел напористой, крайне бодрой походкой по бесконечным галереям Утумно, напрочь забыв, куда он идет. Он был совершенно и всепоглощающе счастлив в этот момент, победив в этой самой главной, самой долгой и тяжелой, самой личной своей битве. - Все будет хорошо, - как заведенный приговаривал Артано после, когда сидел на корточках над корчащимся в муках телом и сильные руки майа были в густой, вязкой крови не по локоть, а уже по самые плечи. И руки, и лицо, и слипшиеся волосы сосульками, и весь он сам. - Все будет хорошо, - повторял он, вырывая эти глядящие на него глаза-звезды и заменяя их, как и хотел, холодным бездушным змеиным оком. - Все будет хорошо, - напевал он себе под нос, как тестомес, с удовольствием меся свое податливое тесто и методично вылепляя из него то, что замыслил. Творил с таким же всепоглощающим азартом и страстью, как и прежде, и даже намного больше. Разве любой, даже самый драгоценный, металл мог по своей сути, по ощущениям сравниться с этой страдающей в его крепких объятиях невинной душой, которую он заполучил и с упоением терзал теперь, как только мог. С этим исторгнутым из самого нутра бесконечно сладким содрогающимся рыданием, с этой самой искренней и неподдельной, захлебывающейся мольбой, обращенной только к нему. – Больно, больно, больно, отпусти, умоляю…. С этой трепещущей под его чуткими пальцами живой, нежной, невероятно отзывчивой, пульсирующей, окровавленной, бархатной плотью, которая под его руками постепенно меняла свою форму, все еще продолжая дышать. С этим дрожащим, отчаянно бьющимся под ним сильным, горячим телом. – Ты такой бесконечно красивый, - любовно лепетал новообращенный мастер преисподней куда-то ему в шею, держа его притом стальным захватом и с громким хрустом ломая своей жертве легкие, как у пойманной птицы, кости, впервые вовсю пользуясь своей страшной властью и безграничной силой, что был наделен, - а будешь еще красивей, когда я покину тебя… Все будет хорошо, я ни за что не дам тебе умереть, теперь ты мой, мой, а не Эру… Я тебя у него отобрал… Вот прямо сейчас… Я ведь могу…. Мой, - он даже кусал его, словно дикий зверь, по всему телу и сам отчаянно задыхался от переполнявших его никогда ранее не испытанных, ошеломительно новых чувств, просто сводящих его с ума, сам не ведая того, что в это самое мгновение повторяет речь своего темного Вала, который все идет по своей страшной крепости, на самом деле легко танцуя меж звезд и беспрерывно шепча это слово. - Больно, - еле слышно шептали ему в ответ, пока еще было чем, то и дело захлебываясь кровью. Он бессчетное множество раз настойчиво целовал эти окровавленные блестящие губы, то неистово-страстно, то отчаянно-нежно, забирая у них, гася эти слова и выпивая эти мучительные стоны, пока в конце концов не исхитрился откусить этот язык, присосавшись к нему насмерть. – Я дам тебе другой, - вымолвил он, жадно глотая его кровь. – Дыши… Он отрывал от себя насмерть сведенные, скрюченные, наполовину раздробленные пальцы, но ему хотелось, чтобы в следующий раз они сжимали его только крепче и сильнее, сами больно впиваясь в его плоть. – Я стану твоим новым богом. Я тебя люблю… А ты, ты меня любишь? Скажи мне это…. Говори! - отчаянно требовал он, сжимая его, хотя тот не мог сказать ему уже ничего. Он катался с ним туда-сюда по полу, сцепившись, слившись с ним в один сплошной окровавленный комок, рычал, разрывая когтями хрупкую плоть, перекраивал ее до неузнаваемости, выстанывал свои заклинания ему в разорванные жилы… Разбирал и собирал его заново. Он упивался тем, что стало можно… Он себя в этот момент не помнил… Это не могло сравниться ни с чем из того, что он знал до сих пор. Перед глазами у него было темно и черно, и он не желал ничего видеть, хотел лишь чувствовать это каждой своей частичкой, это был ярчайший взрыв на всю Арду и беспросветное забытье. – Все будет хорошо… Сколько это длилось, он не знал, мгновения или вечность, само время потерялось в этом всем. Но всему рано или поздно приходит конец, ему пришлось вернуться, вынырнуть в какой-то момент на поверхность и осознать. Безумное кровавое опьянение вдруг резко схлынуло в один момент, как не бывало, сумасшедший взгляд его прояснился, протрезвел и он медленно будто впервые поглядел на изломанное тело, покоящееся у него на коленях, поглядел на дело рук своих и мысли. Поглядел и необыкновенно ясно понял, что то, что он творит, совсем не хорошо. И до того оно не хорошо, что он дико и чудовищно завыл на весь Утумно, как не выл еще никто в его стенах. Вновь с рыданием обнял это искалеченное тело, прижал к себе этот все еще слабо трепыхающийся, изувеченный им кусок истерзанной плоти, баюкая его и продолжил надрывно всхлипывать ему в шею, щедро орошая ее потоком едких горячих слез. И выл так до тех самых пор, пока не явились остальные подручные Вала и с огромным трудом насильно не расцепили его с его жертвой. - Пустите меня, ублюдки, - выл он, намертво вцепившись в замученного им эльда. - Пустите! Но никто его, конечно, никуда не пустил, его пару раз с ног до головы хорошенько окатили ушатом чистой ледяной воды, а тихо, хрипло булькающего эльфа кое-как все–таки выдрали из его цепких когтистых лап. Только выдрали уже больше орка, выдернули и споро уволокли куда-то прочь. Да только не куда-нибудь в очередную холодную, гнилую яму, а протащили бедолагу через весь Утумно и швырнули поджидающему Мелькору под ноги. Вала поудобнее перевернул его носком сапога на спину для дальнейшего осмотра, затем деловито наклонился над ним и цепко прихватил за горло, внимательно и оценивающе заглядывая в его лицо. Этим осмотром он в итоге остался крайне доволен. - Превосходно, - высказался он напоследок, ослепительно улыбнувшись, распрямившись над неподвижным скорченным телом и вновь слегка потыкав его ногой. А Артано так и остался сидеть, где сидел, на холодном полу в нечистой луже крови, мочи и дерьма, но это было самым малым из того, что его волновало. Семь перемен звезд сидел он так - молча и недвижно, безжизненно и сломленно уронив голову себе на грудь. На седьмую перемену звезд он наконец поднялся, неторопливо с хрустом расправляя свои затекшие плечи, за которыми теперь уверенно и осязаемо шевелилась, словно длинный волочащийся плащ, липкая тьма. И никакие это были не темные крылья, как девицы поют в глупых песнях, это были голодные лязгающие пасти и еще целая сотня более алчно ищущих, щурящихся желтых хищных глаз. А может, в ней копошились, намертво свившись в гадкий клубок, черные, склизко-лоснящиеся ядовитые змеи, тускло поблескивающие своей холодной чешуей и бесконечно жалящие друг друга. А может, это была черная болотная трясина, мерзко хлюпающая и утробно чавкающая у него за спиной с каждым его шагом, темная жижа с тяжелой маслянистой водой, больше похожей на смолу. А может, это курилось темным дымом то самое дно преисподней, которое он наконец-то вкусил и познал. В любом случае, после того, что он сделал в этом грязном подвале, он больше не был тем, что раньше, имя его навсегда изменилось… Он небрежно, словно бумажку, смял шипастую решетку камеры, откованную из лучшей стали, а затем покинул загаженный подвал, все стены которого были сплошь в густых потеках темной венозной крови и целенаправленно пошагал через весь Утумно в поисках того единственного, кто был ему нужен. Его темная, колеблющаяся в очертаниях фигура, вся в дрожащих струях пламени, неспешно двигалась через крепость, наводя мгновенный дикий, какой-то даже парализующий первобытный ужас на всех ее обитателей. Был он пострашнее всяких валараукар в этот миг, и даже они не рискнули заступить ему дорогу и, выступив было из стен и кратко поглядев на него, вновь все попрятались по глухим своим норам, благоразумно предоставив возможность разбираться с ним самому хозяину Утумно. Мелькор в это время пребывал у себя в покоях и, изящно сидя на самом краешке своего сплошь заваленного бумагами стола, был занят тем, что внимательно и увлеченно, как казалось, читал толстый доклад о залежах полезных ископаемых в Эред Энгрин, слегка покусывая перо и время от времени делая в бумагах какие-то полезные и нужные ему пометки. Внезапно массивные двустворчатые двери его покоев с диким грохотом были распахнуты настежь, на пороге болезненной вспышкой взвилось какое-то яростное пламя, лизнув темные двери своим острым языком до самого потолка, а затем эти самые двери с таким же грохотом захлопнулись и мало того, были мгновенно запечатаны изнутри этим пламенем - намертво. Вала слегка поднял темную бровь, скосившись на это явление и нарочито–лениво отрываясь от своих бумаг. - Кто тебе позволил так врываться? - начал было он, тыкнув в сторону дверей своим покусанным, растрепанным на кончике орлиным пером. - Заткнись! – резко лязгнуло от дверей, дико пылающие узкие, раскосые глазницы, наполненные огнем, с прожигающей стены ненавистью вперились прямо в него. Мелькор мигом отбросил глупые бумажки прочь и сложил руки на груди, ухмыляясь набок. Естественно, что он напряженно ждал его все это время. – Вот ты какой, - проронил он, восхищенно оглядывая его с ног до головы. Красивое мертвенно-бледное лицо у майа заострилось, все сделавшись невозможно жестким и резким, словно высеченным косыми стремительными штрихами сабельных ударов. Всякая мягкость покинула его безвозвратно, высокие скулы будто запали, уши и зубы заострились сильнее, последние под то и дело кривящейся верхней губой стали напоминать уже больше клыки. В темных провалах глазниц пламенело несдержанное яростное желтое око с крохотной точкой зрачка, готовое, нет, жаждущее - разорвать… - Да ты стал лютым демоном, Артано, - ухмылка Вала стала еще более кривой и широкой. - Доволен, да!!! - выдохнули у дверей, делая шаг навстречу. - Доволен, - ничуть не стали отрицать это предположение. – А что ты так кривишься? Впрочем, понимаю, первый раз всегда немного больно, - насмешливо добавил Мелькор. В ту же секунду бешеный темный вихрь в мгновение ока смел его со стола, взметнувшиеся в воздух бумаги вспыхнули и загорелись, он сбил его с ног, оплел всего тугими змеиными кольцами, сдавил до хруста с неистовой силой, белые, почти слепые от бешенства глаза майа вновь вгрызлись в его лицо. В это самое невозможно-прекрасное и самое злобное лицо во всей Арде. - Ты, - задушенно прохрипел майа, склонившись над ним так близко, что его прерывистое дыхание шевелило пепельные пряди волос Владыки судеб Арды. А затем размахнулся и со всей силы ударил наотмашь по этой белой холеной щеке, так, что запрокинулась голова, а на мгновенно рассеченной нижней губе обозначилась ярко-алая брусничная кровь. А затем ударил вновь, а потом еще раз и бил его так, пока сила его не стала иссякать, пока он с трудом не осознал, что существо под ним покорно и терпеливо сносит эти удары, принимая их и даже не противится им. Язык чувственно облизнул распухшие губы, Мелькор в ответ глядел из-под ресниц победоносно, остро, с прищуром и с бесконечным злым торжеством. И Артано в этот момент понял, что это ему отныне не выбить, это все совершенно пустое, еще вернее, крикливый знак его бессильного поражения. - Можешь упражняться сколько угодно, - еле слышно подтвердил под ним Вала, - ничего уже не отменить, для тебя все свершилось, Артано… И мы оба это ясно понимаем. - Ты! - снова выдохнул майа, не будучи в силах говорить более связно, резко, рывком сгребая его за грудки. - Вот только не нужно теперь делать из меня корень зла, истерично разыгрывая тут из себя трижды поруганную невинность, - вкрадчиво процедил в ответ ему Вала с легкой ноткой угрозы, обжигая ответным взглядом. – Ты сам страстно желал того, что ты сделал, я тебя не принуждал… Я с тобой был честен, в этом нет моей вины, этот выбор только твой, Артано…. - Честен, значит, - прошипел майа, вновь задохнувшись, - да, конечно, как только честен может быть лукавый…. Лукавый, - надрывно выдохнул он ему в разбитые губы. - Признай хотя бы раз всю правду! - заорал он мгновением позже. - Что это ты целенаправленно меня подвел к такому, ты погубил! Ты сделал из меня вот это! - он потряс его. – Ты постарался, как никто другой, и теперь ты бесконечно торжествуешь…. Стиснутый Вала лишь молча улыбался в ответ совершенно змеиной улыбкой, от которой майа совершенно обезумел и издал какой-то невнятно-отчаянный звук. - Хватит здесь твоих истерик, - припечатал Мелькор в ответ на все его притязания минутой спустя. - Соберись давай уже, чувствительный ты мой. Что, мера ответственности непомерно тяготит? – выплюнул он с оскалом. - Не по силенкам оказалась? Ну так и ступай себе обратно, - он широко раскинул руки, - обыкновенно я за девок не держусь… - Обратно, значит! - рявкнул майа. – Ну куда же я теперь такой пойду, - с ненавистью прошептал он ему на ухо, покрепче насев на него сверху, - ты своего добился… Ты связал меня всем этим хуже всякой цепи, приковал меня навек… - он все неверяще и болезненно вглядывался в его лицо, ища в нем ответы. - Что же ты со мною сделал…. - Я дал тебе новую жизнь… - Новая бесстыдная ложь, мой несравненный Владыка, - еще один хлесткий удар по белоснежному лицу, - ты сделал меня мертвым… - Я всего лишь сделал тебя темным… - Что одно и то же…. Ненавижу, если бы только знал, как я тебя ненавижу за все твои подлые, холодные, расчетливые, хитрые игры, в которые ты меня вовлек по уши, ну так почувствуй хотя бы это, раз ничего другого, очевидно, чувствовать не можешь! - он вновь его ударил. - Да ты желал быть вовлеченным, маленький звереныш! Прямо из платья рвался, лишь бы вовлекли, глядел мне в спину постоянно коровьими и влажными глазами с поволокой, чтобы я только обернулся! - Да я тебя в упор не видел!!! Да это ты преследовал меня все время! - Ты первый лжешь! Ты сам, гаденыш рыжий, напросился! Можешь бить меня сколько угодно! - это был смех. - Назад дороги больше нет, ты только мой! Беснуйся теперь как угодно, ты попался так или иначе, ты без меня уже не сможешь, без того, что я тебе открыл! Да, ты, Артано, не свободен, ты зависим от меня! Искажен, как только можно! Хотел услышать, ну так слушай! Да, я этого желал, как только я тебя вообще увидел, я сразу все решил мгновенно за себя и за тебя! Да, я в кровь разбился, чтобы это все теперь свершилось! Но правда, которую ты жаждешь, в том, что ты не устоял, хотя ты мог! Ты мог, Артано… Не вини меня лишь одного в своем падении, не будь ничтожным слабаком… Ведь я себе когда-то выбрал не такого… - Нет, я не мог!!! Против тебя не мог! Сдохни, сдохни же, проклятый Повелитель Арды!!! - в ответ натужно прорычал майа, хватая его двумя руками за горло. - Давай, порви меня на части, ведь ты теперь только такой! - звонко и счастливо хохотали ему в лицо под непрекращающимся градом ударов. – Разъяренный, злобный демон моей темной преисподней! Лучший, между прочим, чтоб ты знал… - Проклятый…. - Ты теперь такой же…. Смирись, звереныш непокорный… Согласись, прими свою судьбу… Она у нас с тобой одна…. Дальше последовала самая безобразная, отвратительная, разнузданная и крайне жестокая драка, случившаяся между ними, в которой били не жалея, головой о пол и стены, наматывая гриву на кулак. Благо двери покоев были предусмотрительно наглухо запечатаны взбешенным майа и никто этого выяснения отношений в Утумно, по счастью для себя же, не видал. Длилась она ровно до тех пор, пока майа не выбился из последних своих сил и не пытался упрямо отползти по стенке прочь. В конце концов, не мене растерзанный всем этим Вала добрался до него, дотянулся, вывернувшись наизнанку, жадно сгреб его в охапку и сжал совсем не хуже, чем тот его в начале разговора. - Мой! - выдохнул он ему в лицо, зверски стиснув, как всегда оставляя за собой последнее слово. Пойманный в его объятия Артано изможденно уткнулся лбом в его плечо, по его лицу бежали беззвучные слезы. - Твой, - надломленно признал он, сдаваясь и роняя руки. - Запомни хорошенько, я переверну всю Эа, чтобы так оно всегда и было, - проронил над ним Мелькор, крепко обнимая его содрогающееся тело. – Твой первый орк отлично получился, мой восхитительно темный майа, - поцеловал он его в растрепанную макушку, затем настойчиво наклоняя рыжую голову к своему паху и пошире разводя свои крепкие стройные бедра. - Давай, сегодня папочка здорово хочет, - сбивчиво шептал он, сам невольно облизывая и закусывая собственные разбитые и сильно припухшие губы. И на самом дне преисподней было им обоим обжигающе горячо и болезненно сладко до экстатических конвульсий и кощунственных проклятий, от которых беспощадно сотрясало в такт не только Утумно, а неистово качало все потерянные ими небеса… Он смотрел на ее лицо и в своих мыслях представлял не то, как он целует эти губы, а то, как он методично один за одним выдирает клещами ее зубы, меняя форму челюсти и скул, а при желании он может выдрать и руками, а может только посмотреть точно с таким же результатом. Как легко дробит и перекраивает этот аккуратный, ровный нос, делая его более коротким, вмятым и плоским. Как, крепко взявшись двумя руками, медленно сдавливая, сдвигает кости черепа на пару дюймов и заставляет жить при этом, конечно, не без помощи Вала… Жить этому созданию после. Нарисовав в уме подробную картину этого нового лица, он хорошенечко ее запомнил, ну так, на всякий случай, вдруг ему однажды несказанно повезет и для нее стать демиургом. Ах, как он сильно постарается над ней… - Нет, я тебя не пожалею, брата бы, возможно, пожалел, а ты того пока не заслужила… Не за что тебя жалеть… В их плоти больше не было тайны, но она все еще была в их душах и они интересовали его гораздо больше внешней красоты. – Кем же ты станешь, если я лишу тебя ее когда-то… Разве помимо этого есть что-нибудь еще в твоей пустой, длинноволосой голове? Не за что тебя жалеть! Не за что тебя любить! Волосы отрезать, кстати, остричь под корень первым делом, срезать - непременно тупыми, ржавыми ножницами, кое-где прямо с кожей, чтобы после остались кровавые до черноты, запекшиеся болячки, отрывать которые бывает так потом забавно… Я таакой… - Если бы ты только знала, с кем связалась, глупая девчонка, к кому ты постоянно пристаешь, - он щурился в ее окно. – Дала бы сразу задний ход или немного погодила? На сколько тебя хватит, как далеко готова ты зайти? И чем ты мне заплатишь за свои попытки этих игр? Нечем тебе заплатить, Артанис, в тебе нет ничего, в отличие от брата, что бы мне было интересно…. На окно второго этажа он глядел не только с насмешкой, но и с холодным презрением. – И кому, как не тьме, ценить всякий истинный свет, - думал он в это время. Он все глядел да потихонечку машинально намуркивал себе под нос свои злые заклинания, напрочь одурманивающие всякое сознание и заодно пробуждавшие чувственные желания. Именно они и заставляли ее с нетерпением раздергивать перед ним занавески ее окон и раз от раза раздеваться перед ним все медленнее, давая себя хорошенько рассмотреть. Надо признать, она инстинктивно и отчаянно сопротивлялась изо всех ей данных сил, но куда же мелкой золотой пылинке тягаться в этом деле с ним. Рыжий змей, заручившись поддержкой Мелькора, вообще вытворял что хотел, ничуть не опасаясь хоть какой-нибудь кары, непременно долженствующий настичь его за подобные преступные дела. Грязные лапы у него были развязаны и свободны и он жаждал запустить их по самый локоть в семью Арафинвэ, ну и не только их. Вот он как впрыгнет пантерой в это окно… - А поймают, честно - женюсь! – про себя хохотал он в такие моменты прямо до слышимых всхлипов. – На обоих… - Мур-мур-мур, - вновь обращаться там еще в какого-то кота, конечно, откровенно не хотелось, но, видимо, в конце концов ему придется. Ах, эти мягкие бархатные лапки, эти милые крошечные коготочки, - майа в очередной раз всего передернуло от этой тошнотворно-умилительной картины. В голове его к тому моменту упрямо рыкала пятнистая пантера, он одну такую уже как-то видел в Эндорэ, вот это зверь, вот это красота…. Он еще долго приставал потом к Вала с расспросами об этом создании, выпытывая, он ли приложил к нему руку и все выпрашивал, чтоб он ему такую подарил. Но Мелькор был на тот момент им недоволен, а потому он напрочь отказал. Вспомнив о ней теперь, просто безумно захотелось стать такой пантерой, что уж там, пантерой он бы был шикарной, даже чуть не застонал: ладно, ладно, ладно, будет он таким, ужасно милым… Никаких тебе пантер, хотя, если подумать, они тоже в общем-то какие-то коты… Единственно, в чем так и не смог себе отказать, как ни старался, был черный цвет. Вульгарно и возмутительно рыжий котище - это уже точно явный перебор в окраске, этак она его еще и Нельо между делом назовет… И вообще, с чего это Вала вечно обзывает его рыжим, внезапно возмутился он впервые. - Он совершенно никакой не рыжий, а карамельно-золотистый и медовый, - определился он с оттенком, довольно одобрительно поглядев на упругую блестящую прядь своих длинных волос, поднесенную к самым глазам. - Рыжим вовеки не буду, - упрямо повторил он, недовольно вертясь на своей груше. – Еще раз обзовет, зарежу! Артанис его наконец-то разглядела, это был кот. Но какой… Он совершенно неподвижно сидел на толстой ветке старой груши, довольно ловко скрываясь в ее сочной зеленой листве и наблюдал. Вернее, сначала она разглядела раскосые миндалевидные глаза, ярко горящие в прорези этих листьев. Они-то и привлекли ее внимание первым делом, потому что о них она словно споткнулась в какой-то момент, даже едва не вскрикнув, если не от испуга, то от неожиданности точно. Она как-то растерянно поглядела еще раз, держась рукой за сердце и еле-еле переведя дух, а потом, к своему огромному облегчению, вслед за глазищами рассмотрела и усатую морду, потому что на миг показалась, что глаза эти не звериные вовсе. Глаза, впрочем, у этого создания были и в самом деле необыкновенные, огромные, бледно-золотистые по краю и густо–медовые ближе к узкому, как щель, зрачку. Зверь еле заметно щурился, в ответ внимательно и словно выжидающе поглядывая на нее. - Кис-кис, - машинально выдала внучка Финвэ в его сторонку. В ответ на это один золотистый глаз сощурился чуть сильнее. Эта неожиданная и интригующая находка в ее собственном саду мгновенно и всепоглощающе завладела ее сознанием, напрочь лишающим последнего рассудка. Артанис, худо-бедно справившись с первым удивлением, попыталась разглядеть его уже получше, хотя довольно плотные грушевые листья порядком мешали ей осуществить эту затею. Но и без того было совершенно очевидно, что таинственный сей зверь - совершенно необыкновенен. Таких могучих экземпляров ей видывать еще не доводилось. Майа все равно, как ни пыжился на своем древе, все же не смог заставить себя выдать что-то непримечательно-среднее, его кипучая творческая натура все-таки слегка переборола здравый смысл. Кроме того, что был он удивительно внушительных размеров, так к тому же весь, от хвоста до макушки, антрацитово-черный, прямо в глубокую синь, без единого хоть сколько-нибудь заметного светлого пятнышка на лоснящемся мехе. Подобный вроде бы довольно простой, однородный окрас отчего-то вызвал у нее ужасное восхищение всем своим видом, которое мигом перешло в глубокую и страстную жажду обладания такими чудесами природы. Даже толком не успев подумать, откуда он такой тут взялся у нее перед окном, она немедленно решила, что он сейчас же должен стать ее! Пока другой, кто попроворней, его к себе не прихватил, такой ведь точно долго без присмотра не пробудет. Правда, тут все-таки она заопасалась, может, и в самом деле у подобного роскошного миляги есть уже какой-нибудь хозяин. "Умм, еще как есть", - в это время подтвердил Артано, от души посмеиваясь над этим вспыхнувшим охотничьим азартом, который он в ней разбудил. - Ты чей? - зачем-то спросила она вдобавок, будто он немедленно мог ей на это что-то ответить. Самое главное, что мог. Кот, однако, продолжал сидеть на том же самом месте и только лишь таинственно поблескивал в ответ глазами. - Кис-кис, а хочешь быть моим? - продолжила она. Майа стоило огромного труда не прыснуть от гнусного хохота и в очередной раз не отвалиться от этой груши наземь. Он продолжал сидеть на прежнем месте, сохраняя надменное достоинство, как и положено коту, хотя весь чуть ли ходуном не сотрясался от беззвучного смеха. - Я тебя заберу, - решительно сообщила ему Артанис через минуту. "Ага, давай, давай, - подумал он, - забирай на здоровье"… Особым, почти что эстетическим удовольствием, сильно тешившим его натуру, вишенкой на торте в его коварных, нечестивых планах было то, что она сама, сама, своими руками внесет его в дом. Внесет под крышу свое черное горе. "А я ведь и есть твое самое черное горе, Артанис… Давай… Я весь в твоем распоряжении… Забирай"… Майа сыто улыбался и лучисто блестел глазами, ему было весело и хорошо, прямо как спрятавшемуся пауку, в чью тщательно свитую паутину совершенно неизбежно попадает беспечная, глупая мушка, которую он непременно вскоре съест. К этому моменту внучка Финвэ уже сидела на подоконнике и привычно примерялась переместиться с него на дерево. Кот прыгать ей навстречу явно не спешил, но, кажется, стремительно бежать он тоже, очевидно, не желал, что несколько обнадеживало юную любительницу животных. Перебравшись наконец на дерево, Артанис несколько замешкалась все же, еще разок внимательно поглядев на него поближе. Было понятно, что к такому руки просто так не протянешь и за шкирку одним махом его не возьмешь. Он вот каак даст в ответ на это дело прямо в нос своей могучей и когтистой лапой. Она еще раз с опасением покосилась на его мощные когти, которые были выпущены в грушевую кору. Наверное, от этого она и стала говорить с ним, от какой-то неуверенности перед ним, даже заискивать как будто. Новое "кис-кис" вышло каким-то вовсе робким и не слышным. "Тебе надо, ты и бери", - казалось, говорил ей в ответ желтый взгляд. "Сейчас она как развернется, да как убежит, вот уж точно смеху будет", - в это время про себя подумал майа, с интересом наблюдая за всеми ее маневрами вокруг него. Артанис, однако, со своим дурацким заклинанием "кис-кис" мало-помалу подобралась к нему поближе, сдаваться просто так она не собиралась. Серые глаза ее азартно поблескивали уже совсем не хуже желтых кошачьих, а щеки разрумянились вовсю. "Ээ нет, - успело пронестись в его голове, - я явно недооценил ее, сейчас как цапнет"! И в ту же секунду он был решительно и крепко схвачен и сильно стиснут под мышки. - Какой же ты хороший! - с жаром набросилась на него внучка Финвэ, наконец дорвавшись до его атласного меха и принялась его зверски мять. Майа что-то невнятно задушенно мявкнул и прижал свои уши. "Кто кого еще растерзает", - с очередным смешком подумал он, выворачиваясь. И все-таки слегка цапнул ее лапой, оказав сопротивление, чтобы противная девица слишком сильно не наглела. - Ай!!! - тут же громко взвизгнула Артанис, едва не выронив его из рук, зверь был увесистый, тяжелый. "Может, ну их, все коварные планы, - продолжал веселиться прихваченный ей майа, - ведь эта женщина воистину опасна, если немного приглядеться к ней поближе. Может, нужно быстро падать и бежать, пока оно еще не поздно. Когти драть, как говорится"! - Нехороший! – с осуждающей обидой рявкнула она, поспешно засовывая расцарапанный им мизинец себе в рот. "В точку! Бис"! - мысленно похлопал он, выражая свой полнейший восторг в неслышных аплодисментах. - Но я все равно тебя заберу! "Браво"! - едва не ляпнул это вслух, но вовремя спохватился и мелодично, выразительно мяукнул, так что самому понравилось даже. Его опять немедленно сгребли, малость повежливее, правда, и потащили с груши в дом. "И чего я это раньше не придумал? - недоумевал он по дороге. - Мог бы веселиться от души уже давно, совершенно безнаказанно припадая к этим горячим грудям". И тут же нагло сунул между ними свою усатую морду, словно от испуга. За что его не то, что не побили, спустив всю шкуру с него вон, а напротив, еще и ласково погладили вдобавок. - Вот и дедушкин Котик пришел, - завороженно прошептали над ним не своим голосом, истово прижимая его к буйно колотящемуся сердцу. – Я ведь давно тебя ждала… Майа с удовольствием посчитал этот сумасшедший пульс, послушал бешеный ток молодой сладкой крови, отдающейся прямо у него в ушах. "А я про это знаю", - захотелось ответить ему, но снова пришлось только муркнуть. - Будем с тобой играть? Только ты меня не кусай… "Умм, еще как будем, - пообещал ей рыжий демон, которого она на свою беду подцепила этой весной. – Загрызу"….