***
Завтрак, как обычно, проходил за беседой. Но сегодня за столом не смеялись и не травили пошлых шуточек. Дети были не на шутку обеспокоены. — Ты не спал всю ночь, ару, — Кагура критично осмотрела Гинтоки. — С твоими кошмарами реально что-то сделать? — Не знаю, — глаза слипались, кофейная кружка то и дело приближалась и отдалялась. — Но ещё одну ночь без сна я не выдержу. Даже у главных героев есть порог выносливости… — кружка слишком резко приблизилась, и когда Гинтоки понял, что произошло, успел ошпарить нос. Он отнесся к этому философски: как-никак, боль дала заряд бодрости, пускай ненадолго. Девять хвостов, обвитые вокруг тела, приятно грели — совсем как постель, и мысль о том, чтобы начать клевать носом прямо за столом уже не казалась странной. — Гин-сан, так не может продолжаться, — Шинпачи покачал головой. — Наверное, есть смысл принимать снотворное? Говорят, тогда сновидения не приходят. — Не забывай, где мы живём, Шинпачи-кун, — Гинтоки подхватил последний онигири, пока прожорливая Кагура до него не добралась, — здесь не так-то просто достать такие таблетки. А ввязываться в проблемы с законом мне совсем не нужно. Шинпачи лишь горестно вздохнул. Поначалу Гинтоки в облике кицунэ был просто непривычным, но всё тем же кудрявым лентяем. Сейчас, спустя месяц, очкарик начал замечать странные вещи, которые происходили с его другом и боссом. Он не раз был рядом с Гинтоки, когда тот просыпался от очередного кошмара, и то и дело замечал то отросшие когти, то вздыбленный, возбуждённый вид и глаза, в которых плескалось что-то тёмное, нечеловеческое и очень, очень голодное. И было ясно, как день, что требует то самое нечто. В такие моменты он боялся его, словно он и правда был демоном. Но признаться в этом самому Гинтоки не мог, справедливо полагая, что он и сам в состоянии заметить, что меняется. Вместо выяснения происходящего Шинпачи стал всё чаще звать Кагуру ночевать у них с сестрой, за что ему от Гинтоки была немая благодарность. Напряжение между членами Йородзуи с каждым днём лишь возрастало. Садахару, только привыкший было к измененному виду Гинтоки, снова стал забиваться в угол и рычать, ощетинившись. Кагура больше не подходила близко, когда будила его от кошмара. И, как заметил сам Йородзуя, бояться его стали даже маленькие дети, обычно любившие кудрявого самурая — что в человеческом, что в изменённом виде. Будто чувствовали какую-то угрозу, что от него исходила и каждой ночью пыталась вырваться на свободу, дабы насытиться, совершив непоправимое. Будто животные и дети ощущали на себе взгляд обозлённого зверя, заточённого в клетке из подсознания. Слухи снова расползались по Эдо. Об этом мягко намекнула ему бабка Отосе, когда однажды вечером Гинтоки спустился к ней в бар пропустить рюмашку. Стряхивая пепел своей сигареты в пепельницу на стойке, мудрая бабуля вздохнула и призналась: — Всё больше и больше народу хотят узнать, не опасен ли ты для них. — С чего бы мне быть опасным? Я ничего не делал такого, что заставило бы в этом усомниться, — Гинтоки по-собачьи положил голову на когтистые руки, и лисьи уши его печально повисли. — Даже Шинпачи и Кагура начали меня остерегаться. От них я точно такого не ожидал. — Не расстраивайся, — костлявая рука мягко потрепала его между ушей. — Они просто не ожидали, что ты можешь меняться и дальше. Они очень любят тебя, Гинтоки. И знают, что ты можешь держать под контролем что угодно. Но вот к другим жителям Эдо это не относится, — бабка сменила тон на более серьёзный. — Сплетни ползут во все стороны. Люди всерьёз начинают задумываться над тем, стоит ли ёкаю жить среди людей. Гинтоки резко поднял голову, и вспышка праведного гнева заставила язык работать быстрее головы: — Мне всего лишь снятся кошмары, вот и выгляжу так, словно недавно из зверинца принца-идиота сбежал. Йородзуя помогала половине жителей города решить их проблемы. Они имели дело лично со мной. Разве я дал хоть малейший повод усомниться в том, что якобы вирус изменил меня только внешне?! — Разумеется, нет. Дело, скорее, в их традициях. Ты сам знаешь, считается, что человек превращается в ёкая тогда, когда совершил нечто настолько ужасное, что даже боги не смогли закрыть на это глаза. С твоего превращения прошло чуть больше месяца. За это время предполагаемый вирус должны были вылечить — ведь вы не позаботились о том, чтобы предусмотрительно соврать об отсутствии лекарств на Земле. А это уже начинает наводить на определённые мысли. Народ гадает, за какие грехи тебя настигла такая кара. Если хочешь знать моё мнение — за неуплату аренды! — она потушила окурок в пепельнице с такой силой, что от него разлетелись искры. — Тогда жду не дождусь, когда ты превратишься в тэнгу, злобная бабка, — Отосе щедро треснула самурая по макушке. — Скорее бы этот идиот-Сакамото вернулся, — Гинтоки подлил себе саке сам, придерживая хвостом пиалу и потирая ушибленное место. — Уже поздно пускать слухи о лекарстве. И так слишком много внимания для меня одного. Надо придумать что-то с моими снами. Иначе я скоро свихнусь, как Маска из «Версерка», — один из хвостов втихаря стащил со стола бутылочку саке и спрятал её в складках кимоно. Отосе ненадолго задумалась, перебирая в голове все возможные варианты. А затем медленно протянула: — Недавно у меня сидел один из солдат Шинсенгуми. Совсем ещё юный — должно быть, новобранец. Обсуждал с товарищем их нововведение. Судя по их словам, Бакуфу выделило для них экспериментальные образцы сонного газа, чтобы задерживать опасных преступников живыми и без потерь среди личного состава. Однако газ им почему-то не подошёл, и Шинсенгуми отказались от его использования, а образцы так и остались у них. Если бы ты обратился к Кондо… — Ещё чего! — Гинтоки от такого заявления едва не выронил пиалу. — С этими прожигателями налогов по доброй воле свяжется только полный кретин! — Не вижу препятствий, — ехидно улыбнулась старуха. — Ах ты старая кочерга!.. После длительной перебранки Отосе решила закрывать бар, а Гинтоки устало поплёлся наверх. Где-то на середине лестницы, выбросив Сарутоби из мусорного бака к чёртовой матери, он привалился к стене и посмотрел на усыпанное звёздами небо. Безумно хотелось спать. Но страх перед очередным поеданием кого-то во сне заставил самурая брезгливо поморщиться. Пусть Сакамото поторапливается. Чувствовать себя животным было чертовски мерзко. Он не мог больше лгать самому себе: превращение прогрессировало, чудовище и человек внутри него вели борьбу не на жизнь, а на смерть. Гинтоки видел каждую ночь, чем мог обернуться ему проигрыш. Кудрявый самурай не имел права уступить сущности ни миллиметра своего разума. В эту звездную ночь он дал себе обещание: если тварь всё же одержит победу — он убьёт себя сам, но не даст ей творить тот ужас, что видел её глазами. — Ложись спать, Гин-чан, — дверь открылась, выпустив сонную мордочку Кагуры в пижаме. Наверное, решила дождаться его, прежде, чем самой улечься. — Завтра будет работа, ару. Гинтоки ещё раз проверил мусорный бак на наличие непрошенных гостей, снял сапоги и поплёлся к себе. — Гин-чан, — окликнула его Кагура. — Э? — Мы всё равно тебя любим, ару, — она открыла дверцу шкафа, в котором спала. — Пусть у тебя и девять хвостов и по-прежнему воняют ноги, ару, ты всё равно наш Гин-чан. И мы всегда будем на твоей стороне. Ты же приготовишь завтрак, да? — Куда я денусь? — устало усмехнулся он и выключил свет. Здравствуй, очередной ночной кошмар.4.
20 июня 2017 г. в 09:50
Гинтоки теперь боялся спать.
Сны повторялись, имея схожий сценарий — он жадно набрасывался на очередную безликую куклу из толпы, терзая мягкую, солоноватую плоть, разгрызая кости, облизывая окровавленные пальцы и утробно ворча, чтобы спустя миг увидеть, что кукла вовсе не безлика, а смотрит на него мёртвыми стеклянными глазами. Иногда, бывало, знакомыми. Глазами, полными ужаса, застывшего в них навсегда, как муха в янтаре.
И просыпался он с диким криком, не понимая, почему так подрагивают, словно в предвкушении, руки с отросшими чёрными когтями и внутри что-то чужеродное бушует, рычит и мечется из угла в угол, требуя крови.
Ему не раз приходилось убивать. Он вырос среди мертвецов и привык к ним настолько, что они казались деталью столь же обыденной, сколь были камушки на дорогах или шелестящие листья на бамбуковых стволах. Гинтоки знал это чувство, когда меч пронзает врага насквозь, скрипит жалобно о его рёбра, как из горла поверженного вырывается предсмертный булькающий хрип, знаменующий ещё одно несмываемое пятно на серебряной душе. Знал и ненавидел ранее. Гинтоки не любил убивать, не получал от этого кайфа, как, скажем, Такасуги. Нет. Более того, желание лишить кого-то жизни всегда казалось ему чертой больше животного, чем человека. Самурай не поднимет меча на того, кто невиновен. Не убьет ради забавы.
Так что же изменилось?