Мгновения

      Такао кажется, что когда-нибудь их отношения потухнут, словно сгоревшая свеча. Раз – и все! Теплый огонек погаснет, фитиль сгорит до самого основания, оставив маленькую черную точечку в центре парафина. Сама свеча превратится в грязно-белую сгоревшую бесформенную субстанцию. Еще теплую, но уже чуть твердую. Пройдет время – и она окончательно остынет, затвердеет и вместо свечи, вместо тех теплых и греющих отношений, нечто бесформенное, непонятное и холодное.       Раз – и все! Набрал в легкие побольше воздуха и выдохнул - остался лишь тлеющий фитилек; словно ничего и не было.       Такао так не хочет – ему страшно: кажется, от одного маленького дуновения ветерка «из вне» огонек – вшик! – погаснет, сорвется с фитилька, как бабочка с цветка и улетит; останется лишь слабенький сизый дым, который будет скользить сквозь пальцы, как ты его не лови. Он будет оплетать чуть подрагивающие фаланги, но – увы! – так и не дастся в руки. И ничего не останется: ни-че-го.       Такао так не хочет.       Он никак не хочет.       Он хочет, чтобы этот огонек горел всегда, всю жизнь и после. Он сам готов прятать его в ладошках ото всех, лишь бы он горел, пусть слабо, еле тепло, но горел. Ему это жизненно необходимо – как дышать. Отними этот крохотный свет, и Такао задохнется. От нехватки воздуха, кислорода; от нехватки того, без чего не может. Казунари погибнет, как бабочка, заточенная в стеклянной банке из-под джема.       Такао не знает, что на него нашло, чертовщина какая-то, ей-богу! Он крутит в руке новогоднюю ярко-зеленую игрушку и видит размытое удлиненное отражение до невозможности смешное, но отчего-то Казунари даже улыбаться не хочется. Новогодний шарик плывет перед глазами и уже в следующую секунду кажется огромной кляксой в руках, да и вообще все предметы в комнате почему-то теряют очертания – размазанные, смазанные, плывущие, - они растекаются по всей комнате куда-то вниз. Такао опускает лицо, и слезы падают прямо на зеленый шар, скатываются, оставляя после себя еле заметную влажную дорожку. Такао закрывает лицо ладонями; игрушка ударяется о пол – не разбивается - и катится дальше, прямиком под диван.       — Казунари! — Доносится с кухни голос матери, и Такао замирает; глубоко втягивает воздух и старается бесшумно сглотнуть, — что упало?       Такао мысленно считает до трех и, вытирая глаза красным рукавом свитера, кричит в ответ:       — Ничего. Игрушка из рук выпала.       — Разбилась? — Женщина заходит в комнату, вытирая руки полотенцем.       Такао отрицательно машет головой.       Он никак не может успокоиться; трет натянутыми рукавами глаза и поджимает тонкие полоски губ. Он хочет не плакать, только не сейчас, но слезы сами льются из покрасневших глаз. Такао чувствует, что рукава намокли.       Мама – она на то и мама. Женщина, положив влажное полотенце на плечо, подходит к сыну и, погладив того по темной макушке, чуть испуганно спрашивает:       — Казу, — ласково, как умеет говорить только мама, зовет женщина, — ты чего плачешь?       Такао и рад бы все рассказать, чтобы легче стало. Да все понимает. А так хочется, перепрыгивая с мысли на мысли, рассказать родному человеку про свечку, про бабочку, про дым, про воздух. Но – нельзя! Мама – она хоть и родная, но, думает, Такао: нет, не поймет. Когда-нибудь расскажу, да, расскажу, но не сейчас.       Сделав глубокий вдох и прикрыв глаза, Такао мысленно произносит: надо успокоиться, улыбнуться и сказать, что все отлично.       Попытка улыбнуться проваливается с треском. С таким надрывным, что отдается аж эхом от стен.       — Гирлянда, — шепчет Такао одними губами, и женщина смотрит на пол, на черные перекрученные провода с яркими лампочками.       — Ты нашел ее? Неужели это она? Я думала, мы её давно выбросили. Сколько лет-то прошло? Пятнадцать?       — … разбита.       И женщина замечает, что маленькие фонарики все перебиты вдребезги.       — Казу, ты поэтому расстроился? — Женщина вспоминает, как много-много лет назад покупала эту гирлянду в магазине, держа на руках маленького сына, — это твоя первая гирлянда.       Такао кивает. Пусть будет так. Пусть лучше будет так, чем она узнает правду.       — Какой ты у меня еще ребенок, Казу. — Такао позволяет обнять себя и утыкается лицом матери в шею. Женщина проводит ладонью по темным волосам, приглаживает, а Такао смотрит на разбитые фонарики…       … фонарики в форме свечек.       Ладони до сих пор красные.