Чекистка

И потекли учебные дни. Петроградская Мариинско-Сергиевская женская учительская семинария имени человеколюбивого общества, как заведение новое, была на особом контроле Министерства. От воспитанниц требовалось строгое следование правилам, которые порой казались Лене слишком жёсткими. Аля Кравченко иногда притворно вздыхала, закатывая под потолок чёрные шустрые глазки: «Ах, барышни! Как мы тут живём! Трудимся, как пчёлки, и никакого роздыха. Ой, переведусь я от вас в Гатчину». В Гатчине у Али жила тётка. Ходили слухи, что в тамошней учительской семинарии весьма вольные нравы и не слишком высокий уровень преподавания. Поэтому в то, что Аля переведётся в это заведение, никто не верил, да и вряд ли Аля согласилась бы оставить свою мать. Очень уж они были привязаны друг к другу, особенно сплотила их смерть Алиного отца. О нём девушка всегда упоминала с печальной улыбкой. Лена, когда была у Али в гостях, видела на стене рамку с фотографией, на которой был запечатлён молодой сухощавый башкир с короткой эспаньолкой. Аля рассказывала, как отец не раз обещал ей свозить её в путешествие по Волге, особенно в родную для него Казань. Но денег как-то не хватало. Жалование ремесленника было достаточно скромным, оттого поездка постоянно откладывалась. Он стал часто кашлять, а лицо стало белее мела. Мало того, он был раздражительным, легко срывался на крик. Он никогда таким раньше не был. Да, он был довольно неуживчив, мог запросто повысить голос, но никогда он не отмахивался от дочери, говоря: «Уйди, Алька, без тебя тошно!» Походив по врачам, он однажды вернулся хмурый и озадаченный. Аля слышала, как он вполголоса переговаривался с матерью и хорошо запомнила, как вышедший из кухни отец, немного вымученно улыбаясь, сообщил, что этим летом они поедут, наконец, в путешествие. Аля радостно бросилась в объятия к отцу, и не понимала, чем так огорчена её мать. Во время путешествия отец стал выглядеть ещё хуже. Стал худым, движения его стали какими-то скованными. Куда больше некогда живой башкир стал напоминать Кощея Бессмертного. Как ни старался он сдерживаться, всё же проговорился о том, что скоро умрёт. Долгие годы он курил, как паровоз, и оттого разболелся. Но он был доволен тем, что выполнил своё обещание и просил только поддерживать мать почаще. Когда он умер, мать и дочь Кравченко поддерживали друг друга, как могли, наверное, это и позволило им пережить потерю. Теперь Кравченко вместе с остальными копалась в целой горе учебников и причитала о преподавателях, заваливших их заданиями по самое «не хочу». Особенно зверствовал законоучитель Чуев. Лена никогда не была религиозной, и уроки закона божьего на неё всегда нагоняли скуку. Но в семинарии преподавание этой дисциплины считалось одним из самых передовых. Пассивность на занятиях не допускалась. Невыполнение заданий каралось строгим выговором в присутствии всех воспитанниц. Для гордой, независимой Лены это было недопустимо. Поэтому, сама не заметив как, она стала на уроках богословия одной из лучших. Чуев вполне допускал не только ответы на заданные темы, но и свободную живую беседу, вопросы, выражение своего мнения. Конечно, никакого сравнения со стареньким батюшкой, который вёл уроки Закона Божия в Твери, не было. Подобные методы в тверской женской гимназии, пожалуй, сочли бы за вольнодумство. А тут — пожалуйста. Столица! Однако с Леной богослов просчитался. При полном наборе отличных оценок по Закону Божию, она к концу первого полугодия из девушки просто равнодушной к вопросам веры превратилась в осознанную, активную атеистку. Сыграло свою роль врождённое чувство противоречия, заложенное природой, горячая кровь и отцовское воспитание. Зато с другими дисциплинами у неё отношения поначалу не складывались, как и с детьми — воспитанниками Мариинского приюта. При приюте было двухклассное училище, которое для практики семинаристки начинали посещать с первых же дней обучения. Соня Костантиниди, не растерявшись, сразу устроилась туда помощницей учительницы. Работа была несложная: надо было помогать детям делать уроки и следить, чтобы они не баловались на переменах. Но Лена каждый раз, посещая приют, чувствовала глухое раздражение. Дети в её мечтах так разительно отличались от приютских сорванцов, что иногда ей хотелось бросить семинарию и присоединиться к своим подругам — сёстрам милосердия. Дети были не только слишком шумными — они казались Лене безмерно глупыми, какими-то низшими существами, иногда неспособными понимать обращённую к ним человеческую речь. Книги своей тверской наставницы Казимировны по педагогике и психологии, которые Лена, как огромную ценность, привезла с собой в Петроград, мало чем могли помочь. Казалось, эти книги написаны для работы с совсем другими детьми: умными, понимающими, имеющими понятия о нравственности. Хотя Соня очень скоро стала любимицей приютских детей. При этом она вовсе не заигрывала с детьми, наоборот, — вела себя с ними достаточно строго. Но дети как будто не замечали этой строгости. Едва она входила в класс, как они бежали к ней навстречу, целовали ей руки, рассказывали свои новости, называли барышней-душенькой, хотя правилами училища такое обращение запрещалось. С ней они как раз и были теми нормальными детьми, о которых было написано в книгах Казимировны. История о том, как книги попали к ней, казалась Лене знаком судьбы. Ещё в третьем классе гимназии, будучи двенадцатилетней шалуньей, она на перемене осталась в классе одна, так как была дежурной. В её обязанности входило выписать из учительского журнала фамилии и адреса неявившихся учениц для того, чтобы одноклассницы смогли посетить их после занятий и разузнать, не заболели ли они. Лена начала писать список, который в тот день был особенно большим по причине холодной погоды, и обнаружила, что чернила в чернильнице на учительском столе закончились. Она выдвинула ящик стола в надежде найти там бутылочку чернил и увидела толстые потрёпанные книги, которые сразу привлекли её внимание. Книги Лена любила. Любила их запах, шелест переворачиваемых страниц. Благодаря книгам она уносилась в совершенно другой мир. В этом мире были храбрые рыцари и кровожадные пираты, хитроумные сыщики, далёкие страны… Лена читала так увлечённо, что часто не слышала, как её зовут к обеду. Но эти книги были не о путешествиях и приключениях. В них говорилось о том, как управлять людьми, как влиять на их поведение и правильно понимать их поступки. Книги стали для Лены откровением. Когда начался урок и весёлая гурьба одноклассниц хлынула в класс, Лена даже не подняла головы. Не заметила она и наставницу, которая подошла сзади и положила ей руку на плечо. Учительница не стала наказывать любопытную ученицу. Наоборот, с тех пор она стала приглядывать за ней особенно пристально и, в конечном счете, повлияла на выбор ею профессии. — Понимаешь, у тебя есть стержень, — задумчиво говорила Лене Казимировна, — а это очень важно в нашей профессии. Можно сколько угодно рассказывать о своей любви к детям, но, оказавшись среди них, абсолютно терять лицо. А ты сможешь — я это вижу. Получается, наставница ошиблась? Нет, не может быть! И, прогоняя непрошеные сомнения, Лена каждое утро опять шла пешком на Слоновую улицу к скучному серому зданию Мариинского приюта. Петроград, сначала так поразивший Лену своей величиной и парадностью, теперь казался ей враждебным городом. Её раздражал неторопливый и сдержанный темп речи местных жителей, их особенные словечки, которые казались очень странными тверской уроженке, обилие серого и коричневого цвета на улицах, вечерами слишком раннее наступление темноты, сырость, холодный ветер со свинцовой Невы. Здешние люди были приветливы и любезны, но в них не было того широкого радушного хлебосольства, которое было так характерно для провинции. Лена скучала по дому, по родителям и подругам, по гимназическим учителям. Преподавали в семинарии удивительные педагоги. Лене иногда хотелось ущипнуть себя, приходила в голову шальная мысль: а не сплю ли я, я правда здесь присутствую и слушаю лекцию Петра Онисимовича Афанасьева? Именно того человека, кто написал учебник русского языка и множество статей в журналах, которые она читала ещё в гимназии? В такие минуты она понимала, как сильно ей повезло, и ни за что не хотела менять профессию. Наставница их курса Екатерина Александровна Потёмина относилась к Лене настороженно. Ни намека на сердечность Казимировны. Потёмина как будто и признавала, что воспитанница Шемякина не без способностей, однако в будущие её успехи, похоже, не верила. Этим она очень сильно восстановила девушку против себя, потому что для Лены было очень важно, чтобы люди, с которыми её сводит судьба, признавали в ней личность неординарную и относились соответственно. Вот, например, так, как преподаватель естествознания Дмитрий Николаевич Осипов. Семинаристки шли на каждое занятие этого преподавателя со смешанным чувством интереса и опасения. Что-то он учудит в этот раз… Буквально на второе занятие Осипов принёс большую стеклянную банку, в которой сидела толстая пучеглазая лягушка. — Ой, какая забавная, как тебя зовут, лягушечка? — засюсюкала сидящая за первой партой Люда Тарасова, которая вообще любила всякую живность и не могла пройти мимо любого живого существа, не обратившись к нему с шуточной речью. Между тем преподаватель ловко вытряхнул квакушку на стол и тут же поднёс к её морде ватку, пропитанную эфиром. Пару раз дёрнувшись, лягушка заснула. Осипов перевернул её на спинку, так чтобы светлое, гладкое беззащитное пузо было сверху, и предложил воспитанницам: — А теперь, барышни, мы сделаем вскрытие этой лягушки, чтобы увидеть воочию, как работает сердце. Уверяю вас, что между работой сердца лягушки и сердца человеческого не такая большая разница, как нам иногда кажется. Итак, кто желает? Преподаватель протянул семинаристкам ланцет. — Но она же живая! — в ужасе отшатнулась Люда Тарасова. — Да, — подключилась к разговору Соня Костантиниди, — вскрытие ведь делают после смерти… — Нашей целью в данный момент является ознакомиться с работой живого сердца, — пояснил Осипов. — Гадость какая! — громким шёпотом проговорила за спинами остальных девушек Маша Захарова, — не буду я брать её в руки! От них бородавки бывают! — Сие распространённое заблуждение я даже не буду комментировать, — усмехнулся Дмитрий Николаевич, — ну же смелее, кто рискнёт! Маша Захарова была воспитанницей того самого Мариинского приюта. Полтора десятка лет назад добрые люди подобрали голодную отощавшую крошку на вокзале и привели в приют. Оказалась, что девочка обладает недюжинными способностями. В своё время она самостоятельно научилась читать и писать, в один год прошла программу двухлетнего училища, отучилась в гимназии на казённый кошт и теперь поступила в учительскую семинарию. Жила она на стипендию в маленькой комнатёнке, вместе с двумя такими же приютскими выпускницами, но держалась с достоинством княгини. «Резать лягушку? За кого вы меня принимаете? Да ни за что, хоть убейте!» — читалось на её хорошеньком личике, сплошь покрытом веснушками. Воспитанницы жались, стараясь спрятаться друг за друга, и опускали глаза, отводя взгляды от лягушки, которая продолжала мерно дышать, раскинув лапки. — Ну же, барышни! — продолжал настаивать Дмитрий Николаевич, насмешливо окидывая взглядом семинаристок. — А давайте я! — предложила Лена. Она прямо и смело посмотрела в лицо преподавателя и взяла ланцет. Руки поначалу немного дрожали, но Лена искренне надеялась, что этого никто не замечает. Первый разрез она сделала слишком широкий, затем немного успокоилась и стала внимательно следовать указаниям преподавателя. И вскоре все смогли увидеть, как бьётся маленькое лягушачье сердце. — А теперь мы её зашьём? — робко спросила Люда Тарасова. — Ещё скажи «вылечим», — хохотнул кто-то в задних рядах. По недоуменно моргающим глазам Люды все тут же заметили, что подобное развитие событий ей вовсе не казалось невозможным. Ну да, а что? Зашьём и начнём лечить… — Нет, это отработанный материал, — ответил преподаватель и сильно полоснул по бьющемуся лягушачьему сердцу. Лапки лягушки затрепыхались и затихли, а Осипов бросил маленькое тельце в мусорную корзинку. Люда отвернулась и заплакала. На лицах многих воспитанниц застыло опрокинутое выражение. — А вы, Шемякина, далеко пойдёте, — сказал Осипов Лене, которая изо всех сил старалась держаться спокойно и независимо. И трудно было определить, чего в этой фразе больше — похвалы, удивления или настороженности. Эта фраза — «Далеко пойдёте» — не раз вспоминалась Лене в последующие годы. Было в ней что-то тревожащее и как бы осуждающее, хотя с того самого урока у Лены редко бывали отметки по естествознанию ниже, чем «отлично». Не менее успешной она была и на занятиях гимнастикой. Большинство воспитанниц отличались весьма скромными физическими данными. Даже крупные, рослые девочки не могли долго играть в мяч или делать упражнения на растяжку. Лене же всё удавалось играючи. В детстве в родной Твери она часто уходила на берег реки, где проводила время с деревенскими мальчишками в поисках птичьих яиц и забавах вроде лапты и салочек. И отец приложил руку к физическому воспитанию дочери. Он всегда следил, чтобы дочка спала с открытой форточкой, даже зимой, в большие морозы, а летом, когда они всей семьёй выезжали в деревню, водил Лену на покос. Лет с тринадцати она уже умела косить и вязать снопы, как деревенская девка. Весь этот опыт очень пригодился ей на занятиях гимнастикой в учительской семинарии. Француженка мадам Лурье, которая в первые месяцы вела эти уроки, не могла нарадоваться на свою ученицу. Вскоре француженку выставили из семинарии. Ученицам никто не объявил причину отставки, но ходили слухи, что француженка, на самом деле была никакая не француженка, а немецкая шпионка.