Чекистка

Осень в этом году выдалась необычайно холодной. Казалось, что весь город окоченел. Половина семинаристок простудились. Чихала и кашляла половина однокашниц Лены. Сама она не раз мысленно благодарила свою беспокойную мать, нагрузившую её тёплыми вещами впрок. Теперь Лена ходила на занятия закутанная, как капуста. Практика продолжалась в прежнем режиме. Лена шла в приют с неохотой: у неё пока слабо получалось наладить дисциплину и донести материал до учеников. Каждый вечер она подолгу читала книги, одолженные ей классной дамой, стала даже читать сделанные самой Казимировной примечания карандашом. Теперь она стала более внимательной и всё чаще вспоминала, как вели себя её одноклассницы и она сама в первом классе, когда им всем было не больше десяти лет. Кому-то было достаточно пристального взгляда классной дамы, чтобы замолчать на уроках, а кто-то только на замечания и реагировал. Жучка же и вовсе замолкала только после резкого и зычного «выгоню». При этом лицо её передёргивалось в нервном тике, а сама она инстинктивно наклоняла голову вперёд. Неудивительно, особенно если учесть, в какой атмосфере дома она росла. У неё, как у ребёнка из знатной семьи, было слишком много ограничений. Мать постоянно читала нотации, что не следует общаться с «кухаркиными детьми», а отец не видел в этом ничего предосудительного и нередко они ругались между собой, не заботясь о том, что Зина всё слышит. Зашуганная Жукова старалась, улучив момент, убежать. На даче она откровенно скучала, и нередко убегала в деревню. Сперва она стеснялась деревенских детей, но потом, заметив, сколь они дружелюбно к ней относятся, стала общаться с ними и общалась с удовольствием, иногда сочиняя всякие небылицы. Дети ей верили, а она тайком потешалась над недалёкостью и наивностью крестьян. Иногда она играла с ними в «стадо». В этот момент она чувствовала себя действительно счастливой. Однажды она пришла домой вся грязная, за что тотчас мать надрала ей уши, читая нотации. А отец, узнав о случившемся, уже стал матери выговаривать, что она растит из дочери мимозу. Зина весь вечер проревела в своей комнате. Она искренне завидовала деревенским детям, у которых никаких ограничений нет. Зато в школе стала вести себя надменно, но видно было, что она пытается компенсировать этим все домашние неурядицы. Потому она и воспринимала только резкие окрики. Мордвинова же говорила сухо, лаконично, притом довольно тихо, а Мурка всё время разговаривала на повышенных тонах, поскольку у неё мать была глуховата и приходилось повышать голос, чтобы докричаться до полуглухой портнихи, всюду ходившей со слуховой трубкой. А как быть с приютскими? Они с самого детства живут отрезанными ломтями. Кто-то с рождения сирота, у кого-то родители живут в нищете, ютясь в подвалах и на чердаках, а кого-то сами родственники бросили. Но почему они так привязаны к Соне? Вряд ли за то, что она вела себя с ними, как родная мать — все преподаватели видели в ней властную и строгую учительницу. Она сама говорила, что «с мелюзгой надо быть построже». Она была убеждена, что нельзя давать спуску нарушителям дисциплины. Даже свою мать, учительницу греческого языка, она считала излишне лояльной по отношению к ученикам. Соня говорила громко, чётко, нараспев, а ученики слушали её, как заворожённые. Лене даже было немного завидно. «Наверное, зря я сюда поступала», — думала Лена, но отступать было уже поздно. Лена радовалась, что Соня опередила её, устраиваясь в приют на работу помощницей учительницы, хотя не призналась бы в этом даже себе самой. Однако и ей надо было искать учеников, так как она отчаянно нуждалась в деньгах, а писать об этом домой стеснялась из гордости. Первый урок попался копеечный. Нужно было помогать с учёбой в прогимназии дочери дьячка Преображенской церкви, что на Васильевском острове. Мало того, что дорога на Васильевский занимала больше часа, так ещё и ученица — рябая, нескладная Зина одиннадцати лет — была не слишком понятлива. В прогимназию её определила попадья. Жене батюшки почему-то показалось, что у Зиночки есть способности к наукам. Возможно, такое впечатление возникло потому, что девочка на занятиях в воскресной школе сидела тихо, как мышка, и смотрела учительнице в рот. В рот она смотрела и Лене. Скорей всего, это лестное для молодой учительницы поведение и было причиной того, что Лена ходила в тесную, пропахшую кислой капустой, квартиру дьячка три раза в неделю. Зина изо всех сил старалась, продираясь сквозь дебри грамматики, и к концу первого месяца занятий её оценки в прогимназии с двоек изменились на тройки. По этому поводу отец девочки заказал молебен. Второй урок Лене «подарила» Маша Захарова. Лена тогда очень удивилась. Маше самой были нужны уроки, откуда вдруг такая щедрость? Тем более такой хороший урок, за который платили втрое больше обычной цены. Отец ученицы был не больше, не меньше — генерал! Отставной генерал Бахметов жил недалеко от Слоновой улицы в небольшом двухэтажном особнячке. Это было очень удобно, так как Лена могла посещать ученицу по дороге из семинарии домой. Генеральша умерла несколько лет назад, старший сын был на дипломатической службе за границей, а младший воспитывался в деревне у тётки. Генерал жил вдвоём с дочерью Катюшей, в которой души не чаял. С учёбой у Катюши не ладилось. Не ладилось и с многочисленными гувернантками, которые менялись каждый месяц, утверждая, что Катюша к наукам не способна. Девочке было двенадцать лет, она посещала второй класс гимназии, в котором сидела уже третий год. Девочка была похожа на фарфоровую куклу — огромные серые глаза, круглое личико с маленьким курносым носиком, каштановые локоны, здоровый нежный румянец… В прихожей генеральского особняка Лену всегда встречал лакей, который, поминутно кланяясь, со всем почтением снимал с учительницы калоши и пальто и провожал её в столовую, куда всегда перед занятием подавалось какао с пирожными для неё и для ученицы. Иногда в конце недели эта трапеза была для Лены единственной за весь день. Но все эти преимущества меркли перед тупостью и легкомыслием Катюши. Сосредоточиться долее двух минут на каком-либо предмете она просто физически не могла. Особенно плохи дела были с математикой. Если в задаче говорилось о метрах сукна, которые расторопный приказчик отмерял покупателю, Катюша, даже не дослушав вопрос задачи, тут же начинала весело рассказывать, какое сукно ей купили на зимнее пальто. Если нужно было посчитать литры воды, втекающие или вытекающие из бассейна, девочка абсолютно серьёзно пугалась и быстро-быстро начинала рассказывать про то, как однажды чуть не утонула в бассейне, когда ездила с папочкой в Баден-Баден. Четыре математических действия она могла производить только в пределах десятка, так как, несмотря на свой уже далеко не младенческий возраст, до сих пор считала на пальцах. При всём этом Катюша не была дурочкой в полном смысле слова. Она могла поддержать разговор о погоде, разбиралась в моде, читала журналы (в основном модные и юмористические), писала длинные, в меру бессмысленные письма брату за границу и чувствовала себя в жизни вполне счастливо. Порой Лена с трудом удерживалась, чтобы не дать ей подзатыльник, но прекрасно понимала, что этот день станет последним её днём в доме генерала Бахметова, а других уроков не предвиделось. Дьячкова дочь Зина, с лицом, покрытым оспинами и конопушками, неловкая и костлявая, по сравнению с Катюшей казалась умной и понятливой. Лена вспоминала её в особенно тяжкие моменты своего общения с дочерью генерала и говорила себе: «Ничего, я выдержу, я не сорвусь. Ведь есть же и другие дети, с которыми у меня всё получается». В конце концов, Лена поняла, что пытаться заставить Катюшу хотя бы вникнуть в смысл предлагаемых учебником задач бесполезно. Учебник был забыт, и Лена начала составлять задачи для Катюши сама. В них фигурировали только приглашения на танец, которые ученица получит на ближайшем детском благотворительном вечере в пользу раненых, или платья, которые купит Катюше папочка, узнав о её необыкновенных успехах в учебе. В руки девочке во время работы над задачей давался какой-нибудь новый предмет, который она тут же начинала вертеть в руках — шёлковый платочек, золотая зубочистка или колечко от ключей. Руки были заняты, и пользоваться пальцами для счёта ученица уже не могла. Едва только первые намёки на улучшение забрезжили в работе с генеральской дочерью, как заболела Соня Костантиниди, попросив Лену себя подменить. Соня уже давно хлюпала носом и зябко куталась в большой платок из козьего пуха, но вот настал день, когда она вообще не вышла на учёбу. Навестив подругу после занятий, Лена узнала, что у Сони сильнейший бронхит, и в семинарии она не появится, по крайней мере, недели три. От временного исполнения обязанностей помощницы учительницы в приютском училище Лена с удовольствием бы отказалась, если бы не крайняя нужда в деньгах. Найти уроки в холодном строгом, переполненном студентами Петрограде было намного труднее, чем в провинциальной Твери. Тут уж выбирать не приходилось. Заверив Соню, что с удовольствием подменит её на время болезни, Лена отправилась к начальнице договариваться. — Только это вам не практика семинарская, — строго предупредила Лену начальница, — это работа. Дети у нас не ангелы, к ним нужно подход иметь, спуску не давать. — Я справлюсь, — твёрдо ответила Лена, вскинув подбородок. Подозрение в том, что она может не справиться с какой-либо работой, всегда задевало Лену, от кого бы оно не исходило. Между тем, продлевать общение с приютскими детьми кроме обязательных практических занятий ещё на несколько часов в день ей совсем не хотелось. Она даже поплакала ночью в подушку, вспоминая особенно неприятных детей, с которыми ей теперь предстояло иметь дело каждый день. Накануне она посетила дьячкову дочку Зину и предупредила, что будет теперь приходить вместо вторника и пятницы по субботам и заниматься дольше. Уроки с Катюшей были перенесены на вечер, что вызвало у ученицы явное недовольство. Но Лене было не до настроений генеральской дочки. В классе, где ей предстояло заменять Соню, учился маленький заморыш с землистым цветом лица и заячьей губой. Если быть совсем уж честной с самой собой, Лена считала, что таких детей надо убивать во младенчестве, как это делали в Древней Спарте. Вот зачем живёт на свете это существо? Родители его давно умерли от пьянства, родственников нет, у окружающих он может вызывать только брезгливую жалость, а у сверстников — насмешки и издевательства. Однако, с удивлением, она увидела, что всё совсем не так, как она думала. Да, дети вели себя с несчастным Егоркой безобразно, но учительница постоянно хвалила его. Учился Егорка совсем неплохо. Во всяком случае, лучше её учениц Зины и Катюши вместе взятых. На свой второй или третий день работы Лена попала в очень неприятную ситуацию. Дети выполняли уроки, склонясь над тетрадями, а Лена ходила между рядами, периодически заглядывая в их работы. Егорка сидел за первой партой у окна и в ту сторону, как всегда, время от времени летели шарики из хлебного мякиша и жёванные бумажки. Лена видела происходящее, но понимала, что сделать с этим что-то немедленно не сможет, а совсем уж портить отношения с классом ей не хотелось. Хватало и того, что дети с неприязнью восприняли то, что их «барышню-душеньку» Соню заменяет новый человек, который им не очень-то нравится. Мало того, что стоит над всеми Цербером, так наверняка ещё и на взыскания щедра. Вскоре так и случилось. Когда Лена, глядя в чью-то тетрадь говорила что-то о пользе чистописания, со стороны двери вдруг раздался властный голос начальницы: — Елена Васильевна, что тут у вас происходит! Разве вы не видите вопиющего нарушения дисциплины?! У нас не принято обижать физически слабых детей безнаказанно, да ещё и в присутствии помощницы учительницы! Если я ещё раз такое увижу, я сниму вас с этой временной должности и поищу на замену другого человека. — Кто бросал в Егора весь этот мусор? — строго спросила Лена, подойдя к парте Егорки, и поднимая с пола скатанный в твердый шарик бумажный листок. Дети молчали, глядя на неё почти издевательски. Кто только не бросал! Конечно, больше всех только некоторые, но, по сути, обижали несчастного все. — Ну, хорошо, — так же строго и твёрдо продолжила Лена, — в таком случае всем необходимо, кроме заданного, написать на отдельном листе тридцать раз следующие слова… Лена подошла к доске и написала на ней мелом: «Я больше никогда не буду обижать слабых и нарушать дисциплину в классе» — А если кто-то допустит хотя бы одну ошибку, будет переписывать всё по новой. Класс возмущённо загудел. — Может быть, мы опять позовём начальницу, кажется, она ещё недалеко ушла, — предложила Лена. Заметив, что Егорка из-за которого и случилась эта неприятность, сидит и с интересом смотрит на одноклассников, Лена спросила: — А ты почему не пишешь? — Я? Но ведь я… Ведь это меня… — Я сказала — все пишут! — Это нечестно! — раздались отовсюду несмелые голоса. — Я ничего не бросал в него! — И я не бросал! — А он сам-то в чём виноват? — Вы учитесь вместе в одном классе. Вы ничего не сделали для того, чтобы прекратить эту травлю. И он сам ничего не сделал. Может быть ему это нравилось? — Нет! — закричали дети вразнобой, — ему не нравилось! — Так чего же он это терпел? Может быть, он все эти издевательства заслужил? И был сам виноват? Теперь пусть будет наказан, как все. — Он не виноват! — Мы сами! — кричали дети. — Хорошо. Если вы так уверены, что он не виноват, тогда так и быть, он пусть не пишет. А остальные должны выполнить это задание. К безмерному удивлению Лены, дети успокоились. Зашуршали тетради, из которых начали вырывать листы, заскрипели перья. «А ведь я, кажется, справилась» — подумала Лена, оглядывая класс. Методы Казимировны работали! Тут сами собой к ней нахлынули воспоминания. В первом и втором классах Свету Заикину постоянно передразннивали. Даже заступничество Лены не помогало. Она старалась поддержать Заику, подбодрить её, но это было каплей в море. На «Заику» она давно не обижалась, поскольку ещё в раннем детстве часто слышала это слово в свой адрес, даже учительница, готовившая её к школе, сочувственно спросила: — Ты, наверное, заика? Но в школе всё изменилось. Однажды Заикина даже стала стесняться отвечать на вопросы учителей, прекрасно зная, что за этим последует волна смеха и передразниваний. Это не ускользнуло от зоркого глаза Казимировны. Она сперва думала, что пройдёт само, но по прошествии года это лишь усилилось. Заика должна была отвечать выученное наизусть стихотворение, но вместо этого она молчала. Учитель уже был готов поставить ей единицу, но Казимировна тотчас вмешалась: — Светлана себя не очень хорошо чувствует, — сказала она, подойдя к учительскому столу. В этот момент она украдкой заглянула в глаза ученицы и, увидев, сколь убитое у неё выражение лица, поняла: задразнили. Надо с этим что-то делать. Но наставница никому ничего не сказала. Она любила преподносить провинившимся неприятные сюрпризы, огорошив их в последний момент неприятным известием. Принимать экстренные меры понадобилось уже в тот же день. Собираясь домой, Света остановилась в вестибюле гимназии перед большим зеркалом, собираясь надеть шапочку. Весь вестибюль просматривался с места строгого вахтёра, отставного унтер-офицера Павла Силыча. Поэтому здесь Заика не ожидала ничего плохого. Несколько одноклассниц окружили её кольцом с вполне благодушными лицами. — Какая прелестная шапочка! — воскликнула Жучка и взяла шапку из рук растерявшейся Светы, — я её хочу примерить, не возражаешь? Она нахлобучила шапку задом наперёд и критически оглядела себя в зеркале. — Нет, что-то она не идёт мне, — проговорила она, передавая шапку Мурке, — померяй ты, тебе получше будет. Девочки передавали шапку Заики друг другу, и каждая старалась надеть её почуднее — то сильно сдвигая на бок, то вывернув на изнанку. Вахтёр издали благодушно наблюдал, как ученицы надевают головные уборы. — Нет, шапка ужасная! — подытожила Жучка, — как ты только носишь такую! Пожалуй, тебе лучше идти без неё. «Не трогай!» — хотела сказать Света, но споткнулась о трудный звук «т», который никогда не получался у неё в минуты волнения. — Не т-т-т…. Т-т-т-т-т… — Что ты говоришь? Что за «т»? Не «тёплая»? Не «такая, как надо»? Ну, правильно, я же говорю — ужасная шапка, лучше всего будет её выбросить! — изгалялась Жучка. — Хватит, не надо, — вмешалась Лена, пытаясь выхватить шапку Заики у Жучки из рук, прихватив одноклассницу за косу так, что та взвизгнула. — Отдай сейчас же! Один из длинных беличьих помпонов, которые были пришиты на концах завязок, оторвался и остался у Лены в руке. Та окинула убийственным взглядом Мурку. От неё она никак не ожидала подобных гадостей. Увидев это, Заика резко развернулась и побежала к выходу. — Постой, чумная! Куда ты с непокрытой головой, мороз на дворе! — закричала ей вслед Мурка. Но Света уже выскочила за двери. Вахтёр строго посмотрел поверх очков на оставшихся девочек. — Что случилось, барышни? — Кто её знает, — пожала плечами Жучка, — стояла, стояла, потом как побежит… На следующий день Света Заикина в гимназию не явилась. Вместо неё перед уроком русской словесности в класс пришёл директор гимназии Станислав Викторович и строго спросил классную даму: — Что это, Ядвига Казимировна, происходит в вашем классе? Ко мне сегодня приходила мать ученицы Светланы Заикиной. Она утверждает, что её дочь вчера стала предметом нападок со стороны одноклассниц и теперь категорически отказывается посещать гимназию. — Я разберусь с этим и улажу этот вопрос, — ответила Казимировна звонким холодным голосом, от которого у половины класса по коже побежали мурашки. Наказывала она только по делу, но всегда строго. После занятий девочки узнали, что весь класс оставлен без обеда. Оставление «без обеда» было самым распространённым наказанием в тверской женской гимназии. По сути это означало, что девочка оставалась в классе после окончания уроков ещё на три часа. Оставляли обычно одну ученицу или двоих. Закрытые в пустой классной комнате девочки на протяжение этих трёх часов делали домашнее задание или, высунувшись в форточку бросали записки проходящим под окнами мальчикам; мужская гимназия была расположена дальше по улице. И вдруг весь класс! Ученицы недовольно зашумели. Большинство из них вообще не имели понятия о случившемся, за что же их наказывать? После уроков, вместо того, чтобы запереть класс со стороны коридора, Казимировна вошла в помещение и заперла его изнутри, а затем направилась к учительскому столу, на ходу доставая их портфеля книгу. — У нас будет дополнительный урок? — робко спросил кто-то из девочек. — Нет, — ответила наставница, — просто мы все оставлены без обеда. — Но как же вы… — Да, и я тоже. Ведь все мы знали, что Свету Заикину некоторые девочки обижают. Но ничем не смогли ей помочь. В том числе и я не смогла ей помочь. Отсидев три часа, мы все вместе пойдём к Свете домой, и если она захочет нас видеть, попросим у неё прощения. Саранцева, Филиппова, Жукова, вас это особенно касается! — А если не захочет? — пискнула Наташа. — Значит, мы придём в другой раз. Когда она вернулась домой позже обычного, тотчас с порога мать засыпала её вопросами, а когда Лена рассказала, в чём дело, Юлия Георгиевна раскрыла рот от удивления. Казарменные методы, которыми Казимировна насаждала порядок, казались ей немного дикими, зато отец сказал, что Казимировна права. Недаром этому генералу в юбке поручали самые шумные классы. Вспоминая этот случай, Лена мысленно благодарила наставницу за урок, не замечая, насколько сильно её решение проблемы отличалось от решения Казимировны, у которой поверх железной руки была надета бархатная перчатка. Лена же предпочитала всех держать железной клешнёй, не давая спуску никому. В тот вечер она пришла к Соне окрылённая. Она навещала её почти каждый день, зная, как тоскливо ей одной в пустой тесной квартире. Соня стеснялась этой тесной комнатушки, расположенной в полуподвале, где когда-то жил её брат. До сих пор на подоконнике лежала куча линеек и бумажных листов. С ней проведать подругу пошла и Аля Кравченко. Соня встретила их красными глазами, распухшим носом и хрипящим кашлем. Лена одолжила ей пару своих свитеров. Гречанка была тронута такой заботой подруги, хотя в плечах она была шире своей подруги. — Ой, да хоть лечишься-то? — воскликнула Аля. — Лечусь, — кашляла Соня, — мне уже лучше, только вот до завтра мне никак не поправиться. — А что будет завтра? — поинтересовалась Лена. — Мама выслала мне передачу феодосийским поездом, тёплые вещи, кое-что из домашних продуктов… Поезд прибывает утром в половине одиннадцатого… — Мы встретим и всё доставим в лучшем виде! Правда, Лена? — горячо проговорила Аля. — Да, конечно. Мы отпросимся с урока Закона Божия. Чуев нас отпустит ради благого дела, — усмехнулась Лена. — Посылка будет довольно объёмистая, — предупредила Соня. — Ничего, ничего, — легкомысленно махнула рукой Аля, — я сильная, да и Лена не слабачка, дотащим от извозчика, а до извозчика носильщика наймём. Однако на следующий день Аля на занятия не явилась. Отпросившись у законоучителя, Лена побежала к ней на квартиру. Аля лежала в постели в жару с мокрой тряпицей на голове. Ну конечно, заразилась от Сони. — Сама заболела, не могу с тобой ехать, — бормотала она. Лена, взяв у Али адрес гатчинской тётки, и пообещав связаться с этой тёткой в ближайшее время, поспешила на вокзал. Успела она как раз вовремя. Феодосийский поезд только что подошёл к перрону. Усатые носильщики тащили от вагонов чемоданы и корзины с остро пахнущим виноградом «изабелла». Пассажиры всех классов, смешавшись на перроне, представляли собою пеструю, загорелую под осенним южным солнцем толпу. Глядя на них, Лена с тоской представляла себе края, где не нужно в октябре носить полушубок и тёплый платок, где растёт виноград и плещется тёплое море. Найдя указанный Соней вагон, Лена взяла передачу, состоящую из лёгкого, но объёмного тюка с одеждой и неудобной широкой, тяжёлой корзины, покрытой клетчатой домотканой скатертью и перевязанной верёвками. Она крутила головой в поисках свободного носильщика, но тут как будто ветер пробежал по толпе. «Санитарный поезд» Расступитесь, освободите проход!» Откуда-то появились несколько городовых, которые стали теснить пассажиров к краю перрона. — Ой, батюшки! Раздавили! — истерически взвизгнула какая-то женщина. Лена, волоча за собой неудобную корзину, пятилась назад, а городовые всё наседали на толпу, требуя отступить ещё куда-то, хотя отступать дальше было некуда. Затем полицейские выстроились в цепь вдоль перрона, огораживая широкий проход посередине. И Лена поверх чужих плеч и голов увидела страшное шествие раненных. Большинство шли сами, кто-то опираясь на костыль, кто-то — неся одну руку на перевязи. Некоторых несли на носилках санитары. Молодые сёстры с бледными, какими-то зеленоватыми лицами, тащили какие-то тюки и ящики, поддерживали раненных под руки и живо о чём-то переговаривались. Эта вновь прибывшая толпа разительно отличалась от тех людей, которые были на вокзале раньше. Так сильно, как отличались бы жители другого полушария. Над ранеными слышались стоны, всхлипывания и ругательства, а также какие-то короткие команды, смысла которых Лена не понимала. Особенно её поразило количество этих людей. Время шло, а раненых всё несли и вели, и конца этой процессии не было видно. Лица у санитаров и сестёр были измученные, усталые. Почему-то Лене казалось, что она непременно увидит среди этой толпы своих подруг. Они пока продолжали обучение, но скоро их должны отправить по разным прифронтовым госпиталям. Сойку, как прозвали Зою Чибрякову, по слухам должны были отправить во Владикавказ. Когда, наконец, колонна прошла, и оцепление сняли, Лена с ужасом заметила, что тюк с Сониной тёплой одеждой исчез. Украли в толпе. Корзина — вон она, большая и тяжёлая, а тюка нет… Без сил она подтянула корзину к ближайшей лавочке и опустилась на неё, с трудом удерживаясь от слёз. Перрон опустел. Под ногами кое-где остались лежать обрывки окровавленных бинтов и какие-то смятые бумажки. Потом пришёл дворник с большой метлой и стал это всё сметать на совок. Лена понятия не имела, как теперь ей вернуться к больной подруге, которая так ждёт тёплое пальто. Ведь покупать такую дорогую вещь сейчас у Сони нет возможности. Пока она носила нечто вроде бархатной бекеши — щегольской, но абсолютно бесполезной в промозглом петроградском климате. В чем же Соня будет ходить зимой? Убитая случившимся, Лена машинально наблюдала за шаркающими движениями метлы дворника, но вдруг ей на рукам легла чья-то рука. — Барышня, а барышня? Лена резко обернулась и увидела человека лет тридцати с небольшим, в одежде мастерового. У него было здоровое краснощёкое лицо и смеющиеся глаза. — Не ваши ли вещички? — спросил человек, указывая на тюк, стоящий у своих ног. — Мои! — ахнула Лена, — но как? Где вы их нашли? — Внимательнее надо быть, барышня, — с какой-то загадочной улыбкой ласково проговорил мастеровой, сами вещи потеряли, найти не сложно было. — Но я же смотрела везде! — с удивлением воскликнула Лена. Затем ей пришла в голову вполне здравая мысль о том, что человек этот, видимо сам стащил вещи, а теперь хочет получить за их возврат вознаграждение. Она снова облилась холодным потом, когда подумала, что у неё, кроме двугривенного на извозчика, нет с собой денег. — Я могу вас чем-то отблагодарить, — пробормотала она, уже предвидя ответ. Но спаситель её снова ласково улыбнулся и ответил развязно: — Ну что вы, барышня! Не стоит. Даст Бог, сводимся ещё. Я вам помог, вы мне когда-нибудь поможете… Дело житейское. — Спасибо, большое спасибо, — горячо поблагодарила Лена, пожав крепкую широкую руку. — Дотащить вещички-то до извозчика? — весело спросил спаситель. — Нет-нет, не надо, я ещё посижу, — ответила Лена. — Ну, было бы предложено, — бывайте! Лена дождалась, когда его фигура скрылась в здании вокзала и потащила тюк и тяжёлую корзину к извозчику. Увидев Соню, Лена была удивлена тем, что глаза у той ещё более красные, а нос ещё больше распух. — Тебе стало хуже? — с тревогой спросила Лена. — Нет, — мне получше, — вздохнула Соня, — письмо пришло от брата, от Никиты. Лена поняла, что распухший нос и красные глаза являются последствиями недавних слёз. — А где он у тебя? — спросила Лена, втаскивая вещи в комнату. — На фронте он у меня, — по-бабьи, всхлипнула Соня, — в Галиции воюет. Вот смотри! Соня достала из конверта и протянула подруге фотографическую карточку, на которой двое бравых военных в каких-то странных безрукавках стояли на фоне высоких хвойных пирамидальных деревьев. — Вот он, Никита, — показала пальцев Соня на усатого красавца, который и ростом повыше был, и смотрелся веселее своего товарища. Лена перевернула карточку и прочла надпись: «Милой сестрёнке Соне, от её непутёвого брата. Октябрь 1914. Кстати, деревья позади нас называются на местном наречии «смэрэки», а то, что на нас надето — киптарыки». Лена отдала карточку обратно подруге. По дороге она думала, что, как только увидит Соню, сразу же расскажет ей о своих приключениях на вокзале. Но сейчас поняла, что лучше ей о них промолчать. Особенно, о прибытии санитарного поезда и о том впечатлении, которое он на неё произвёл. — Но ты же говорила, что брат у тебя картограф, — сказала она, а значит, ему ничего не угрожает. — Это ты его не знаешь, — Соня закашлялась, — он-то картограф, но разве будет он сидеть при штабе! Он же бесшабашный совсем. И всегда таким был с самого детства! И с начальством вечные нелады. Всё ищет правду… Говорят, когда он ушёл на войну, начальник пожелал тайком, чтоб его там пристрелили поскорей… — А вообще о чём пишет? — спросила Лена. — Да ничего хорошего не пишет. Конечно, бравада сплошная мальчишеская, а так… Соня развернула листок и, пробежав глазами по строчкам, нашла нужное место: «На скорое завершение войны надеяться не приходится. Матери я не писал об этом, а тебе скажу, дела наши на фронте паршивые. Поставки амуниции поручены мошенникам и взяточникам. Кожевенная фабрика Ломова, с которой заключили контракт на изготовление сёдел для фронта, шлёт такую дрянь, что пользоваться ею никак нельзя. Сукно для солдатских шинелей гнилое, продовольствия уже сейчас не хватает. Что же будет через два-три месяца? Я, как ты знаешь, паники не люблю, но готовиться надо к худшему». — И вот кто его всегда гонит в самое пекло! — неожиданно в сердцах воскликнула Соня и швырнула фотокарточку брата на неприбранную кровать. Затем подняла её, быстро поцеловала, перекрестила и снова спрятала в конверт. — Что это я раскисла? — тряхнула она головой, — давай-ка мамины подарки разбирать. — Да мне еще в Гатчину ехать, — отнекивалась Лена. — Аля тоже заболела, надо её родственников известить, а то лежит одна-одинёшенька, а мать её работает всё… — А я тоже одна. Лежу тут вот… — Соня шутливо подтолкнула Лену к корзине. И Лена сдалась. Верёвки были развязаны, клетчатая скатерть снята и на свет явились банки с вишнёвым вареньем и инжирным джемом, мешочки с курагой и грецкими орехами и две прекрасные пахучие дыни. — Давай-давай, наворачивай, — уговаривала Соня подругу, густо намазывая ей джем на свежую сайку, — мне от болезни есть совсем не хочется, а ты ешь. Совсем умучали тебя мои сорванцы. Как там они? Лена помолчала, сомневаясь, стоит ли рассказывать подруге о своей маленькой победе, но потом всё-таки рассказала. Соня восприняла рассказ почти равнодушно. Только и сказала, что молодец, мол, так и надо с детьми, нечего их баловать, а то на голову сядут… Но мысли её, видимо были опять далеко, в этой странной непонятной Галиции, где растут «смэрэки», а люди носят «киптарыки», где недавно генерал Брусилов задал жару австриякам, где сейчас осаждают Перемышль, вокруг которого чадит чёрный дым, коптящий позолоту шпилей, как рьяно рвутся русские в город и как остервенело отбиваются австрийцы. В конце письма значилось также: «Австрияки подтянули резервы. Скоро меня бросят под Перемышль. Наши подкрепления задерживаются. Чую, будет жарко». Лена в этот момент ощутила смутное беспокойство за братьев Сони. Вот-вот австрийцы оклемаются и тогда дай Бог их удержать…

***

В тот вечер, оказавшись в доме генерала, Лена с трудом могла сосредоточиться на уроке. Ученица, по обыкновению, порхала мыслями с одного предмета на другой, и Лена в этот раз её не останавливала. — Скажите, Елена Васильевна, — вдруг спросила Катюша посредине чтения чрезвычайно сложного для себя текста про Петра Великого, — а вы участвуете в комитете? — Где? — поразилась Лена? — Ну как же! — с энтузиазмом воскликнула генеральская дочка, — Вам необходимо сходить на заседание! Все наши знакомые дамы участвуют в женских комитетах. Есть комитет, собирающий деньги на увечных воинов, есть такой, который сиротами занимается (отцы у детей на фронте погибли, а матери с голоду умерли)… — голосок Катюши звенел весело, как ручеёк. Вот я, например, со своей подругой Верочкой Липницкой уже бываю на заседаниях. Очень интересно! И Верочкина мама там, в комитете. Лена представила себе деятельность общественной организации, которой руководят вот такие выросшие Катюши, едва научившиеся считать без помощи пальцев, и чуть не расхохоталась нервным смехом. Однако потом подумала, что несправедлива в своих оценках. Нельзя же всех грести под одну гребёнку и судить только по примеру Зины Жуковой и Кати Бахметовой. В конце концов, генеральская дочка не виновата, что природа обделила её умом. А на заседании комитета наверняка можно найти матерей, которые захотят нанять её для занятий с их детьми.