В Аду мне уготован Трон

— Я мучаюсь с ним уже пятый час, но мальчишка молчит, — зло выплюнул Клаус, в раздражении закуривая уже третью сигарету за последние полчаса. — Ни обещания, ни угрозы не помогают. Терпеть тебя не могу, но не могу не признать того факта, что ты умеешь разговаривать с Этими, — кивнул он в сторону толстого стекла, за которым размещалась комната для допросов. — Нам необходимо знать, что там случилось. Один из погибших — сын мэра нашего города. Нам дали сутки на то, чтобы узнать, кто виновник произошедшего, иначе мы сами превратимся в то, что осталось от той компании. Эй… Ты слышишь меня? Хоть как-нибудь отреагируй на мои слова! Рихтер тяжело вздохнул. Реагировать ему сейчас хотелось в последнюю очередь. Голова раскалывалась. В животе неприятно бурлило: наверное, из-за того, что весь день Рихтер ничего, кроме кофе, не употреблял. Стоило поесть, но аппетита не было. Лишь желание упасть на кровать лицом в подушку и заснуть на недельку-другую. И почему всегда так хотелось спать на работе, и так тянуло на бурную деятельность уже дома, будучи под одеялом? — Эй? Оглох, нарик? — Я поговорю с ним, — спокойно ответил детектив, направляясь к двери, ведущей в допросную. — Только не надо, как в прошлый раз, вламываться посреди разговора и все портить, — добавил он, одарив Клауса одним из тех взглядов, из-за которых старый детектив даже при своем скверном характере и наигранной браваде не решался вступать с коллегой в дальнейшие дебаты. — Помни, времени у нас в обрез, — единственное, что он сказал, прежде чем дверь в допросную закрылась за спиной детектива. Мужчина медленно проследовал к столу, за которым сидела их находка, и разместился прямо напротив худенького мальчика четырнадцати лет с пустыми ничего не выражающими глазами. Немного подумав, детектив вытащил из кармана плаща помятую пачку сигарет и выудил из нее коричневую, такую же, как и его плащ, сигарету. — Не против, если я закурю? — уточнил он у мальчишки и, не дождавшись ответа, щелкнул зажигалкой. Мальчик был болезненно бледным и очень худеньким. Не самый лучший экземпляр для каннибалов. Обычно они выбирали кого поупитаннее. Не страдающих лишним весом, но явно хорошо питающихся, живых и потому вкусных детей с нежным мясом. Возможно, этого мальчика им дали на сдачу, потому что выглядел он не слишком вкусно. Хотя, не Рихтеру было судить об этом. Он никогда не пробовал человечины и не планировал делать этого и впредь. При всей своей ненависти ко всему человечеству, мужчина, тем не менее, не мог представить, насколько должны пошатнуться моральные принципы и психика человека в общем, чтобы ему доставляло удовольствие отрезать от ребенка по куску, видеть его страдания и возбуждаться от этого. — Не скажешь мне свое имя? — выкурив примерно половину сигареты, ненавязчиво поинтересовался детектив. Мальчик продолжал смотреть в одну точку. Его влажные светло-карие глаза будто бы были слепыми. Но Рихтер знал, что это далеко не так. Калек на стол для пира не подавали. Это считалось своего рода моветоном. Конечно, существовали среди «пожирателей» и любители всяческих изъянов. Но для таких извращенцев детей уродовали так, что один их вид мог довести до инфаркта и самого непрошибаемого полицейского. Но слепота не считалась популярной, а потому не делала «блюдо» более дорогостоящим. Значит, мальчишка видел. Скорее всего, это и стало виной его состояния. Ведь он видел не только Рихтера, сидящего перед ним прямо сейчас. Он видел, как все эти люди умирали у него на глазах, разлагались в считанные секунды, плевались кровью и выблевывали собственные потроха. Он видел всё. И должен был рассказать об этом Рихтеру. — Хотя, зачем я спрашиваю. Ведь имени у тебя, скорее всего, нет, не так ли? — ноль реакции. — А у меня оно есть. Адольф Рихтер к вашим услугам, молодой человек. Если тебя можно назвать человеком. Можно ли? Или ты всего лишь пища? — ноль реакции. — Безвольная и глупая еда. Не могу даже представить, что ты сейчас чувствуешь. Наверное, не знаешь, как дальше жить? — поинтересовался детектив и увидел, что мальчишка еле заметно, но вздрогнул. — Еще бы. С самого детства тебя готовили к этой ночи. Учили терпеть боль, чтобы умирать перед хозяевами как можно дольше. Учили трахаться, чтобы в последние часы своей жизни ты смог бы удовлетворить любые извращенные потребности покупателя. В чем тебя уверяли? Наверное, в том, что все эти страдания не напрасны, м? А что, если все это время тебе врали? Мальчик вновь вздрогнул, немного съежившись. Ключицы, которые и без того сильно выпирали, стали еще выразительнее. Мальчишку нашли под кроватью, усыпанной трупами, совершенно голым. Чтобы в таком виде он не сидел на допросе, его облачили в кем-то пожертвованную старую выцветшую футболку, пахнущую краской, и огромные штаны, которые на худеньком теле выглядели комично. Ворот был настолько вытянут, что постоянно слезал с левого плеча мальчика, обнажая белую, покрытую синяками, кожу. Из-за этих балахонов бедняга выглядел еще меньше и худее. — Нет, они не врали, — еле слышно пролепетал он, наконец. — Разве? А есть доказательства? — Нам показывали книги. В них было написано, что подобная смерть благородна. И только после того, как сильный пожрет слабого, слабый возродится в нечто большее. — В нечто большее, это во что же? В божество? — Я… я не знаю, — пролепетал мальчик, явно никогда не задававшийся этим вопросом. Он просто слепо верил тем, кто отпаивал и откармливал его, кто накачивал его наркотиками, укладывал на кровать и показывал, как надо радовать своих будущих хозяев. И все эти бедные дети действительно верили, что предназначены для чего-то большего. Что они избраны. В некотором роде так и было, ведь на роль деликатеса подходил далеко не любой. Хорошая генетика и выносливость — два фактора, влиявшие на выбор между тысячами маленьких сирот. И один из таких «счастливчиков» сидел сейчас прямо напротив Рихтера, уверенный, что ему страшно не повезло, ведь он остался жив. — Что именно тебе обещали? Ведь на что-то ты рассчитывал, не так ли? — Мне сказали, что я… Я смогу встретить маму. — Маму, значит, — улыбнулся Рихтер. — И что бы ты сказал ей? Посмотри, мама, меня трахали семь жирных мужиков, кончали мне на лицо, спину и грудь, пихали члены в мою задницу, а потом ели меня. Ты ведь такой жизни для меня желала, правда, мама? — усмехнулся детектив, даже не скрывая, что его вся эта ситуация забавляет. «Говорят, жалость — одно из тех чувств, которые могут испытывать только люди. В таком случае, я не человек. Слава Вселенной, я не человек. Ведь «люди» давно стало словом нарицательным. И за что мне его жалеть? За то, что он маленький? Все мы когда-то были маленькими. За то, что ему повезло чуть меньше, чем нам? Здесь бы я еще поспорил. В конце концов, его неплохо кормили и пичкали дорогой наркотой. Я бы и сам не отказался от такой жизни, если бы из нее вычеркнули пункт, в котором прописывалась необходимость становиться подстилкой для богатеев и раннюю кончину посредством съедания моего тела. С другой стороны, за все хорошее приходится платить. Мой отец поговаривал так каждый раз, как заматывал кулаки бинтами, а затем избивал меня. Он считал, что таким образом притягивает ко мне удачу, ведь по-настоящему счастливыми людьми могли стать, по его мнению, лишь те, кто перед этим хорошенько настрадался. И в двенадцать я искренне верил ему. И даже был чуточку благодарен. Конечно, это не исключало того факта, что побои не приносили мне удовольствия и заставляли затем рыдать, забившись под кровать. Совсем как этот мальчишка. Когда его нашли, он тоже плакал. Вот только я в свои двенадцать лет лил слезы, потому что мне было больно. А он — потому что не умер вместе с остальными». — Цель оправдывает средства, — пролепетал ребенок, явно за кем-то повторив эту фразу. — Нет. Ничего не оправдывает средства, если это означает подобный исход, — любой психолог сообщил бы мужчине, что он крайне хреново добивается доверия со стороны перепуганного ребенка. А без доверия информации не добыть. Но Рихтер следовал собственной стратегии. Сколько бы он ни допрашивал детей и подростков, ставших частью человеческого наркотрафика, он никогда не юлил, не сюсюкался и не втирался им в доверие. Потому что совсем не этого ждали подобные люди. Их воспитывали рабами. И мышление у них преобладало сугубо рабское. А потому… Чтобы открыться Рихтеру, они должны были на подсознательном уровне увидеть в нем своего драгоценного хозяина. Человека, ради которого они существовали. Для этого многого не требовалось. Всего лишь продемонстрировать свою власть. — Расскажи мне, что произошло, — настойчиво попросил Рихтер. — Нас… Нас привели в те комнаты, — тихо забормотал мальчик. — Люди, что купили нас, были очень шумными. Громко смеялись, трогали нас, долго думали, с кого бы начать. После долгих споров они решили, как они сами выразились, «отдаться воле судьбы». У каждого из нас они отрезали по указательному пальцу. На одном из них накрасили ноготь черным лаком, а затем все пальцы бросили в мешок. И мы их вытягивали. Они… Они нам приказали… — мальчик побледнел. — Но они же наши хозяева, и мы были рождены для этого! — с внезапным болезненным блеском в глазах проговорил он, с неестественной улыбкой на бледных губах. Инстинктивно мальчишка прижал правую руку к груди, вцепившись в повязку, которую наложили на обрубок вместо указательного пальца. — Что было дальше? — Палец с черным ногтем вытянула Люси. — Так имена у вас все-таки есть? — уточнил Рихтер. — Не было. Мы придумали их себе сами. — Так может назовешь мне своё? Мальчишка мгновенно замолк. — Хорошо, — поняв, что переходит границы дозволенного, тут же пошел на попятную Рихтер. — Расскажи, что было дальше. — Люси всегда хотела быть съеденной. Мы все хотели, но она сильнее остальных. Говорила, что мечтает поскорее испытать это, чтобы оказаться на небесах с бабушкой. Но… — Но? — Но когда они начали ее резать, она внезапно передумала. Она плакала. И кричала, что очень больно. Она умоляла их остановиться, но они… — Но они, конечно же, не послушали ее. — Нет, — качнул мальчик головой. — Они продолжали делать с ней все, что им вздумается. Все мы перепугались. И тогда они набросились на нас. Они хотели, чтобы мы сопротивлялись и кричали, хотели, чтобы мы плакали и умоляли, — мальчишка начал давиться слезами. — Но… они ведь желали нам лучшего, — во взгляде вновь проскользнул шальной блеск, говоривший о хорошей промывке мозгов. — Да, все это они делали не в свое удовольствие, а лишь затем, чтобы мы попали на небеса. Он ведь обещал, что мы-то точно окажемся там! — Он? — встрепенулся Рихтер, тут же почувствовав неприятную сухость во рту. «Я знаю, чье имя он сейчас произнесет. Никто больше на всем белом свете не сравнится по жестокости с этим моральным уродом. Мальчишка однозначно назовет его имя». — Корнблум, — осторожно, почти бережно, выговорил имя подросток. Пришло время Рихтера вздрагивать. Главное держать себя в руках и не показывать, насколько его взбудоражила данная информация. — И он волшебник. «Волшебник, как же. Фея наркоты, если только. Этот маленький паршивец за семь лет превратился в огромную занозу в заднице города. Подмял под себя большую часть наркотрафика. А тех, кто не желал иметь с ним дел, методично убивал одного за другим. Беспощадно, бездумно, абсолютно не имея границ дозволенного. Точнее, у Вольфганга Кёнига, называющего себя Корнблумом, в лексиконе не присутствует даже самого понятия «границы». Он считает, что ему дозволено все. И не просто считает, но доказывает, вколачивая это утверждение, будто гвоздь в гроб Хэллбдэнкфурта. Безжалостный. Злобный. И хитрый. Я гоняюсь за ним, кажется, всю свою жизнь. Но он каждый раз на пару шагов впереди меня». — Почему ты считаешь его волшебником? — Он удивительный! — И чем же? — Он…. Ну… — замялся ребенок. — У него смешные голубые волосы! — Волосы, значит… — И синяя шубка! «Шубка. Только послушайте. Эпатажный ублюдок. Как-то раз при очередной попытке арестовать его, я наткнулся на Корнблума в женском сплошном купальнике. Он выглядел в нем, как жуткая тощая змея в целлофане. Самое отвратительное зрелище, которое мне когда-либо доводилось видеть. И даже утреннее место преступления не сравнится с видом этого напрочь отбитого психопата». — Боюсь, синие вещи не делают людей волшебными. Наличие принципов. И чувств. Вот это действительно похоже на волшебство. — Еще от него всегда так хорошо пахло. И нам сразу становилось хорошо. И боль уходила. Настроение поднималось. Рядом с ним было тепло и уютно. — И что он с вами делал? — Разговаривал. — Только это? Ты уверен, что он, например, не… — Только говорил, — уверенно выговорил мальчик. — Но… Зачем? — Он любил нас. «Корнблум никого и никогда не любил. Это не вяжется с самой его сутью». — Тогда почему он отдал вас на растерзание тем богатеям? — Он хотел для нас только лучшего. — Он обрек вас на долгую и мучительную смерть! — Хотел только лучшего. — Он продал вас! — Лучшего, — взгляд мальчика остекленел. Он словно вновь отгородился от внешнего мира, полностью поглощенный собственными убеждениями, которые были выше здравого смысла. — Пусть будет так, — сдался Рихтер. — Будем считать, что он любил вас. И что же? Корнблум приходил и рассказывал вам, насколько прекрасной ваша жизнь будет после смерти? — Нет, — покачал мальчик головой. — Он никогда не говорил такого до того самого момента. — Какого момента? — Момента покупки. Он сказал, что мы должны быть особенно вкусными, чтобы удовлетворить своих хозяев. И дал нам кое-что. — Что? — Рихтер в нетерпении перегнулся через железный стол и уставился мальчику прямо в глаза. Его уже не волновало, насколько странным это может показаться со стороны и не заботило, как отреагирует мальчишка. Ребенок скажет ему все, хочет он того или нет. Благо мальчик и не думал сопротивляться. — Он дал нам конфетки. Красные шарики. «Кровавую слезу»? Эта сука накачала их какой-то химией, которая убила и «деликатесы» и «дегустаторов», попробовавших их! Он все продумал! Вот только зачем отправлять на тот свет приличный источник дохода? — Сказал, что мы должны их съесть, как только нам станет страшно. Что эта конфета поможет нам быстрее и безболезненней переродиться. — И все твои друзья съели эти конфеты? — Да… Они сделали это. — Тогда почему конфету не съел ты? — Потому что мне Корнблум доверил нечто особенное. — Что? Мальчик в ответ наклонился к мужчине и прошептал ему на самое ухо: — Он попросил меня передать детективу по имени Адольф Рихтер, что сегодня вечером он ждет его в «Агонии». Координаты для телепорта семь-ноль-семь-четыре-восемь. И не опаздывайте, Герр Рихтер, Корнблум не любит ждать, — последние слова мальчишка почти прошипел, чем-то напомнив манеру разговора чертового ублюдка Вольфганга. Детектив резко отстранился от мальчишки, уставившись на него, как на приведение. — Откуда… — оторопело выдохнул он. — Откуда он знал, что на месте преступления окажусь я? Откуда? Но мальчик не собирался отвечать на мучающие мужчину вопросы. В его руке внезапно оказался ярко-красный шарик, напоминающий жвачку, что можно было купить в торговых центрах в автоматах за пару монет. — Мне Корнблум дал особенную конфету. Она действует мгновенно. — О нет… — встрепенулся Рихтер. — Даже не думай! Но мальчишка резко закинул шарик в рот и начал быстро, с аппетитом, пережевывать его, явно довольный тем, что завершил свою миссию. — Больше мне здесь делать нечего, — проговорил он, кажется, не замечая, как на его губах начинает проступать кровавая пена. — Я сделал все, как просил Корнблум, и теперь иду к тебе, мамочка, — прошептал он, тихо хрипя. В пустой изолированной от внешних звуков комнате послышался странный звон. Это зубы мальчика посыпались у него изо рта, будто большие бусины. Они ударялись о стол и производили этот странный жуткий звук. А Рихтер, обессиленно опустившись на стул напротив умирающего ребенка, четко осознавал, что помочь ему уже нельзя. Он просто наблюдал за тем, как кожа мальчика расползается, как мгновенно сгнивающее мясо проглядывает на сгибах его локтей. Как вены темнеют и вздуваются. «И вот он стоит передо мной и улыбается, хотя половины зубов в его рту уже нет. Хотя кровь льется из его глаз. Хотя даже я слышу, как скручиваются и выгибаются его суставы. Он умирает. Мы наблюдаем. Никто не решается сделать и лишнего движения. Все боятся. Не ребенка и не смерти. Боятся осознать свою беспомощность. Непреклонность бытия. Я ничего не могу. Разве что облегчить его страдания…» И Рихтер вытащил из кобуры пистолет. Прицелился. И выстрелил.