Мгновения

      Постепенно громкие рыдания сошли на «нет», лишь редкие, короткие – секундные – всхлипы разрушали непривычную тишину.       Было слышно, как часы вновь отсчитывали новый круг; кажется, двадцать шестой по счету. Или двадцать восьмой. На пятнадцатой минуте Такао полностью забылся и сильнее прижал к себе ревущую девочку, полностью потеряв нить времени.       Казунари бережно прижимал к себе подрагивающее от редких (и поэтому более пугающих) всхлипов детское тельце. У Такао давно онемели ноги от неудобной позы, а плечо футболки пропиталось детскими слезами, которые первые десять минут лились безостановочно. Но Казунари словно не замечал ни покалывающей боли в стопах, ни мокрого, испачканного плеча: прижимал к себе рыдающую Шион и, чуть покачиваясь вперед-назад, словно убаюкивая, осторожно гладил по волосам, что-то шепча на ушко.       — …ты красивая, Шио-чан.       Девочка не перестала реветь.       — …а когда ты вырастешь, Шио-чан, ты станешь настоящей красавицей.       Девочка не перестает плакать.       — …и те, кто обзывал тебя, поймут, как они ошибались. Поэтому не нужно плакать, Шио-чан. Красивые девочки не плачут.       Шион утирает рукавом красный нос и размазывает слезы по розовевшим щекам.       — Носить очки не плохо, и, уж тем более, не некрасиво. Ты носишь их потому, что плохо видишь. И они тебе очень идут. А волосы? Кто сказал, что короткие волосы носят только мальчишки? Неправда. Каждый сам выбирает, как ему выглядеть. А хочешь – отрасти волосы. И, если Шио-чан уже такая красавица, я боюсь, какой прелестной она станет, когда вырастет. Ты очаровательная, Шио.       Мидорима не слышал, что Такао шептал его сестре, пока успокаивал. Казунари сидел на полу среди разбросанных ручек и тетрадей, которые попадали со стола, когда в комнату забежала плачущая Шион. Мидорима замер, каждую конечность словно парализовало, а Такао – взял девочку на руки и прижал к себе, словно эта была не Шион, а Кэтсуми, его младшая сестра.       Мидорима стоял в проеме двери, опершись о дверной косяк, и все время, пока Такао успокаивал и гладил по растрепанным волосам Шион, наблюдал за ними.       И Шинтаро понял, - мысль зародилась в сознании, точно все кусочки головоломки встали на свои места, - из Такао бы получился замечательный отец.       В груди неприятно кольнуло, словно кто-то быстро вогнал ему в сердце маленькую тоненькую иглу, вогнал и забыл вытащить.       Мидорима смотрел, как Такао укачивал уже успокоившуюся Шион, и у него отчего-то опускались руки.       — Шин-чан, — тихонько позвал Такао и внимательно посмотрел на него сверху вниз, — она уснула. — Такао перевел взгляд на сопящую Шион и улыбнулся.       Мидорима стоял не в силах сделать даже один ничтожный шаг. Стоял и смотрел.       Смотрел, смотрел, смотрел.       Как что-то постепенно рушится: разбивается на куски, ломается на осколки, стирается в пыль. И разлетается.       — Шин-чан!       Каждый шаг давался с трудом, словно ноги налились жидким металлом, словно само естество говорило, кричало ему о том, что он видел – правильно, и что он чувствует к Такао – мерзко.       Шинтаро взял сестру на руки, но продолжал смотреть на Такао. Казунари осторожно выпрямил ноги и, чуть пошатываясь, смог встать: мышцы неимоверно затекли, хотелось пробежать кружок другой, чтобы снова почувствовать свои ноги. Но Такао лишь встал, потряс каждой ногой и потянулся, вытянув ладони замком вверх.       — Ей просто надо выспаться, она достаточно наплакалась.       И Такао, словно давно привыкший к такому, прошел вперед, открыв дверь, а Мидорима все продолжал смотреть на Такао, не в силах избавиться от назойливой мысли, которая, как противный комар, жужжала где-то в потемках сознания.       — Шио-чан обижают в школе, — поделился Такао, пока они шли в комнату Шион, и, когда они укладывали ее спать, продолжил, — называют ее некрасивой. Обзывают из-за того, что она носит очки, что у нее короткие волосы, что она почти ни с кем не общается, что читает книги.       Когда они вернулись в комнату Шинтаро, Мидорима молчал, а Такао продолжил:       — Я не понимаю, почему дети так жестоки, Шин-чан. Шио-чан замечательная и, конечно же, она очаровательна и очень красива. Я не понимаю, Шин-чан, — Такао уткнулся лицом в плечо Мидоримы, — не понимаю.       — Зато… думаю, я понимаю.       Такао посмотрел на Шинтаро.       — Дети порой бывают злее взрослых в желании ощутить свое превосходство. Дети бывают жестокими, когда ты не похож на них, - срабатывают одновременно и механизм защиты, и механизм ограждения. «Ты не такой, значит, я не буду с тобой дружить». Все просто, Такао.       Мидорима высказался и снова замолчал, потому что он знает, как порой бесчувственны дети, когда ты не похож на них.       — Шин-чан, — Казунари осторожно, поудобнее уместившись, лег на колени Мидоримы, — о чем ты думаешь? Что тебя тревожит?       — Человек всегда о чем-то думает. Это свойственно его натуре. «Тот, кто мыслит, существует; я мыслю, следовательно, я существую». Слышал?       — Декарт. Форма монолога, в которой он излагает свои размышления, чтобы тем лучше представить их развитие, дает им форму, которая способствует их совершенствованию*.       Мидорима ничего не успел сказать в ответ, Такао продолжил:       — Мы мыслим ежеминутно, если не ежесекундно. Но, Шин-чан, о чем ты сейчас думал, пока я успокаивал Шио-чан?       — …наверное, о том, что не смог бы также. Шион никогда не плакала, она сильная, и это, как минимум, удивило меня.       — Возможно. Но ты врешь.       — Такао.       — …или не договариваешь.       Мидорима промолчал, лишь зарылся перебинтованными пальцам в темные волосы. Но прикосновение теплой ладони Такао к его щеке заставило замереть и сердце пропустить один удар.       — Скажи мне.       Мидорима сглотнул и посмотрел на Такао; в острые серые глаза внимательно следили за Мидоримой, смотря сверху вниз.       — Я отбираю у тебя нечто ценное.       Такао по-доброму улыбнулся.       — И что же это, Шин-чан?       — …Возможность стать отцом.       — Шин-чан, а ты не думал, что я отбираю у тебя точно такую же возможность?       А ведь и правда, Мидорима не думал. Эта мысль даже не приходила в его голову.       — Так что мы квиты, Шин-чан.       Мидорима быстро понимает, почему такая мысль не пришла ему в голову: из Такао бы получился замечательный отец, из него – вряд ли. Одинаковые возможности с разными качественными показателями, с разной ценностью. И ценность Такао несомненно выше. Такао жертвует большим, и обмен кажется нечестным, неравнозначным.       Но Мидорима думает, что он эгоист, потому что не хочет признавать этого.       И поэтому произносит мысленно «не», а вслух:       — …квиты.