Мертвая зона

Придурок проклятый — ни черта не понимает и никогда в жизни не понимал. А понять-то нужно только то, что я его люблю. Джек Керуак «В дороге»

Когда асфальт выплеснул тебя к дому, здания уже вонзались в сумрак. У подъезда ты столкнулся с той самой соседкой, которая недавно застала вас с братом. Миссис Суарес, насколько ты помнил фамилию, и выводок ее пятерых ребятишек. Один был в коляске, которую она толкала перед собой, дымя сигаретой младенцу в скорченную свекольную физиономию. Дитя заходилось слезами, будто его резали, и ты потер ухо: из-за твоей обостренной чувствительности эти вопли для тебя умножались десятикратно и ввинчивались прямо в мозг. Остальные дети тоже верещали, но притихли, завидев тебя: поглядывали с опасливым любопытством, но почти бесстрашно, страх придет позже, когда они подрастут. При такой куче малышни и безработном муже, подвизающемся на мелких кражах и угонах машин, она снова беременная: пузо торчит под платьем. Ты вежливо приоткрыл облупленную дверь подъезда, чтобы она проследовала с коляской. Но она тебя не поблагодарила, а уперла в тебя долгий, исполненный омерзения взгляд. Колыхнула обильной грудью, украшенной крестом на цепочке, и двинулась внутрь, рассекая роскошной задницей пованивающий полумрак на лестнице. Задница на самом деле была хороша, ты бы себя потерял в ней на время, шлепая по холмам богатой плоти. Но ты своему брату не изменяешь, к тому же отвращение, которое она на тебя излила, не способствовало возбуждению. Во все времена религиозный люд вас ненавидит сильнее всего. Похоже, в церквях рассказывают, что вы отпрыски сатаны или что-то в этом роде. А ты ей вдвойне противен как мужчина, занимающийся сексом с другим мужчиной. Знай она, что вы братья, уже бы позвала экзорциста, — чтобы изгнать вас в глубины ада. Вот и все уважение, на которое можно рассчитывать. Хотя вряд ли ты его заслуживаешь: для людей то, что между тобой и твоим братом, останется неприемлемым, даже если наступит светлое будущее, в котором фрикам разрешат баллотироваться в Конгресс. Вы и тогда останетесь изгоями. А может, подумал ты вскользь, это все же не наша проблема? Может быть, весь мир состоит из ханжей, уроды они или люди, религиозные или материалисты? Разве они знают, как он тебе дорог? Кто из них может понять, что он — единственный, с кем ты можешь быть самим собой? И разве вы виноваты, что никто не может быть ближе?.. Ты подождал, когда захлопнется дверь ее квартиры, чтобы больше с ней не столкнуться. Только после этого ты поднялся, почуяв еще за порогом запахи ужина. Это был приятный сюрприз — готовил он в последнее время нечасто, ленился, хотя раньше эту обязанность вы делили по справедливости (получалось у тебя неважно, слишком многое сгорало). А еще квартира заросла грязью: никто из вас не хотел убираться; ты считал, что это должен делать он, раз уж ты работаешь, а он считал, что это должен делать Санта-Клаус и его эльфы или Мэри Поппинс. Ты не сомневался, что в спальне на полу ты найдешь косточки от вишен, которые сплевывал утром. Вымыв руки, ты пошел на кухню, куда влекли аппетитные ароматы еды. Готовил он вкусно, но необычайно неряшливо: повсюду валялись картофельные очистки, луковая шелуха и зеленые стебли брокколи; покрывавшую стол клетчатую скатерть, доставшуюся вам от предыдущих хозяев, заляпали пятна красного вина (ты по запаху чуял, что он мариновал в нем говядину, томившуюся в духовке). Он стоял у плиты спиной к тебе в одних джинсах, босой. Между лопаток осели блестящие капельки пота. Шею перечеркивала цепочка с армейским жетоном, «медальоном смерти», «собачьей биркой» — их называли по-разному. После третьей по счету войны вы перестали их снимать по окончанию боевых действий. Ты приблизился, слизал соленый блеск в ямке между его лопаток, и он слабо вздрогнул. Ты обнял его за талию; он стоял над дымящейся кастрюлей с половником в одной руке и бутылкой Johnnie Walker в другой; и не просто Johnnie Walker, а с черным лейблом, черт подери. В его дыхании клубился алкоголь. Ты потерся об его шею своей щекой. — Почему ты не в фартуке? Как и положено примерной домохозяйке? Он мягко усмехнулся. Ты кивнул на бутылку: — Откуда деньги? — Заработал. — Надеюсь, никого не убил? — На столе есть вторая бутылка, — сказал он, не отвечая на твой вопрос. Но ты обычно чувствуешь, когда он это делает; не только по запаху чужой крови, но и по его особенному яростному, жестокому возбуждению. Значит, деньги на дорогой напиток достались хоть и преступным, но не кровавым путем. Ты разжал кольцо своих рук, отступил и немного им полюбовался. Влажный от кухонного жара и полуобнаженный, пот и свет очерчивают его мускулы. Ты никогда ему об этом не скажешь, но у него самое красивое мужское тело, которое ты когда-либо видел, а в армии ты видел много мужчин. Было и что-то трогательное и дразнящее в том, как он сосредоточился на таком безобидном занятии, как приготовление пищи. Вам нужно поговорить, но это может подождать еще немного. Ты обрисовал ногтем линию его позвоночника, и он снова вздрогнул. Он должен был уже почуять это по твоему запаху. — Не голодный? — спросил он. — Голодный, — вожделение поволокло тебя к нему, и ты вжал свою эрекцию в его задницу. Ты услышал, как он задумчиво нахмурился (редкий случай, когда он отстает от тебя на шаг). — Черт, я так долго чистил эту проклятую капусту. — Ладно, — ты вздохнул. — Для тебя, — напомнил он. — Спасибо. — Картошку я уже пожарил. — Замечательно. — Для тебя. — Да, спасибо, — нетерпеливо сказал ты. — А вот мясо еще в духовке… — Черт тебя побери, Виктор! Терпения у тебя ненамного больше, чем у него, и оно разодралось в клочья. То он жалуется, что ты не хочешь, а теперь тянет время. Он обернулся, и ты увидел, что он смеется; лучики веселья в серебристых глазах. Он снова играет. Проблема в том, что по его запаху не всегда понимаешь, врет ли он. Для простоты лучше предположить, что он всегда это делает. Потому что это весело, потому что он смеется над всем на свете, потому что он — мудак и ебаный псих. У него заняты обе руки, и ничто не мешает тебе втянуть его в грубый поцелуй; его дыхание становится горячим и тяжелым. Ты целуешь его нежнее и получаешь укус. Он высасывает с твоей нижней губы выступившие красные капли. Твоя кровь тряско плывет по венам. Его внезапная ухмылка обозначает какую-то мысль. — Я был таким милым, да? Прирученный, безопасный… Это тебя заводит? Взгляд острый, как битое стекло. — Или тебе нравится чувствовать себя сильнее? Пинок ярости отправляется в твой желудок. Когти подергиваются под кожей. Ты выдыхаешь через нос, чтобы остыть. Под его удивленным взглядом ты уходишь в спальню. Воспоминания, которые ты сегодня пережил, отпечатаны в мозгу слишком ярко. Возвращаясь на кухню с банкой «Криско», ты киваешь в сторону стола. В проблеске его взгляда мелькает что-то сродни презрению. — Джимми, я на самом деле не милый. — Хочешь, чтобы я снова в тебе что-то порвал? В выражении, искривившем его лицо, вызов, направленный не только тебе. — Могу с этим справиться. — Считай, что я не могу. Я себе что-то порвал. Он прищелкнул языком. — Мягкое сердце. Оно больше всего пострадало. — Мы можем трахнуться без твоего разочарования во мне? Повернувшись к тебе спиной, он хлопает ладонями по скатерти, сбрасывая какой-то мусор, и немного наклоняется. По его спине и предплечьям размазался желтоватый кухонный свет. Ты отложил банку, стянул с себя футболку, бросив ее на пол, и прижался к его лопаткам. Переместил руку с его бедра на его сердце, под твоей ладонью оно затрепетало. Ты провел губами по его шее, мягко поцеловал. Слова скололись с языка: — В ту ночь… Если я попробую еще раз, останови меня. Так нельзя. — Можно все. Ты проглотил горький привкус вины. — Я тебя насиловал. Ты не уверен, что ты это делал. Тот, кто желает, не может быть изнасилован. Кто позволяет себя использовать. Темный, самодовольный голос твоего брата: — Я думал, ты уже понял. Нам нельзя навредить. — Тебе всегда нравится грубо? Он ответил раздраженным клочком дыхания. Ты расстегнул его джинсы. Положив ладонь на его челюсть, ты попытался повернуть его к себе лицом. Он напряг шею и не позволил. — Я могу отыметь тебя насухо, но не целовать? — твой голос прозвучал злее, чем ты хотел. — Я стою к тебе задницей. Доставай свой, блядь, хуй! Ты раздвинул его ноги пинком, покрыл жиром пальцы и протолкнул в него первый. Он беззвучно выдохнул, дернул бедрами, сразу желая больше. Включилось соседское радио; стены были картонные, и тебе невольно пришлось прислушаться к новостям. Мрачным голосом диктор доложил об успехах коммунистических сил в Лаосе и о создании тропы Хо Ши Мина, ведущей в Камбоджу. Действия на территориях обеих стран, подчеркнул голос, являются нарушением их нейтралитета. «Коммунисты заходят слишком далеко, — вот что он говорит на самом деле. — Мы им этого не позволим». Все ясно, власти потихоньку готовят американцев к тому, что страна вскоре вмешается. Пока вьетнамцы сражаются друг с другом, тебе все же удавалось избегать войны. Но когда туда влезет Америка, Виктор не устоит. Черт, он тоже слушает новости, чуть поведя головой. Впереди ждут джунгли, кишащие тварями, у которых слишком много лап и глаз. Ты постараешься отсрочить этот момент. Возможно, тебе удастся увезти его в индейскую глушь на те несколько лет, которые ты у него выпросил. Может быть, ты даже дотянешь до конца войны… Твои три пальца внутри него, он пытается на них толкаться. Всегда такой жадный, но иногда ты думаешь, что это потребность. Ты ему нужен, все, что есть в тебе: губы, когти, сердце и член. Сердце тоже, даже если он этого не понимает; твоя мягкость не дает вам сойти с ума. Новости по радио сменила мелодия. — «Поцелуй меня, дорогой, дорогой, поцелуй меня Волнуй меня, дорогой, дорогой, волнуй меня». [1] Ты помнил времена, когда прямые намеки на секс не пустили бы в эфир. Через пару десятков лет они начнут петь: «Трахни меня, дорогой, трахни», и никто не будет стесняться. Он приподнялся на руках и повернул к тебе шею. — Поцелуй меня, дорогой. Ты упер руку в его затылок и заставил его склониться. — Может, я передумал? — он замурлыкал соблазнительным тоном. Если бы он предложил тебе свой рот, ты бы целовал его долго и сладко, как девушку, пока он не вспомнит, что вы так делали в юности: делились дыханием и слюной, а не только кровью. Это случается все реже. Ты не доверял ему, но остановился. — Так передумал или нет? — Конечно, передумал, — его ухмылка читалась с затылка. — Мы нежно займемся любовью. — Ты знаешь, какой ты мудак? Он рассмеялся, ты вонзил четыре пальца в жар его тела, осекая его самодовольный смех. Ты сгибаешь пальцы, его стоны обрываются рычанием. — Так-то лучше, — откликается он, и ты шлепаешь его по яйцам. Только он может смеяться, когда режет в паху. Он сумасшедший, но желание забивает тебе легкие, глотку. Ты дышишь размеренно, удерживаясь от того, чтобы вставить и удовлетворить себя сразу. Мир сужается; твой взгляд на холмах его тела, на широких и резких линиях, на грубой реальности плоти. Вы всегда восстанавливаетесь, ощущение растяжения быстро проходит, но он так раскрывается, ты замечаешь розовую вспышку внутри, и тебе хочется погрузить кулак, тогда ему будет не до смешков. И он рискует, позволяя тебе это делать: когда ты не контролируешь себя, у тебя могут вырасти когти. Вытащив руку, ты шлепнул его своим членом по ягодице, а затем между ними. Он сжался в ожидании следующего шлепка, поэтому его не получил. Протащив хуй по его заднице, ты оставил мокрый след с головки и вдавил ее в раскрытый проход. — Пожестче, да? — прорычал ты и толкнулся. Ты входишь слишком быстро и слишком сильно, ощущение тесноты отдается в груди. Даже ему это дается с проклятьем, непроизвольным рывком и чередой мелких вдохов. Ты не ждал ни секунды, не давал ему времени привыкнуть. Ты согнул колени и начал трахать его, без нежности и изящества, только яростная долбежка. Мир поворачивается вокруг тебя, и ты надеешься, что твой брат слетает с орбиты. Пальцы впиваются ему в бока, оставляя синяки, линяющие в ту же секунду, но ты снова и снова нагружаешь его нервы работой. Ты понял это не сразу, но он тебя научил: исцеление не означает, что вы не запоминаете боли. Вытянув руку, ты обхватил головку его члена, с нее стекала мокрая нить, почти такая же густая, как сперма. Ты сдавил его, и он чуть не заскулил. Он показался тебе уязвимым, и ты расслабил хватку. Через белый шум в твоей голове, через его резкий вдох до тебя донеслось недовольное рычание. Ты отвел его крайнюю плоть до предела, вернул руку на кончик и сжал, головка побагровела, будто готовая лопнуть. Короткое мгновение, растянувшееся на целую вечность, ты выбирал. Когти шевелись под твоей кожей, толкаясь наружу в ритме твоего сердцебиения, такого же учащенного, как у твоего брата. Ты прижался к его спине грудью — между вами ничего, кроме пота и жаркой кожи. — Скажи, когда будет больно, — прошептал ты и хлестнул по опухшей покрасневшей плоти ногтями. Его спина выгнулась, рычание дрожью проникло в тебя. Ты провел пальцем по длине его члена, мягко сжал его яйца и вернулся к прежнему ритму. Однажды ты заставишь его заниматься любовью, изнемогая от сладости прикосновений, но это не произойдет в многоэтажке, подпирающей смог мегаполиса, где звуки пинают из квартиры в квартиру, во дворе орут алкаши, кашляет соседское радио, и на всех обрушиваются посторонние жизни. Если это произойдет, то не в механике города, его мертвых железных остовах, серых ямах из шлакоблоков, заполненных удушливой пылью, а в лесу, где вас никто не услышит, и где ваши тела — неотъемлемые части общего, как кора, перегной, птичьи гнезда, сыромять прошлогодней травы, игра света и тени… С верхнего этажа застучали шваброй. — Прекратите! — заорал женский голос. — Уроды! Вонючие грязные педики! Горите в аду! Твоя добрая знакомая миссис Суарес и все ее христианское милосердие. — У меня дети! — надрывалась она, продолжая стучать. — Вы животные! Вас нужно держать в зоопарке! — Пошла ты на хуй! — излился рык. Ты вдохнул, не позволяя себе отвлекаться, и толкнулся в него с новой силой. Он взревел и глубже процарапал стол. — Я вызываю полицию! — завопила она. — Копы вас арестуют за содомию! Я больше не потерплю этой мерзости в доме! Он дернулся под тобой, и в воздухе запахло убийством. Ты обрамил руками его бока и завалил на стол, не позволяя ему подняться. — Эта сука… — Он задыхался от ярости. — Я ее видел сегодня. Я ее предупредил… Ты снова схватил его член. Только сейчас ты заметил, что у тебя выросли когти, цеплявшиеся за край стола. — Стой здесь, — прорычал ты. — Я с тобой еще не закончил. Ты подтащил его к себе за живот, теперь он был согнут почти пополам. Ты выскользнул из его дыры. — Что для тебя важнее? — зашипел ты. — Эта сука или чтобы я кончил? Не давая ему ответить, ты толкнулся опять. Яйца громко шлепнулись о его задницу. Ты сомкнул руки на его шее, сдавливая трахею. Сильнее, сильнее, чтобы ему стало трудно дышать. Хрип в его глотке вибрирует под твоими пальцами. Ты вонзился зубами в его плечо, и твоя сперма растеклась у него внутри. За секунду переведя дух, ты толкнул его вниз, на колени и локти, опустившись позади него. Четыре пальца в нем, другой рукой ты дрочишь его хуй. Расколотый и заполненный, он почти сразу кончает. Его оргазм на удивление тихий, ты только слышишь скрежет его зубов и когтей, пробивающих грязный линолеум кухни и бетон под ним. Из него вытекает сперма, капающая на промежность и яйца. Ты собираешь ее и заталкиваешь обратно. Сморщенная кожа и мышцы смыкаются, твой запах остается внутри. Теперь он не сможет думать ни о ком, кроме тебя. Ты целуешь его горячее ухо, скрещиваешь руки на его груди, вибрирующей рваным дыханием. Напряженные мышцы его спины сокращаются, когда ты крепко к нему прижимаешься, все еще удерживая его, всегда удерживая… Он хрипло всасывает воздух и поднимается; судя по дымному запаху, мясо начало подгорать. Но оно все равно получается просто отличным, и ты с удовольствием уплетаешь ужин, запивая его хорошим виски. Но он все это время не спускает с тебя тяжелого свинцового взгляда, излучая едва сдерживаемое раздражение. Ты откладываешь вилку, берешь стакан. — Что? — Ты меня остановил, — заявляет он обвинительным тоном. — У нее пятеро маленьких детей. — Твое мягкое сердце однажды тебя прикончит. — Господи, — ты закатил глаза. — Мне нужно жрать стекло и ссать бензином, чтобы ты наконец был доволен? Подумай сам. По ее звонку полиция не приедет в Восточный Гарлем, но расследовать убийство она приедет. Он пожимает плечами, ему наплевать. — Нас все равно уже завтра здесь не будет, — озвучиваешь ты последний, решающий аргумент. — А потом и в стране. Наконец, ты пробуждаешь его интерес. Ты рассказываешь о своей встрече с Дагом. Пока он слушал, его злость отползла. — Ну и что ты думаешь? — он спросил. — Люди все еще могут выкрутиться из этой истории, — сказал ты. — Но не мы. — Они могут даже обвинить во всем нас. — Да, — согласился ты. — Нам нужно уезжать. Сам Даг предложил это сделать. Он понимает ситуацию. — Если бы все люди были похожи на него… — Он приподнял свой стакан, словно бы в его честь. — Наша жизнь была бы лучше. — Его жена такая же, как мы, — сказал ты. — «Мы», — он презрительно изогнул губы. — Нет никаких «нас». Она наверняка хорошенькая штучка, по которой никто не догадается, что она чем-то отличается от homo sapiens. — Но это она, по словам Дага, состоит в каком-то объединении, которое борется за наши права. — «Права», — рассмеялся он. — У меня есть право заткнуть тупую пизду, которая меня оскорбляет? — Может, этого они и пытаются добиться. Чтобы нас не оскорбляли. Она говорит, нас следует называть «мутантами», а не «фриками». «Фрик» это оскорбление. — Хм, — сказал он задумчиво. — Возможно. И как они хотят этого добиться? — Даг сказал, они пойдут на демонстрацию. Наверное, с плакатом: «Ненавидьте нас меньше», что, конечно, чертовски поможет. Получилось злее, чем ты ожидал, но ты действительно не совсем понимал, чего пыталась достичь эта женщина и ее приятели-активисты, и самое главное, как именно это сделать. Он усмехнулся: — Цыпочка не очень умная, да? Мир не переделать демонстрациями. — А как его переделать? — Не знаю, — он безразлично двинул плечом. — Может быть, если бы мы объединились, чтобы напугать людей до смерти… Но нас слишком мало. — «Мы», — теперь ты ухмыльнулся. — Ты все-таки произнес это слово. Он недовольно проурчал и вгрызся в мясо. Ты вернулся к своей тарелке, а после второй порции сходил за сигарой. Налив вам обоим выпить, посмотрел на него сквозь янтарь в стекле и голубоватый дым. — Ладно, — ты сказал. — Раз уж мы уезжаем, я в деле. Он улыбнулся, блеснув клыками: — Вот это мой младший брат. — Много человек перебьем? — Не думаю. Несколько охранников, скорее всего. Вы участвовали в подобных мероприятиях раньше, и полицейские, как правило, были не готовы ложиться костями за ту мизерную зарплату, которую они получали. Побросают пистолеты и отойдут в сторону. Возможно, никто не пострадает, не считая синяков и пары сломанных рук. — Несколько охранников, — повторил ты значительно. — Ты меня слышал? Он кивнул, поднялся из-за стола и потянулся, в зевке была почти томность. — Потом я хочу в резервацию, — сказал ты. Его улыбка стала насмешливо-теплой. — Дом, милый дом. — Как доберемся? — А, — он приподнял палец. — Это не твоя забота, детка. Ты заинтригованно на него посмотрел. — Что за секреты? — Завтра узнаешь, — сообщил он таинственным голосом и склонился, чтобы поцеловать тебя в губы. Его язык был еще у тебя во рту, когда его запах резко изменился. Он отстранился и взъерошил твои волосы, как делал в детстве, но этот жест тебя не обманул. — Джимми, — промурлыкал он, — не пытайся мной манипулировать с помощью секса. Ты задрал голову, встретив его суженный взгляд. — О чем ты, Виктор? Когда я тебя трахаю, ты остаешься на моем члене. Кажется, я не так много прошу. Он улыбнулся, не разжимая губ. — Не совершай ту же ошибку, что и другие. Они тоже думали, что я такой тупой, каким выгляжу. Подхватив свою бутылку виски, он отправился в спальню. Его тень рябью скользнула на оконном стекле, и тебе показалось, что у нее выросли когти.