Мертвая зона

Ты когда-нибудь замечал, что хорошие люди умирают, когда проводят с тобой время? Может, тебе лучше держаться плохих? Мы тебе больше подходим. Изначальный сценарий фильма «Росомаха: Начало»

Он нырнул в кровать рядом с тобой, тяжелая рука пробороздила твое плечо, коготь процарапал сосок. Ты проворчал, уже погружаясь в сон, а он выждал минуту, согретую вашим общим дыханием, и вдруг сказал: — Знаешь, чего я хочу? Всунуть руку в тебя. Почувствовать тебя изнутри. Сквозь зевок ты ответил: — Ты выпотрошишь меня через задницу. Легкое смещение воздуха от качания его головы. — Есть способ этого избежать. Ты приподнялся и обернулся к нему. — Ты серьезно? Хочешь пережить это заново? Он потянулся к твоему животу, обнимая. — Ты это сделаешь нежно. Мой ласковый младший братик… Ты представил его пальцы, покрытые коркой крови. — Нет, — ответил ты. — Это слишком безумно. — Я хочу. — Почему? — Должна быть причина? Просто для удовольствия. — Удовольствие? — Не веря, ты потряс головой. — Виктор, это ебаная пытка. Мы уже дошли до такого? — Мы живем в сплошной скукоте. Воевать ты не хочешь. Мне нужно развлечься. — Побег из тюрьмы. Недостаточно для развлечения? — Мне нужно что-то новенькое. — Это будет старое развлечение, Виктор, — сухо сказал ты. — Оно мне в детстве снилось в кошмарах. Ты сумасшедший, если думаешь, что я сделаю это с тобой. И ты сумасшедший, если хочешь этого. Ты снова улегся и отвернулся от него. — Тебе понравится, детка, — прошептал он тебе на ухо, прокравшись за завитки волос. — Ты просто этого пока не понимаешь. — Сумасшедший, — повторил ты, крепко смыкая глаза. — Ты слишком много говоришь мне об этом. Он отодвинулся прочь; внезапный холод объял твое тело даже под одеялом. Ты вздохнул: — Ты действительно этого хочешь? — Трахнуть тебя кулаком? Вспомни, как я кончаю, когда ты это делаешь. — Ты засунешь руку по локоть и заставишь меня выть от боли. — Сначала ты заставишь выть меня. — Почему мы все время должны делать что-то жестокое? — Потому что это мы! Теперь он отвернулся от тебя и пнул по голени. Иногда вы ведете себя, как в детстве. — Я подумаю, — снова вздохнул ты. — Может быть, когда мы вернемся домой. Он улыбнулся, перехватил твою руку, сдвинув ее на свою промежность. Он совсем недавно кончил, и вот снова хочет. Когда-то давно ты считал, что все дело в его распутстве, но позже понял — это его природа; он гораздо ближе к царству животных, чем ты. Его организм почти не усваивает ничего, кроме чистого протеина, его инстинкты заставляют его спариваться с любым, кого он считает желанным. Любая благожелательная реакция самки или самца ему кажется приглашением к действию, и ему чертовски сильно приходится себя тормозить, потому что приглашение ему читается в запахе. С другими он пытается себя останавливать, но конечно же, не с тобой. Ты всегда должен его удовлетворять. Хорошо еще, что ты почти так же активен, как он; плохо, что для тебя в спаривании намного большую роль играют мозги, поэтому ты этого реже хочешь, и для тебя значение имеет не одно его жизнерадостное: «Давай развлечемся». Ты уснул, не помня, как он кончил в твою ладонь, а разбудило тебя столкновение плечом о плечо. — Детка, вставай. Ты открыл глаза, и он сдернул с тебя одеяло. — Виктор, — прорычал ты. — Встань и подойди к окну. — Зачем? Он столкнул тебя с постели на пол. Не успел ты сгруппироваться, чтобы броситься на него, как он схватил тебя за руку и подтащил к подоконнику. — Смотри! — он велел. Ты потер кулаками глаза и глянул в еще пустой двор. — Так что там? — ты проворчал. — Ты ослеп? Твое внимание привлек черный и яркий блеск. — Chevrolet 315 Delray, — определил ты с расстояния. — Какой идиот ее припарковал в Восточном Гарлеме? Ее угонят через минуту. — Не угонят, — он усмехнулся и бросил тебе ключи. Ты поймал их и удивленно моргнул. Он сверкнул улыбкой, по которой размазался утренний свет. — Ты спрашивал, как мы доберемся. — Подожди, — ты тряхнул головой. — Ты купил машину? Он улыбнулся шире. — Одну из самых быстрых на свете. Помнишь, сколько в ней кубиков, Джимми? — Триста сорок восемь, — ошеломленно произнес ты. — Но откуда у тебя деньги? Он промолчал. Ты прищурился на него, сдавив ключи в кулаке. — Ты взял аванс до того, как я сказал «да»? Он пожал плечами. — Но ты же сказал «да». Поцелуешь меня в благодарность? — Я кость тебе в благодарность сломаю, — прорычал ты. — Как ты смеешь, блядь, принимать решения за меня? Он закатил к потолку глаза. — Детка, не будь занудой. Я знал, что ты согласишься. Взял деньги и сделал тебе подарок. Ты крикнул: — То есть я сам себе ее и купил? На свою долю? — Можешь считать, что на мою, — он вернулся на кровать, упал на нее и заложил руки за голову. — Ты бы себе ее не купил. Мне хотелось сделать тебе приятное. От злости у тебя потемнело в глазах. — Тебе надо спрашиваться меня, перед тем, как «делать приятное»! — Тогда не будет сюрприза. Ты перевел дух. — Если бы я отказался, ты бы подставил меня перед своими дружками. У меня бы были проблемы! — Но ты не отказался. Я знал, что ты не откажешься. — Ты не мог этого знать! — Я не знаю своего брата? — Он вскинул бровь. — Тебе тоже надоела обычная жизнь. Ты тоже хочешь повеселиться и поохотиться. Когда мы в последний раз охотились? — Я согласился только при условии, что мы не вырежем все на своем пути. Ты сказал, что только пара охранников! — О, обещаю, что буду держать себя в руках. Глаза у него были ленивые. — Убить бы тебя, — пробормотал ты, рассматривая машину через стекло. Она была очень красивой. — Давай лучше трахнемся, — сказал он. Ты фыркнул и пошел одеваться. После ты сообщил, что едешь обкатывать красотку один. Он лишь снисходительно усмехнулся: — Развлекайся. Я пока соберу наши вещи. Вернешься, и двинем в Нью-Мексико. — Если я не пошлю тебя к чертовой матери и не уеду один куда-нибудь далеко, — сказал ты мстительным тоном. В глубине его взгляда мелькнуло что-то недоброе. — Мне не нравится эта шутка, Джимми. Больше так не шути. Ты вскинул подбородок. — Или что, Виктор? Утренний свет на его лице сгустился тенями. Потом он улыбнулся, и пальцами поправил пряди, погладившие твой лоб. — Подстриги волосы. Теперь тебе нужно очень внимательно смотреть на дорогу. В общем, старайся быть очень внимательным. Иногда ты думаешь, что угроза заложена в любом его поведении, в любых жестах, словах и действиях, даже самых заботливых. Он ухитряется говорить о том, что любит тебя, так, что это звучит как предупреждение. Может быть, ты преувеличиваешь, и он не имеет в виду ничего плохого. В конце концов, он прав: ты бы действительно не потратил деньги на такую роскошную машину. А он знает, как ты любишь скорость. В машине был полный бак бензина, радио, ощущение великолепной новинки. Ты сдался, едва коснулся кожаного сидения задом и разместил на руле свои руки. Утренний город еще не был переполнен движением, и ты катался до самого полдня, наслаждаясь ощущением ветра, вздыбливающего твои пряди, быстротой, которая сама по себе представляла глубокий, может быть, даже единственный смысл (когда ты быстро едешь, жизнь переполнена). Ты взял в придорожном киоске кофе в картонном стаканчике и с наслаждением обжег им свои губы. Ты просто ехал. С тобой рядом скользил этот парень, Элвис, который должен научить всех сексуальности. У него получится? — «В Нью-Орлеане парень есть, Не парень, а орёл, И на гитаре он Играет рок-н-ролл. Он отбивает ритм, Словно даёт угля. Зовут его Король Креол…» [1] Нельзя было не признать правоту твоего брата: больше всего на свете ты любишь передвигаться в пространстве, не задумываясь ни о чем, мчаться в неведомой перспективе, оставаясь в совершенстве момента. Твоя жизнь была уже достаточно долгой, чтобы ты начал терять себя. Ты помнил какую-то часть себя в прошлом веке, в десятых годах, переваливших за горизонт страшной войны, в гангстерских тридцатых, в кошмаре Второй мировой. Они смешивались в твоем разуме, дробя тебя на части. Ты терялся, ты не понимал, что ты такое. Исчезало ощущение себя самого. Чем дальше шло время, тем меньше ты осознавал себя, тем сильнее терялось сознание, его становилось все труднее сохранять. А войны… На самую первую, между американцами, ты пошел с радостью, это было почти приключение, в котором вы с Виктором наслаждались собственной неуязвимостью. Но уже вторая война, с ее окопами, грязью, ядовитыми газами, звериной дрожью земли от нескончаемого грохота артиллерии, с массовым тифом, оставила отпечаток, который удерживал тебя от участия в боевых действиях, пока японцы не разбомбили Перл-Харбор. Последняя война, что случилась в Корее… Скажем просто: во Вьетнам ты не хочешь и изыскиваешь способы удержать от участия своего брата. Время перемалывает тебя в челюстях, ты ощущаешь себя иммигрантом из страны, которая больше не существует. Как долго вообще может держаться разум, вмещающий слишком много? Ты читал огромный нашумевший роман, где персонаж сказал, что он словно бы кусок масла, размазанный по слишком большому ломтю хлеба. [2] Ты понимаешь, о чем он. И ты открыл для себя гонку не по вертикали времени и эпохи, а вперед, в бесконечность, не имеющую обозначений. Машина, мотоцикл, скорость, короткие зарубки века в твоей памяти. Ты мчишься вперед, обрывки современного мира летят по обочине твоего восприятия, пока бензинный ветер будоражит волосы, а радио изливает что-нибудь в новом стиле. Ты едва замечаешь их голоса. Когда замечаешь, губы трогает улыбка. Они поют про венерические заболевания. Это называется прогрессом? — «Она хорошенькая, как ромашка, Но берегись, парень, она сумасшедшая! Она действительно доберется до тебя, Если ты позволишь ей проникнуть под твою кожу! Ядовитый плющ, Ядовитый плющ, Поздно ночью, пока ты спишь, Ядовитый плющ закрадывается». [3] Накатавшись вдоволь, ты вернулся в квартиру, которую вы готовы были оставить в любой миг, ведь никакого дома у вас не было долгие десятилетия (тебе хотелось думать, что твой дом оставался в Альберте, на холодном куске пространства, где вы разговаривали на кри). Ты с самого начала почуял неладное, едва услышал еще на лестнице вопли и тоненький детский плач в квартире с верхнего этажа, где миссис Суарес живет со своим выводком малолетних. Твой брат собирал вещи как ни в чем не бывало. Когти на его правой руке забрызгало красным, он даже не потрудился отмыть. Тебе стало понятно, почему он с такой легкостью отправил тебя обкатывать новый автомобиль. Он столько раз напоминал тебе, что он не такой тупой, как кажется, но тебе трудно поверить, что он настолько хитрая и опасная тварь. Вы лежите в постели: он теплый и почти мягкий. А потом тебе приходится вспоминать, какой он на самом деле. Тебе был известен ответ, но ты все-таки спросил его (твой голос звучал устало): — Что ты сделал? Он шваркнул молнией сумки, не оборачиваясь на тебя. Взял вторую и принялся небрежно кидать туда вещи. — Я сказал ей: «Когда я трахаюсь со своим братом, я не хочу, чтобы нас прерывали». А потом я перерезал ей горло. В нем иногда есть какой-то мертвенный холод. Он говорит: «Мы животные». Но он словно бы не животное, а какой-то древний тотем, которому они бы поклонялись, если бы по-прежнему жили в пещерах, если бы по-прежнему жгли костры. Таскали бы ему самых красивых девственниц и самых жирных мамонтов, чтобы умилостивить. Поэтому лучше держать его подальше от их поселений. Поэтому я сторож брату своему всю свою жизнь. И если я однажды уйду, горе всем. — Из-за чего? — сказал ты. — Из-за нескольких плохих слов? Любимый жест твоего брата — пожатие плеч. — Я предупреждал ее, что произойдет, если она снова откроет свою пасть. Ей следовало заткнуться. — Пятеро детей, Виктор! — Детей я не трогал. — Она была беременной! — Не от меня. Ты потер лоб, потому что иногда это тебя убивало. — Ты специально отправил меня обкатывать машину. Ты меня обманул. — Я тебя не обманывал. Ты любишь кататься. — Ты врешь, блядь, даже когда говоришь правду! Виктор, если мы не можем доверять друг другу, кому вообще доверять? — А как я могу доверять тебе? — Его лицо остается холодным и непроницаемым. — Ты ведешь себя, как наш отец. — Ты совсем охуел? — взревел ты. — Когда я запирал тебя на цепи в подвале? — Он хотел «исправить» меня, Джимми! Ты делаешь то же самое. Как будто я цирковой тигр, которого ты укрощаешь. И эта твоя идея сладкого медленного траха… — Да, сладкая ебля у нас под запретом! Давай я лучше вырву тебе когти, как наш больной папаша. А то не дай бог ты размякнешь и не убьешь кого-нибудь один раз! Скажи мне, что хотя бы в этом причина! Потому что если ты хочешь… Подозрение заворочалось сосущей темнотой в кишках. — Слушай, — сглотнул ты. — Отец… Он тебя насиловал? Запах его давней ненависти отдает обугленной горечью. Потом чистая кристальная ярость. — Это не имеет к нему никакого отношения! Если тебе не хватает яиц для чего-нибудь не слишком ванильного… Его гнев выстрелил в тебя, как стрела. — Ах да, мое хреново нежное сердце! Как я могу быть таким слабаком? — Я же сказал, тебе понравится. — Извращенное дерьмо? Я — не ты, Виктор! Он поглядел на тебя, как на ребенка, сказавшего что-то глупое до умиления. — Детка, ты любишь извращенное дерьмо так же, как и я. Если бы ты слез со своего морального пьедестала, ты бы и убийствами наслаждался. Теряешь в жизни половину удовольствия. — Ты ебаный психопат! Почему ты хочешь, чтобы я пытал тебя? Почему ты даже не пытаешься сдерживаться? Ты, блядь, убил эту дуру, потому что она тебе что-то не то сказала. Ты бы весь мир нахуй вырезал, если бы я тебя за руку не хватал! Он щелкнул молнией сумки и повесил ее на плечо. — Джимми, мы хищные звери. Смирись. Мы никогда не будем жевать травку, как бы тебе ни хотелось. — Я не понимаю, что мне с тобой делать, — сказал ты. В голосе вызревал крик. — Я просто, блядь, этого не знаю! — Можешь подумать об этом в дороге, — сказал он спокойно. — Нам пора ехать. Скоро тут появятся копы. И вот вы едете на Chevrolet 315 Delray, покидая Нью-Йорк, катитесь к чертовой матери в роскошном сверкающем черном автомобиле, бока которого отражают солнце. Ты включаешь радио и делаешь рывок, тридцать, сорок, пятьдесят, восемьдесят пять миль в час. — «Ты знаешь, что из-за тебя я хочу (Кричать!) Хочу отрываться и (Кричать!) Поднять руки вверх и (Кричать!) Откинуть голову назад и (Кричать!) Давай прямо сейчас (Кричать!)» Автомагистраль I-70 W — тридцать часов от Нью-Йорка до Нью-Мексико. Ты намерен устроить ему тридцать часов молчания. — «(Скажи) Скажи, что любишь меня. (Скажи) Скажи, что я нужен тебе. (Скажи) Скажи, что хочешь меня. (Скажи) Ты хочешь угодить мне (Скажи) Прямо сейчас (Скажи) Прямо сейчас (Скажи) Прямо сейчас (Скажи) Я всё еще помню Когда тебе было девять лет, Да-да! Я сходил по тебе с ума, любил всей душой, да!» [4] Ты думаешь о том, сколько раз это происходило: контуры дороги проносятся за стеклом, под его когти забилась чья-то смерть. Ты молчишь, он поначалу над тобой насмехается: а, так ты сегодня со мной не разговариваешь? Ты думаешь, что это проймет меня, детка? Сколько бы он ни бравировал, бойкот его пронимает, иногда даже усмиряет на время. Иногда, впрочем, наоборот, он приходит в ярость и что-нибудь крушит или кидается на тебя. Он достает сигареты и закуривает, Нью-Йорк приучил его к табаку. Ты знаешь, что в какой-то момент он потребует: — Скажи, что любишь меня. В какой-то момент ты ответишь: — Я люблю тебя. Но ты ебучее животное, и я по-прежнему не придумал, что мне с тобой делать. Он пожмет плечами, выдохнув дым в окно: — Давай трахнемся. На этот раз он чувствует твой ледяной гнев и не пытается заговорить, только курит одну за другой, щелкает радио и делает вид, что ему на все наплевать. Вы останавливаетесь в маленьком городке, в крошечном отеле, в котором всего несколько постояльцев и сдобная хозяйка, которая улыбается тебе поверх стойки. Потом она смотрит на твоего брата, и улыбка соскальзывает с лица. Ему хватает ума тебя не трогать, и ты лежишь в кровати, глядя в потолок. Ты загоняешь свое отчаяние в пустое пространство твоей головы и запираешь его на замок. Свой мозг ты включаешь уже в Нью-Мексико, где Виктор осматривает тебя недовольным, придирчивым взглядом, как магазинную витрину. На тебе грязные джинсы, футболка, потертая кожаная куртка, и все пахнет нутром механизмов. — Что, — говоришь ты. — Ты выглядишь, как бродяга. — А я на бал к английской королеве собрался? Он качает головой: — Джимми, это серьезные люди. Надо тебя приодеть. — Им не похуй, как я буду выглядеть? — Нет, — говорит он и тащит тебя в магазин, чтобы ты облачился в костюм. Вечером он рассматривает тебя в клубе, где все плывет в дыме, и тебе кажется, что это было задумано ради того, чтобы он тобой любовался, наряженным, точно кукла. Ты болтаешь виски в стакане, настроение скверное. Он идет к сцене, где надрывается оркестр, дает музыкантам денег, возвращается с самодовольной ухмылочкой. Ты заводишь глаза к потолку, когда они начинают играть. — «Я вошел в больницу Сент-Джеймс, Увидел там мою малышку. Она лежала на длинном белом столе, Такая холодная, такая сладкая, такая милая, такая красивая». [5] Я все равно его не прощу, думаешь ты. Он делает ужасные вещи. Он делает ужасные вещи, сколько я его знаю. — «Отпусти ее, отпусти ее, Господь благословит ее Везде, где она будет находиться. Она может обыскать весь белый свет, Но нигде не найдет другого такого мужчину, как я». Он улыбается тебе, и ты хочешь послать его к черту, но он пошел и заплатил денег, чтобы музыканты сыграли песню про больницу святого Джеймса, потому что это твое имя, и он, мать его, улыбается, и тебе трудно его ненавидеть, и вот эта дилемма всю ебучую жизнь. Он вытягивает руку. — Ты такой красивый. Потанцуешь со мной? Ты даже не трудишься вернуть ему взгляд. — Они камнями нас закидают. Опять. Ты однажды нам устроил это веселье. — Я ничего такого не делал. — Ты начал дрочить мне в церкви. Во время проповеди о Содоме и Гоморре. В Техасе прошлого века. Они чуть на костре нас не сожгли всем городком. — Это бы немного оживило вечер, не находишь? У него такая искристая, яркая, ослепительная улыбка. Так бы и дал по роже. — Ты навеял мне приятные воспоминания, — говорит он. — Поцелуй меня. — А, теперь ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал. Когда люди смотрят. Скажем им, что мы братья? Или достаточно того, чтобы их возмутили двое мужчин? Его улыбка становится нехорошей. — Мне плевать на этот вонючий мир ханжей. Я не хочу ничего скрывать. — Ты хочешь напроситься на неприятности. — Ты хочешь притворяться человеком. — Сколько лет этому разговору? Сто? Он смеется. — С юбилеем. — «Когда я умру, похороните меня в зашнурованных ботинках, В костюме широкого кроя и в ковбойской шляпе, Положите на мои часы с цепочкой золотую 20-долларовую монету. Пусть ребята знают — я умер, но себе не изменил». Он все еще смотрит на тебя, он никогда не изменится. Ты хватаешь его за ворот белой рубашки и притягиваешь к себе. Вряд ли кто-нибудь заказал бы песню о твоем имени (и еще одном венерическом заболевании, вы про это знали, когда песню только что сочинили). Он хотел доставить тебе удовольствие. Что касается мира, может, правда, на хуй мир. Они называют это «кровосмешением», как будто это слово все проясняет. Для них вы уроды, уроды и еще раз уроды: просто уроды, «голубые», к тому же братья. И они знают про вас все, когда ты не знаешь всего. Ты быстро и сухо касаешься его губ раскрытыми губами, проглатываешь его широкую улыбку. — Доволен? — «Такая холодная, такая сладкая, такая милая, такая красивая», — мурлычет он. — О, заткнись. Обходится без костров и камней, всего парой возмущенных взглядов. Прогресс. На следующий день вы оказываетесь в компании людей и одного урода. Парень может видеть живые тела на расстоянии сквозь любые преграды, поэтому его называют Рентгеном. Ты ухмыляешься в сторону, твой брат открыто смеется. На вас посматривают, конечно, мол, что за дивные звери (особенно он), но стараются не таращиться слишком уж пристально. Явно, что Фрэнк (гладковыбритый лик со шрамом, перерубившим щеку, очень хороший костюм и шелковый галстук с золотой булавкой) всем велел держать очи долу. Ваша группа — человек десять плюс вы — пасет вход в тюрьму в отдалении, но охранники с вышек уже вас заметили, тебе это не нравится. У кого-то есть на вышках бинокли, они могут засечь даже номера ваших автомобилей, а это означает погоню. Этот самый Рентген меряет взглядом кошмарные декорации исправительной колонии: иногда кажется, что здания тюрем строят, чтобы они были как можно безобразнее, делают заказ архитектору, чтобы постарался и получился монстр. Рентген, просверлив взглядом бетонные стены, говорит Фрэнку: — Плохо дело, Ласло нет во дворе на прогулке. — Проклятье, — расстроился тот. — А где он? — В карцере. — Черт бы его побрал, — Фрэнк разозлился сильнее. — Не мог один день потерпеть, чтобы не загреметь в одиночку! Карцер где? — В самой глуби, — Рентген махнул рукой. — Там, за больничкой. — Бля, бля, бля! — зарычал Фрэнк. — Теперь придется по всей тюрьме за ним прорубаться! Ты переглянулся с братом. Парой охранников дело не кончится; после вашего визита все будет усеяно покойниками со следами от ваших когтей и пуль. Виктор изобразил задумчивость, точно он понял твои моральные терзания, и отвел Фрэнка в сторону. — Работы только что стало втрое больше, — сказал он с намеком. Тот развел руками: — У меня нет сейчас больше денег. Я потом тебе заплачу. — Потом меня не будет в стране. — У меня все поделено! — он нервозно покрылся потом. — Откуда я тебе возьму больше? — Тогда мы с братом уйдем, — сказал Виктор со всем равнодушием. — Не переживай, я не сука, аванс я верну. — Бля, бля, бля! — крикнул он. — Виктор, вы мне нужны. Еще больше, чем раньше. Представляешь, сколько народу поляжет после этого штурма? Мы без вас его вообще не достанем. — Именно, — сказал твой брат очень весело. — Полягут многие. Их доли мне и отдашь. Тот хмыкнул, почесал в затылке под шляпой и кивнул. — Все в порядке, — сообщил тебе Виктор. — Все наши усилия окупятся. Предсказуемо моральный вопрос его не взволновал. — Дело не в деньгах. А в том, что здесь будет чертова резня, — сказал ты. — У нас после этой веселухи будет по десять новых трупов на совести. — И что? — Я на такую бойню не подписывался. Я в этом участвовать не буду. — Ты будешь участвовать, — сказал он ледяным тоном. — Я взял аванс и купил машину. Деньги я отдать ему не могу. Ты гавкнул смехом: — Я знал, что твое «сделать мне приятно» с подвохом! Манипулятивный ублюдок. — Джимми, — он приблизился и заключил тебя в капкан своих рук. — Давай без истерик. Это просто работа. — Нет, — ты отшагнул назад. — Я ухожу. Фрэнк с тревогой за вами наблюдал и окликнул Виктора. Зашипел: — Прихуярь его сюда любой ценой. Твой брат отмахнулся и направился за тобой. Десять минут уговоров, манипуляций и одно, в общем, разумное соображение: если вы сейчас уйдете, не вернув гонорар, Фрэнк потом вас из-под земли достанет. В конечном итоге ты сдался. — Только парни с пистолетами, — предупредил ты брата. Он кивнул, но цена этому согласию была невелика. Когда вы пробились ближе к концу, он уже был настолько опьянен кровью, что убивал всех, кто ему подвернется. Ты схватил его за руку, оттащив в больнице от вопящего в ужасе медбрата, сбил кулаком на пол, а потом сразу же поднял его на ноги и толкнул вперед, не обращая внимания на его злобный рык. — Ты мне обещал, — прорычал ты в ответ. — Убей кого-нибудь сейчас без надобности, я не буду иметь с тобой ничего общего в своей жизни! Несколько мгновений он так на тебя смотрел, что ты приготовился отразить атаку. Он вдруг расхохотался. — Как ты хочешь жевать травку! Смотреть больно. Вцепился в твою шею когтями и поцеловал оскаленным окровавленным ртом. Ты не успел его оттолкнуть. Раздалась автоматная очередь, и он свалил вас обоих с ног, чтобы вы не попали под пули. Ты рычал, а он только смеялся, как счастливый сумасшедший ребенок. — Ты совсем спятил? — Ты, правда, веришь в это дерьмо, детка? — Смех не стихал. — Что ты можешь стать травоядным? Отпусти себя! Тебе будет так хорошо… Ты наконец заткнул его ударом в челюсть, без особой уверенности, что это ему не понравилось. Через час вы уже мчались по трассе, ты давил на газ, почти уверенный, что за вами погоня. На обочинах полупустой магистрали осенние деревья отрясали бледную сентябрьскую листву (юг весь уже высох к началу осени), за линялым придорожным разнотравьем расстилались ковры желтой, красной, охряной земли, из которой торчали кактусы. Кровь пылала в тебе, и ты знал, что она не выгорит еще долго. Чертов выброс эндорфинов или что там за хрень; нужно бороться с этим, говорил ты себе, но ты не хочешь этого делать. Ты хочешь совсем другого; твои руки ходили ходуном на руле. Он вылизывал свои когти, его зубы были розовыми; ты слышал, как учащенно колотится его сердце, оно билось словно бы у тебя в ушах; ваш двойной пульс стал на время единственным звуком. Он стиснул твое колено, кивнув на подлесок, мерцающий впереди тусклым золотом (за деревьями раскалывала небо небольшая гора, казавшаяся гранатового цвета). Ты заколебался, останавливаться сейчас было слишком рискованно. Но твоя кровь бушевала. — Десять минут, — сказал ты. Ты заглушил мотор, вы выпрыгнули из машины и поспешили на шорох листьев, расстегивая на ходу ремни; твои ладони были мокрыми от пота и крови. Ты опустил брюки к коленям и рухнул на локти, сгребая пальцами нити сухой травы и жесткую, ороговевшую почву. Он сплюнул себе в ладонь, потом на твою дыру и уперся членом, уже скользким от слюны и естественной смазки. Его когти впились в твои бедра, боль усилила вожделение. Протолкнувшись внутрь, он издал рык, сотрясший тень над деревьями. Ты стиснул глаза и зубы, земля раскрошилась в твоих пальцах. Но он не двигался, просто тебя заполнял, ждал чего-то. Ты заворчал, высвобождая свое рычание: — Ну давай же. Он качнулся бедрами, в тебе поплыл его жар, из твоих рук выросли когти. — Я убил эту суку. Его голос такой густой, что буквы слипались. — И? — Ты не сказал, что меня любишь. — И ты ждал, пока я на четвереньки встану? Он прочертил когтем на твоей пояснице и слегка пошевелился, прогнав волну острого наслаждения по твоим нервам. — Ты злился. — Я и злюсь. — На меня или на себя? Хочешь трахаться после бойни. — Снова сладкий неглубокий толчок, замедляющий дыхание и учащающий пульс. — Как и я. Да, детка? Ты всосал вдох между сжатыми зубами. — Да. — Плохой мальчик. — Его коготь провел по длине твоего хуя, не выпустив крови, но ты содрогнулся. — Мне ебать тебя или вытащить? Ты бессильно зарычал: — Трахни меня! — Все еще любишь меня, младший брат? «(Скажи) Скажи, что любишь меня. (Скажи) Скажи, что я нужен тебе. (Скажи) Скажи, что хочешь меня. (Скажи) Ты хочешь угодить мне (Скажи) Прямо сейчас (Скажи) Прямо сейчас (Скажи) Прямо сейчас…» — Да, — твой язык с трудом двинулся. — Теперь давай, пока копов нет. Он усмехнулся: — Они нас остановят? Он рычал тебе в шею, кончая. Вдали звенела полицейская сирена. Ты дернулся, но он тебя удержал. В красных проблесках перед глазами ты смотрел на то, как твоя сперма капает сквозь его пальцы на трещины в рыжей земле. Твой стон еще метался в ушах, когда ты вскочил на ноги, спешно застегиваясь. Вам нельзя было останавливаться, нужно было ехать дальше. — Нам придется убить их, — сказал он. Ты кивнул, безмолвно соглашаясь. Был вариант сунуть взятку, но после набега на тюрьму обычно стреляют сразу. — Потом домой, — сказал он почти мягко. — Будем говорить только на кри. Его зрачки по-кошачьи узкие, рот с запекшейся кровью широко улыбается. — Ублюдок, — говоришь ты, но не можешь удержать улыбку в ответ.