— Йородзуя? Йородзуя, ты слышишь меня? Эй? — Хиджиката, сидящий по-турецки у решётки камеры, постучал ногтем о прут решётки, чем вызвал глухой звон. То, что раньше было Сакатой Гинтоки, медленно подняло голову с горящими в полумраке алыми глазами и утробно зарычало, взметнув все девять хвостов в предупреждающем жесте.
— Эй, кретин? Ты хоть что-нибудь помнишь? Кивни, если понимаешь меня. Кивни, говорю! — раздражённо потребовал замком.
Голова с прижатыми лисьими ушами осталась неподвижной, лишь две яркие алые точки сверкали из угла да крайний левый хвост подрагивал в такт дыханию. Хиджиката вздохнул, чертыхнулся и, потушив окурок о холодный камень, которым был вымощен пол изолятора, поднялся.
— Ну, как? — с надеждой в голосе спросила Кагура, трогательно заглядывая полицейскому в глаза. Тот поспешил отвести взгляд в сторону, чтобы не сталкиваться с ней:
— Никак. Так же, как и вчера, и позавчера, и за день до того. Он никого не узнаёт. Мне кажется, он даже не воспринимает человеческую речь.
— Может, он просто не хочет с тобой разговаривать? — предположила Кагура.
Хиджиката поднял глаза к потолку, моля богов о терпении. За последние несколько суток он почти не спал, всё время находясь у камеры Гинтоки и иногда, чисто скуки ради, дразнил его или пытался разговорить, разбудить разум, захваченный зверем. Но кудрявый только рычал и бросался, и Хиджикате казалось, что он сам тоже совсем скоро сойдёт с ума, если просидит тут ещё хотя бы сутки. Непонятно, чем руководствовался Кондо, когда назначил в сменщики Хиджикате Ямазаки, но замком твёрдо решил, что ему у клетки делать нечего: звери прекрасно чувствуют страх, а от Заки им буквально смердело, стоило ему увидеть заключённого из специзолятора.
— Малявка, — начал он, — здесь вообще запрещено находиться кому-то, кроме меня и Кондо-сана. Я впустил тебя только потому, что ненавижу рыдающих девчонок куда больше, чем твоего босса, понятно? И поэтому, уж будь так любезна, прояви хоть какое-то… ои! — Кагура присела на пол, как и Хиджиката до неё и внимательно всматривалась сквозь прутья.
Решётку заказали специальную — даже для ято было сложно повредить её, Кагура лично проверяла на прочность. Девочка склонила голову и настойчиво, раз за разом звала:
— Гин-чан! Гин-чан!
В ответ раздалось лишь глухое рычание, не предвещавшее ровным счётом ничего хорошего, и замком напрягся, неотрывно следя за клеткой.
— Гин-чан? Эй, смотри, тупой майора, он мне ответил! Он помахал мне хвостом! Я же говорила, что… Гин-чан? — рычание стало ещё более громким и угрожающим.
— Назад! — Хиджиката молнией рванулся к клетке и за шкирку дёрнул Кагуру прочь от решётки, когда когтистая лапа полоснула лишь воздух в миллиметрах от неё. — Вот об этом я и говорил! — глаза его пылали гневом. — Говорил ведь! Он не понимает ни тебя, ни очкарика, ни кого бы то ни было! Мы все для него просто жратва, мать твою! — увидев, как вздрогнула Кагура, замкомандующего немного сбавил тон. — Не приходи завтра. И послезавтра тоже. Я сомневаюсь, что что-то изменится. Ты только зря тратишь своё и моё время. Очкарику передай то же самое — здесь вам не храм, нечего паломничество устраивать. Когда он придёт в себя, вы узнаете первыми.
Кагура, после недолгих препирательств, всё-таки ушла, и Хиджиката устало опустился на пол, чиркая зажигалкой. В тёмном сыром коридоре горели три неяркие галлогеновые лампы с холодным раздражающим светом. Вчера одна из них с громким треском погасла, погрузив часть коридора во мрак. Где-то вдалеке слышался звон капель воды, от которого, прислушавшись, невозможно было отделаться, и Хиджикате невольно вспомнилась древняя китайская пытка, где капли воды, падающие на затылок, постепенно сводили несчастного с ума. Он втайне радовался, когда в изолятор приходил кто-то — кто угодно, лишь бы адекватный, пусть и не всегда, и не рычащий время от времени. Иногда замком с ужасом думал о том, что если Сакамото задержится, он и вовсе отвыкнет от человеческой речи, перейдя на рычание и лай. Одичает, как чёртов Йородзуя по ту сторону решётки.
— Как же ты достал меня, чудовище, — зло прохрипел Хиджиката в сторону прутьев. — Ты — самая большая ошибка природы, понял? От начала и до конца, в тебе всё,
всё неправильно, и видит бог, именно это бесит больше всего. Почему именно мне поручили няньчиться с тобой, скажи? Неужели в Шинсенгуми нет ещё одного придурка с железными нервами, а? — замком выдохнул дым в потолок, и он кольцами поплыл куда-то в сторону, где дул сквозняк. — Прав был Кондо-сан. Надо было сплавить тебя в дурку, да и дело с концом.
Зверь наблюдал с интересом. Когда Хиджиката разговаривал, он всегда умолкал и не проявлял агрессии. Будто внимательно слушал, ловя и стараясь понять каждое сказанное им слово. А может, сидящий внутри собственного разума Гинтоки тоже скучал по человеческой речи и точно так же, как и надзиратель, боялся забыть её?
— Знаешь, а я ведь до ужаса раньше боялся всяких ёкаев и привидений, — хмыкнул он. — Спасибо, Йородзуя. Теперь в копилку моих фобий добавился страх превратиться в нечто подобное, — он замолк, уставившись в тёмный провал коридора, втайне надеясь, что оттуда выскочит особенно огромный и злобный ёкай и сожрёт их обоих.
Гинтоки, когда голос умолк, совершенно по-животному изогнулся и пополз к решётке, припав к полу — поза охотника.
— Гррррр, — он оскалился, выпятив сильно отросшие клыки, и кудри его словно вздыбились.
— Не достанешь, — флегматично ответил Хиджиката, потушив окурок и щелчком отправив его в полёт.
Девять хвостов требовательно заколотили по бокам, поднимая пыль с каменного пола камеры. Белый зверь подполз к краю камеры, просунул покрытую мягкими белыми волосками лапу сквозь прутья и принялся царапать пол за ними, время от времени тоскливо поскуливая.
— Это что ещё такое? — поднял бровь замком. — Ты что делаешь? — спросил он, прекрасно зная, что узник не ответит. Но на миг ему показалось, что алый взгляд проклятого Йородзуи был почти человеческим.
***
— Тоши! Ты что, заснул? — раздалось над ухом, и замком резко дёрнулся, схватившись за рукоять меча — тело проснулось раньше мозга. Кондо стоял, сложив руки на груди и показательно сурово на него поглядывая.
— Кондо-сан? — Хиджиката глянул на клетку, готовясь к худшему, но тут же выдохнул — Гинтоки спал, свернувшись калачиком на холодном камне и обмотавшись для тепла пушистыми хвостами.
— Где твой сменщик? Почему не пришёл? — начал допрос командир.
— Мой сменщик, Кондо-сан, когда увидел заключённого, пошёл менять штаны, да с тех пор так и не вернулся, — неожиданно даже для самого себя с губ сорвался ядовитый сарказм, и он, спохватившись, торопливо добавил, — виноват, Кондо-сан, прошу прощения…
Но Кондо лишь отмахнулся:
— Это я извиниться должен. Стоило трижды подумать, сможет ли Ямазаки находиться рядом с… этим, — он кивнул на спящего Гинтоки. — Мне, по правде, самому немного не по себе с ним рядом, а ты здесь целую неделю безвылазно сидишь. Какой я после этого начальник? — тон последней фразы дал замкому понять, что его друг и командир совсем скис.
— Я прекрасно знал, на какую работу иду, — отрезал Хиджиката, пресекая дальнейшее самобичевание. — Но вы правы. Мне не помешал бы сменщик. Не думал, что неделю не видеть солнца будет так мерзко.
— Я пришлю Окиту, — кивнул Кондо, и Хиджиката мысленно застонал. Он только отдохнул от доставучего Сого, как на тебе, пожалуйста.
— Может, лучше кого другого? — спросил он, надеясь, что Кондо передумает.
— Приказы командира обсуждению и обжалованию не подлежат! А сейчас твой командир приказывает тебе дождаться Окиту и пойти, наконец, выспаться по-человечески.
— Так точно, — ехидно козырнул Хиджиката.
Когда зверь открыл глаза, одно из ощущений сразу дало понять: что-то изменилось. Запах, к которому он так привык, который так ему нравился и так успокивал, исчез. Его заменил другой — чужой, едва знакомый. И голос, заговоривший с ним, тоже был чужим и совсем не похожим на тот:
— Данна? Вы проснулись? Ублюдок-Хиджиката сказал с вами разговаривать, так что я начну, если вы не выскажете возражений…
Зверь встал на дыбы и оглушительно заревел, поднимая эхо. Он был в ярости от того, что запах и звук были незнакомыми и страстно желал, чтобы то, к чему он привык, вернулось сейчас же. Окита невольно попятился, бледнея лицом.
— Эй, данна, я не против, если разговор начнёте вы, только не пугайте так…
Оглушительный яростный рёв оборвал все дальнейшие слова. Гинтоки бросался на прутья, грыз их и царапал, метался по клетке, будто одержимый и рычал во всю глотку. Окита вынул рацию и недрогнувшим голосом послал сообщение:
— Газ, срочно.
— Нельзя, Окита-сан, — ответили по ту сторону. — Если продолжать пичкать его газом, однажды он просто не проснётся. У вас там всё в порядке?
— Нет, ублюдок! — сорвавшись, гаркнул Сого, в этот момент больше всего на свете напоминая того, на кого менее всего на свете хотел бы походить. — Данна будто взбесился!
— Сейчас, Окита-сан. Я вызову подкрепление. В случае опасности бейте на поражение, — ответил рядовой и отключился.
Но вместо отряда пришёл всего один человек — заспанный, недовольный, злой, как собака и оставляющий после себя шлейф из сигаретного дыма. Человек снял чёрный с серебром китель и закатал рукава белой рубашки до локтя. Вид у него был немного помятый — очевидно, замком прикорнул прямо в своём кабинете.
— Сого, мать твою, ты даже с этим справиться не можешь? Что уже может быть проще, чем смотреть за лохматым идиотом? Ну, ты, — он повернул голову в сторону клетки, — чего разорался? Заткнись немедленно, ты бесишь своими воплями. Сиди тихо, сказал, не то получишь ножнами в лоб!
Почуявший знакомый запах и голос зверь начал понемногу успокаиваться: рёв прекратился, клетка больше не ходила ходуном, и лишь неизменное рычание осталось.
— Как вы это сделали? — тихо спросил Окита, заворожённо глядя на Гинтоки и Хиджикату по очереди. — Вы что, дрессировали его?! Почему он слушает вас?
— А хрен его знает, — пожал плечами замком. — Мне кажется, ты сильно ему не понравился, вот и всё. Карма у тебя плохая.
— Сдохни, Хиджиката.
***
После случая с Окитой Хиджиката начал ненавидеть узника ещё больше. Гинтоки не терпел рядом с собой никого, кроме него, буквально заставив замкома сидеть в заточении. Стоило ему уйти больше, чем на час, и в клетке начинался настоящий припадок бешенства. Солдаты в панике выбегали, заявляя, что лучше дважды сделают сэппуку, чем ещё хоть раз подойдут к заключённому из изолятора. Сам же Гинтоки приветствовал своего надзирателя тихим довольным ворчанием и мог валяться в клетке, раскинув лапы. Казалось, ему доставляло садистское удовольствие трепать Хиджикате нервы даже в зверином обличии.
— Вы определённо нравитесь ему больше остальных, Хиджиката-сан, — сказал Шинпачи, решивший навестить босса вопреки запрету. — Наверное, он просто к вам привык. Будет интересно взглянуть на его лицо, когда он придёт в себя и узнает об этом, — хихикнул паренёк, уже воображая, как вытянется обычно безмятежное лицо босса и как громко и цветисто он будет ругаться.
— Только попробуй хоть намекнуть ему на это, — угрожающе-ласково ответил замком. — Я лично тебя прибью.
Шинпачи, очевидно, принявший эту фразу за специфический юмор, нервно расхохотался.
Сакамото Тацума задерживался из-за проблем на космической таможне, за что передавал свои глубочайшие извинения. Однако, после того, как вспыльчивый и нервный замком посоветовал ему засунуть их в задницу, он предпочитал связываться с кем угодно, кроме него, и обычно в роли связного выступал Кондо. Хиджиката понятия не имел, о чём они говорят, да и иметь понятие не хотел. Когда единственное, на что ты можешь посмотреть — это узник и голые холодные стены, рано или поздно наступает апатия, которую не согнать ни радостными вестями, ни редкими гостями в холодном изоляторе.
