Эволюция

По большому счету они отделались легким испугом. Вадим еще пару недель жмурился от каждого резкого движения – дергали ребра, все же удар пришелся на него; оба замазывали лица тональным кремом, скрывая несколько случайных синяков; оба отводили глаза, скрывая друг от друга случайно обнажившиеся души. Замазывали следы на сердце ворохом будничных важных дел. Старшего заботил вопрос, кому надо дать денег, чтобы историю не светили в прессе - параноидальное нежелание пропускать в эфир ни грамма личной информации досталось Вадику в наследство от девяностых. Глеб частенько подшучивал за это над братом, на что тот неизменно огрызался, что лучше паранойя, чем панические атаки, она хотя бы предсказуема. Младшего заботило другое. Глеба волновал вопрос, какому богу надо молится, чтобы заставить брата быть таким, как в эти первые минуты после аварии – любящим, внимательным, безрассудным. Таким, каким он его знал и любил. Таким, каким он его отчетливо помнил. Что сломалось между ними? Почему не поднимается рука под конец репетиции оттянуть его за черные кудри, заглянуть в насмешливые глаза, прижаться и безапелляционно потребовать тепла? Какой из жестких Глебовых взглядов, какой из резких упреков, какой из суматошных постконцертных эпизодов оказался для них обоих критической точкой? Эта вспышка после аварии была последним светлым, что мог вспомнить Глеб. Он изводился, ругался, писал злые песни, а Вадик уходил, уходил, уходил. В порыве отчаяния Глеб кричал брату гадости, обвинял его, что ему нужна опасность, риск, угроза, чтобы быть рядом. Не в пространстве, а по-настоящему рядом. Вадим и не оправдывался, он психовал, изысканно ругался в ответ, и снова уходил, хлопнув дверью, будучи не в состоянии ничего объяснить. Глеб пил, жрал таблетки, зависал в невнятных компаниях, ожидая, когда Вадим его остановит. Вадим пил, писал песни и не собирался никого останавливать. Песни о том, что их общая непростая дорога, наконец, расходится на две извилистые темные тропинки, начали писаться раньше, чем до него дошло осознание этого неизбежного факта. Пока он только чувствовал. Чувствовал, метался, загонял себя работой, брался за новые проекты, делал фестивали, записывал чужие песни, ни в чем не находя покоя. И в студии стало тесно. - Вадик, мне в центр надо, подвезешь? - На пьянку? - Леха приезжает, потусим, поболтаем. - А, то есть не только на пьянку. - Да что ты прицепился? - Это тебе надо, чтобы я тебя отвез. - Нахер мне не надо, себе дороже, - хлопнула дверь. Вадим методично выключил все компы, закрыл окно и отправился домой. Звонок раздался в районе двух. Пришлось вытаскивать себя из-под одеяла и идти на балкон, чтобы не разбудить уютно спящую жену. Уже стоя на пронизывающем ветру, Вадим всмотрелся в экран и понял, что номер незнакомый. Спешно ответил. Пьяный развязный голос на том конце известил его, что вечер добрый, но, несмотря на это, его брату стало плохо, он ведет себя как псих и ничего не соображает, и что, или Вадим приедет и заберет его, или обладатель голоса вызовет дурку. Выслушав адрес, Вадим вернулся в квартиру, моментально оделся и выскочил во двор. Он несся по улицам, освещенным искусственными мертвыми огнями, и представлял себе, какой скандал закатит ему Глеб, и что он выскажет в ответ. Полузакрытый клуб был небольшим, скорее, это была квартира, но Вадиму понадобилось минут десять, чтобы отыскать на одном из диванов мычащее тело. Говорить что-либо было бесполезно. Он поднял брата на ноги и практически на себе потащил в машину. По прибытию заставил умыться, накачал соленой водой, подождал эффекта и, умыв еще раз, отволок в спальню. Глеб обиженно отвернулся в стенке и засопел. Не оставалось ничего, кроме как пойти на кухню, налить себе кружку вискаря и скурить полпачки в открытое окно. Жалко было до боли, до отвращения, до желания положить в лечебницу и снять с себя этот груз, избавив их обоих от выбора. Помочь он уже не мог. Хотелось просто избавиться, хоть он и знал, что это – минутная слабость, и перекладывать ответственность он не умел никогда. Он вернулся в комнату, когда было уже почти светло, сел на кровати, вглядываясь в родные черты. Бледный, осунувшийся, одинокий и несчастный, Глеб лежал, вздрагивая во сне. Вадим не знал, сколько времени просидел так, глядя на него и пытаясь сформулировать свои чувства. Он всегда позволял ему много. Слишком много. В глубине души он все-таки ожидал, что если он умеет понять и принять, то заслуживает чего-то, хотя бы подобного, в ответ. А теперь, что было делать? Что было делать с тем теплом, которое не вытравить из себя никакими обидами, никаким отчуждением, никакими разными мировоззрениями и целями? Он и сам не заметил, как его пальцы коснулись волос, тронули лицо, нежно, ласково, он наклонился и едва ощутимо поцеловал брата в горячий висок. В тот же момент на его шее сомкнулись руки, Глеб повернулся и в упор посмотрел ему в глаза. Будто только и ждал, будто нуждался в нем, как в чем-то жизненно важном, будто все остальное – мираж, есть только эти глаза. Потянулся, прижимаясь губами к губам, притягивая к себе, по-детски наивно и обезоруживающе. И память погасла, осталось лишь щемящее чувство жалости и острое лезвие грядущей беды, будто уже приставленное к горлу. Рассвет обнажает не только предметы, но и души. Беда неотвратимо стояла между ними, как и всегда, но сейчас было не до нее. Прошлое растворилось, будущее еще не начало собираться в нечто осязаемое, было только сейчас. Были невинные глаза, обветренные губы, спутанные волосы под пальцами, неровное дыхание на двоих. Наваждение, которому не суждено стать реальностью, просто потому, что оно - другой природы. Вадим отстранился, вглядываясь снова. Затем резко поднялся и вышел. Он отчетливо слышал, как что-то тяжелое с грохотом разбилось о плотно закрытую за спиной дверь. «Будет стряхивать пепел на пол» - прокомментировал мозг, пока Вадим бегом спускался по лестнице, уже прикидывая, во сколько обойдутся ему права, если он сядет сейчас за руль. «Да чтоб тебя» - только и процедил он сквозь зубы, нажимая на газ.