Мертвая зона

— А что делаете вы? — Я пью. Фильм «Опасное пробуждение»

Заколоченные двери памяти не выпускали просветов из его прошлого, но иногда это делали запахи. Ощущения. Инстинкты. А иногда мир сам бросал ему косточку. На, сука, грызи. Смотри, зубы не обломай. В Огайо сырой ветер царапает лицо. Логан чувствует затхлость болот, на которых стоит эта местность. Под подошвами хлюпает мокрый мартовский снег. Он заказывает завтрак в закусочной. Ему приносят кофе. Логан любит его черным и густым, как грязь, а он повсюду слишком жидкий, потому что дешевый. Можно подсластить, разбавить молоком или сливками, но так ему совсем не по вкусу. На фаянсовой чашке — надпись с девизом штата: «С Богом всё возможно». На оборотной стороне — «Зато с дьяволом веселее». Он ухмыляется и берется за пластиковую бутылку сиропа, чтобы полить им блинчики. На желтой этикетке изображен разлапистый кленовый лист, ярко-красный, как артериальная кровь. Логан замирает. — Не понравилось? — спрашивает официантка, кивая на не тронутую порцию подрумяненного теста. Девчонка, должно быть, едва закончила школу. Волосы собраны в высокий «хвост», в ушах болтаются огромные розовые пластиковые кольца. — Потерял аппетит, — криво улыбается он, и она сочувственно смотрит, нимало не смущаясь, заливает беззаботным щебетом провалы в его ответах, и говорит, что ей нравятся парни, которые не болтают попусту, обещая золотые горы и вечную любовь, а вечером он трахает ее в маленькой розовой комнатке на маленькой розовой постели, сминая розовые простыни. Все слишком маленькое. Или он — слишком большой и неуместный. С пола на него смотрят пуговичные глаза ее игривого пуделя, тот тявкает, тявкает, тявкает, и Логан вдруг чувствует себя развратителем малолетних, и не может кончить, и противен сам себе. Зачем ты залез в этот кукольный домик, большой и страшный серый волк? На улице он заходит в супермаркет, покупает упаковку кленового сиропа и изучает; ночью начинается листопад, красные листья-сердца кружат на осеннем ветру, словно исполняя старинный танец, а потом мир взрывается. Война, понимает он. Понимает и не знает, на какой войне он сражался. Ранним блеклым летом в Индиане дороги чихают от серой пыли. Он сгружает ящики с керамическими горшками в цветочном магазине. Воздух в помещении прозрачный, прохладный и свежий, как на лесной поляне после майского ливня, когда капли росы еще сверкают в траве. Цветы гнездятся на стеблях — лиловые, белые, золотые. И Логан вспоминает флакон духов на столике перед зеркалом. Запах ненастоящий, химический, ему хочется чихать; кожи касается завеса темных волос, пахнущих этими духами. Длинные пряди щекочут его кончик носа, пальцы изрисовывают его обнаженный торс загадочными знаками… Вечером он думает об этом и чувствует возбуждение. Рука готова потянуться к ширинке и расстегнуть молнию джинсов, но тут до него доходит, что он собирается дрочить на женщину без лица, возможно, мертвую, ему снова стыдно и гадко, а после этого — печально, словно он оплакивает кого-то дорогого, только он сам не знает, кого, он никогда ничего не знает, следуя течением дней в безголосой пустоте… На исходе августа в Иллинойсе он ведет чужую машину. На обочинах дороги предгрозовой ветер мнет выбеленную солнцем траву и треплет макушки уставших от долгого лета деревьев. Грузные тучи теснятся, как налепленные друг на друга дома на улице бедняков. Духота вгоняет в пот, рубаха с закатанными рукавами льнет к спине и подмышкам. Очень хочется пить, и он думает о том, что надо было угнать другую тачку, на заднем сиденье которой лежала бутылка воды, но он поленился на этой ебучей жаре и украл машину, в которой хозяин, выскочив на заправке в сортир, оставил ключи в зажигании. В машине оказалась полупустая пачка «Лаки Страйк», и он курит, лишь сильнее раззадоривая жажду. Дым ему не слишком-то нравится. Нужно попробовать сигары, с их густым травяным ароматом. Для его обостренной чувствительности это будет приятнее сигаретной горечи. Гром грохочет, как свора адских псов, и хлябь наверху начинает протекать. Дождь усиливается, ожесточенно колотя по стеклам. Логан останавливает машину и выходит на дорогу, вымокая с ног до головы, едва высовывает наружу нос. Он подставляет ладони и ловит небо в горсти, распахивает губы и вбирает иссушенным ртом холодные капли, сейчас кто-то приблизится, подойдет со спины, обхватит его за плечи… Сердце замирает, и на какой-то миг, на какой-то крошечный миг, запертый между двумя сердцебиениями, он чувствует себя не воскресшим мертвецом с пустотой в голове, пусть это и всего лишь копия копии воспоминаний, отзвуки какого-то прежнего забытого счастья… Вторая часть книги, которая, возможно, подкармливала его ночные кошмары, называлась — «Смеющийся тигр». Когда Логан прочитал эти слова, его словно ударили в солнечное сплетение. Волоски приподнялись на затылке. Он зажмурился и нырнул в темноту, заполнявшую его череп, позволил ей себя проглотить. Даже если он обезумеет, он готов, лишь бы только… Тень. Он увидел ее, хотя не смог разобрать, на стене ли, на асфальте, на траве или на песке. Она принадлежала кому-то высокому, массивному. Очень сильному и очень опасному. Враг? Тень пошевелилась — странно грациозно для своего огромного размера. Вытянулась. Скользнула. Подобралась для прыжка. Какое кошачье движение… Тень исчезла. Сгинула в темноте беспамятства. Он мучительно застонал. На сердце остался какой-то незаживающий порез. Логан прожил с ним около часа, поднялся с одноразовой кровати и пошел в бар, впервые задавшись целью напиться. Пока ему не удавалось даже как следует захмелеть. После своего нового рождения он искал вещи, которые ему нравятся, ведь он даже не знал, что предпочитает в еде или питье. Он перепробовал литры алкоголя, прежде чем понял. Ликеры — это для женщин и конфет. Чтобы оценить хорошее вино, ему не хватало утонченного вкуса, познаний и денег, а вместо плохого вина можно пить мочу, разницы никакой. Джин, даже с тоником, вызывал ощущение, что он сосет деревяшку. В лучшем случае — грызет можжевеловые ягоды, запивая их спиртом. Дрянь! Коньяк был неплох, но слишком многого требовал. Задумчивого молчания у камина. Старого друга рядом, сидящего в кожаном кресле со стеклянным бокалом. Стопок книг на деревянных полках. Другой жизни. Водка своим кипучим напором поначалу так обескуражила его, что он выпил от удивления всю бутылку, лишь ближе к финалу заметив, что на вкус она была, как дерьмо, и, хотя он толком не опьянел, его все равно мутит. Водка была русская и считалась хорошей, значит, это его личное отвращение. К рому полагался попугай на плече, золотая серьга в ухе и деревянная нога. Либо Кока-Кола, а она ему не нравилась. Один бармен уговорил его попробовать абсент, но он выплюнул первый же глоток. Чтобы это пить, ему нужно было зажимать нос, а заодно отрезать язык. Может, раньше эту полынную хрень делали как-то иначе. Без добавления горючих веществ и тормозной жидкости. Если вдуматься, его любимый напиток был очевиден с самого начала. Он как чувствовал, что его ждет ощущение чего-то по-настоящему «своего». Может, все остальное он даже пробовал лишь из какого-то ослиного упрямства, хотя непонятно, перед кем выделывался. Все дороги вели к виски. Или к пиву. Но в этом случае прелесть была лишь во вкусе. По эффекту пиво не отличалось для него от воды, хоть выдуй целый ящик. Но с помощью одного только виски он не опьянеет; ему надо смешивать напитки, чтобы озадачить и проспиртовать печень, и она бы не так быстро управилась с токсинами. Он заказывал все подряд, и то, что ему нравилось, и то, что было противно. Выполнял непростую работу, пытаясь нажраться в хлам, и через несколько алкогольных часов ряды бутылок за барной стойкой, наконец, покосились. В висках зашумело. Потребность вспомнить оттеснилась на задний план. Передний план блистательно отсутствовал. Тяжкая, как каторжные кандалы, опустошительная тоска по тому неведомому, чего он и сам не знал, потеряла остроту. Он ничего о себе не помнит, и очень хорошо, ведь никем хорошим он не был. У него нет близких, и прекрасно, никто не пострадает от его лихорадочных ночных метаний и металлического скрежета, которым он режет невидимого врага в темноте. Дом ему тоже не нужен. Сдался ему дом, когда можно путешествовать повсюду налегке. Всё — похуй. Он с удовольствием затянулся сигарой, опрокинул новый стакан и позволил себе включиться в окружающую действительность. Он слушал, просто слушал увязающие в дыму голоса. — «Скока, скока? Сто баксов за гребанный вариатор? Да ему красная цена тридцатка. Ты еврей, что ли?» А этот жлоб начинает нудеть, что еще работа, плюс за срочность, хуё-моё… — И маленький говнюк заявляет: «У меня, папа, есть право на собственное мнение!» Детишки в наши дни, а? Совсем обнаглели! Мой старик за такие слова так бы меня отпиздил… — Эстер усадила вчера с нею фигурное катание смотреть, танцы на льду. Знаешь, кто первое место занял? Русские! Опять все «золото» берут. Пора им задницы надрать, а то я вообще не понимаю, за что нашим спортсменам такие деньжищи платят! — Этот второй «Супермен» даже хуже первого. А помнишь, какой классный сериал в детстве шел? Снимать разучились… — Конечно, за Рейгана. Он хоть обороной страны всерьез планирует заняться. Это сейчас самое главное. — Спенс! Эй, Спенс! Это не «Миллер», то, что ты мне налил! Это твоя, блядь, ссанина напополам с тем, что твоя женушка насосала! Да не ерепенюсь я! Ну, ты сам попробуй, а? — Ничего себе мода! Вся пизда наружу и зад в облипку. Каждый захочет подержаться. Я своей Фрэн такое носить не позволю. — Слыхал, что Советы в Афганистане творят? Комми никак не успокоятся, весь мир под себя хотят подмять. Мало мы им во Вьетнаме вломили. Расхерачить их надо ко всем чертям, как Хиросиму. Заметь, япошки смирные с тех пор стали, знай себе, технику штампуют… К стене был прикреплен включенный телевизор. С цветным экраном. Значит, теперь они действительно стали такими. Показывают жизнь во всех красках. Сейчас краски складывались во что-то электрическое и не очень красочное. — Здесь, в моей машине Я чувствую себя безопасней всего, Я могу закрыть все двери Это единственный способ жить В машинах… [1] Парень на экране дергался, как будто его то включали, то отключали от сети. И пел электрическим голосом что-то… электрическое. Судя по звуку, ни одного настоящего инструмента в мелодии. Мерный механический шелест. И веяло от песни каким-то холодным городским одиночеством. Неуютностью существования в большом мире — блеклом и полумертвом. Под такую музыку только повеситься. На синтетической веревке. Чудно все это. — Здесь, в моей машине, Где картина мира рушится Посетишь ли ты меня? Если я открою дверь В машинах… У телевизионного мальчишки были черные-черные волосы, белое-белое, точно у покойника, лицо и неподвижные, застывшие, как аквариумные рыбы, густо намалеванные глаза. Логан покачал головой. Ничего себе мода. Раньше пацана за этот клоунский видок так бы отпиздили. Совсем обнаглели. Он почувствовал себя старым. И сообразил, что невольно повторяет услышанные от людей слова, как будто своих мыслей у него не осталось. И действительно — не осталось. Кайф. Пора выпить еще для дальнейшего очищения организма от мыслей. Если он потом ими проблюется, не страшно. Этот номер программы даже приблизит его к братству людей. Жаль, похмелья не будет, оно бы еще больше способствовало чувству единения и причастности к этим маленьким человечкам, которые все выглядят, как отвратные козлы. Он сделал бармену знак. И тут его ощутимо, смачно, великолепно пихнули в плечо. Вечер становился все лучше.