Каждая рана закалит меня

      Жизнь бывшего капитана Харта, такая привычная, с легкой скукой между набегами и ожиданием бриза, с редкими, но теплыми встречами с родными, с будоражащими кровь вылазками, была утрачена вмиг. Жизнь не идеальная. Иногда надоедавшая, заставляющая поплакаться в жилетку всепонимающему трактирщику очередного притона, заставляющая бросаться в смелые, невообразимые авантюры, была отнята.        Корабль, красотка «Ласточка», друг и товарищ, покоилась на дне моря — разбитая, как его прежний уклад. Его люди — друзья, товарищи, единомышленники, тоже не идеальные, были связаны и, как скот, загнаны в грузовой отсек.        Мир, такой большой и необъятный, с таким количеством морей и океанов, которых не переплыть и за десяток жизней, теперь сузился до размеров небольшой каюты. Предел движения заканчивался возможностью почесаться в причинном месте и с трудом сесть на кружащийся вокруг него качкой горшок.        День состоял из пробуждения, когда капитанша перевязывала повязку на один глаз, попыток устроиться поудобнее на жестком, деревянном полу, скудной еды (осточертелой рыбы и похлебки); пинков грязных матросов, забирающих судно и посуду, боли от обработки ран этим молчаливым врачом.        После всех «посещений» Эндрю оставался один на один с тишиной, с непрекращающимся бездействием, таким непривычным для его подвижной натуры. Бездействие сопровождала нескончаемая тошнота, гудение в голове от пребывания в замкнутом пространстве. Эндрю прежде почти всегда ночевал снаружи, ненавидя каюты, комнаты и всегда чувствуя головокружение и беспокойство в нижних отсеках судна.        А еще она. Лишь она.        Еще тело, голос.        Стоило ей войти в каюту, как все преображалось. Эндрю ненавидел ее за то, что она отняла весь мир и свободу, его море, корабль, оставив только себя. Он ощущал ее каждую секунду, даже в ее отсутствие. Боль на спине — отпечаток ее гнева. Боль в мышцах — потому что она захотела иметь его прикованным у себя под боком. Жар и разящая боль, сжимавшая живот и чресла — от одного ее запаха.        Особенно по ночам. Это была особенная пытка. Знать, что вот, она рядом — ее тело, и не видеть ее, из-за треклятой повязки. Ночи напролёт Эндрю улавливал ее малейшие движения на кровати. Он ненавидел это ужасное, тошнотворное ожидание прикосновения ее рук, как тогда, затаившееся в его душе. Его губы помнили абрис ее губ….        Сука!        Это был ад.        Ад, бесконечный, без избавления.        Иногда он хотел заскулить, молить о том, чтобы она, наконец, привела свой глупый, нелепый приговор в действие немедленно. Но он молчал. Какую бы цель перед собой она ни ставила, метаясь между проявлениями милости и жестокости, то кидая его на верх наслаждения прикосновением ладони к щеке, то спуская в преисподнюю внезапной свирепостью и попытками взяться за хлыст, - она своего не добьется.        Ведь она даже не леди! Ей не сравниться с теми полными достоинства красавицами, посещающими лондонские балы. Их великолепные вздохи, румянец в легкой игре, с расчетливо-невинным флиртом. Она же железка, обтянутая кожей, со своими тощими бедрами в бриджах.        Увидев ее такой чертовски непривычной, хоть и в нелепом платье, женственной, похожей на девчонку, нарядившуюся в мамину одежду, он, уже привыкнув к своему вечному возбуждению, чуть не прокусил налившийся слюной язык. Его плоть жгла, прожигая брюки, ныла, как незатянувшийся нарыв, вырываясь наружу.        Эндрю пытался скрестить ноги, спрятать свое постыдное состояние, но плоть, словно третья нога, восставала, причиняя мучительную боль. Живот крутило пружиной неудовлетворенности, что омрачало и так печальное положение.        Шпилька, которую Эндрю вырвал из прически капитанши, была зажата в потной ладони, подергиваясь, как бы призывая его к действиям. Но его стражник, светлый паренек, принял приказ капитанши всерьез, и не сводил с него глаз даже, когда Эндрю ел и садился на судно.        Когда поздно, почти ночью, распахнулась дверь, и капитанша зашла в каюту, Эндрю очнулся от легкой дремоты. Его страж уже покинул пост, и Эндрю впился отросшими ногтями в ладонь — он мог начать освобождаться, как только парнишка оставил его!        Она, словно не заметив Эндрю, стала развязывать ленты и делать попытки выбраться из платья. Было темно, но луна немного освещала каюту, и в какой-то момент Эндрю разглядел лицо, опухшее от слез.        Харт хотел было спросить, что случилось, но решил притвориться спящим. В конце концов, это не его дело. Его дело — освободиться. Он захватит корабль, и тогда разберётся с ней.        Эндрю затаил дыхание, когда, издав не то всхлип, не то рев, она, схватившись за саблю, начала срезать с себя платье. С каждой секундой на девушке становилось все меньше кринолина и, переступив через кучу ненужных тряпок, она осталась в одной рубашке.       Плоть вздыбилась еще больше, и он прикусил щеку, чтобы не застонать. Мысли запутались.       Лишь она.        Ее тело, покрытое легкой тканью.       Она легла и отвернулась, переворачиваясь. Рубашка задралась и оголила ноги.       Эндрю представил, как касается этих гладких ног. Руки сжались в кулаки, чуть звякнули кандалы. Но она не шелохнулась.        Нужно ждать. Пускай уснет — и тогда он освободится. Он так презирал себя за то, что вместо побега мог думать только об этих ногах и о том, что под этой тонкой рубашкой.        Дождавшись, когда вздохи капитанши станут глубокими и ровными, Эндрю начал работу. Он не был профессионалом, даже любителем. Лишь раз Асиф показал, как вскрыть кандалы.        Замок на руках очень долго не поддавался. Нужно было выворачивать ладонь немыслимым, неестественным образом. Наконец вместе с хрустом пальцев, чудом оставшихся целыми, первый замок открылся. Эндрю принялся за ноги.        Последний замок тихо щелкнул, и он почувствовал свободу. Резко встал, чтобы отчётливее ощутить свободу, работу мышц. Голова пошла кругом. Ноги, пошатнувшись, подогнулись, и он чуть не рухнул обратно на пол.        Сделав два шага, он наткнулся на что-то. Харт присел, проводя ладонью по обрывкам ткани.        Это платье.        Невозможно смешное, забавное, так возбуждало. Никакое изысканное белье и ночнушки из сеточки кружев не действовали на него, как это нелепое, старомодное тряпье. Он вдохнул аромат. Запах пыли и сладостный запах мучительницы.        Она, застонав, развернулась в кровати, и рубашка поползла выше, окутывая подолом бедра. Обнаженные ноги, теперь полностью открывшиеся взору, сияли в лунном свете. Его плоть заходила крупной дрожью. Пот вышел на лбу.        Это просто невозможно…        Так хотеть эту оборванку.        Он должен взять ее. Только это. К черту все и всех. Всех людей на борту: пленных, раненых…        Шаг к ней, маленький, еще шаг…       С каждым сантиметром ощущая, как сердце колотиться чаще и чаще.        Эндрю почти дотронулся до ее шеи, открывшейся из-за темнеющих прядей волос… Такая тонкая…        Нет! Нет! Что он творит? Разве это ему нужно: трахнуть эту идиотку? Поставить все на кон: свою жизнь, жизнь его людей, жизнь Асифа…        Стыд ошпарил кипятком, и он отвернул голову от искушения.        Что же делать?        Потратив целый день на воздыхания по этой дикарке, он так и не придумал план захвата. Если он что-то не предпримет, эта ведьма, Иезавель*, с нежной улыбкой на губах, поможет палачу связать петли для них.        Воздуха.        Нужен воздух. Свежий воздух, без примеси дурманящих голову ароматов.        Нужно море. Оно всегда успокаивало.        Из-за нее он так долго не видел моря.        Сколько прошло дней? Он не считал. Качка с тошнотой мучала его, замкнутое пространство давило на мозг.        Невольник.        Вот кем она его сделала.        Эндрю, покачиваясь, устремился наружу, подгоняя задубевшие обездвиженностью члены. В голове был туман, черные точки мелькали, кружась, его качало не в такт корабельной качке.        Наконец, порыв ветра наполнил легкие. Эндрю прикрыл глаза, чтобы прийти в себя. Ему нужен план. Чертовски нужен план.        Но не успели идеи появиться в раскалывающейся болью голове, как в плечо впились стальной хваткой чьи-то пальцы. Шепот, ядовитее змеиного, на ухо:        — Попался, мерзавец?        Он попытался отпрянуть. Неловкие ноги, все еще онемевшие, отказывались прыгать. Он выкинул руку, и сабля капитанши порезала ее.        — Ауч! — вскрикнул Эндрю, скручивая ее запястье. Она оттолкнула его, и он уперся спиной в поручни палубы. Кровь потекла по спине. Черные с красными искрами брызнули, застилая глаза. Даже незрячий.        Голова пошла кругом — и он почувствовал, как теряет равновесие. Темное небо на миг предстало замученному глазу, и сам не поняв, как выкинул руки, вцепившись в твердые наконечники.        Закинув голову вверх, он увидел перепуганное лицо капитанши. Она застыла, с растрепанными волосами, кусая губы.        Внезапно ладонь, холодная и маленькая, в сравнении с его, накрыла одну из рук, судорожно впившихся в поручни.        — Хватайся! — ее голос утонул в шуме воды, оглушающей и накатывающей со всех сторон. Эндрю, с трудом отлепив руку, сцепил свою руку с ладошкой капитанши.        — Ну же, быстрее! — потребовала она.        И Эндрю, натянув на лицо самую ослепительную улыбку из своего арсенала, потянул ее вниз.        Получай, тварь!        Спину ошпарило солью. Его словно опять нещадно пороли, только всю спину разом. В потухающем сознании он увидел лишь темную макушку, барахтающуюся рядом с ним. Легкие наполнились водой, он безуспешно пытался отплевываться от жгучей горло воды.        После темнота поглотила его.        «Избавление, наконец-то», — подумалось в конце.