Чекистка

Следователь Агуреев с утра был не в духе. Порученное ему дело, которое поначалу казалось таким очевидным, разваливалось на глазах. Вчера инспектор народных училищ, господин Плешаков, явился в жандармерию с доносом на своего лакея Игнатия Петрова, обвиняя его, ни много ни мало, в участии в антиправительственном заговоре. Встретив у собравшихся жандармов скептические улыбки, господин Плешаков разъярился и потребовал начальство. После безрезультатного хождения по многим кабинетам совсем уже ошалевший Плешаков наконец-то оказался в кабинете Агуреева. В ходе беседы выяснилось, что почтенный инспектор училищ обнаружил вчера вечером в кармане своей шубы листок бумаги с текстом провокационного содержания, набранным типографским шрифтом. К одежде господина Плешакова имел доступ только его лакей Игнатий Петров. Подозрительная бумажка была доставлена следователю, вскоре привели и самого Игнатия Петрова. О нём нельзя было ничего сказать, кроме того, что лакей был безнадёжно пьян. Отправив подозреваемого в холодную, Агуреев уже мечтал об удачно и быстро раскрытом деле, как вдруг произошло событие, имеющее последствия феерические: княжна Чонишвили, личность, уже попадавшая в поле зрения полиции по поводу кокаиновых оргий, явилась домой с листком такого же содержания, как и у господина Плешакова. И откуда явилась! С благотворительного заседания, где чуть ли не сам император присутствовал! И где был, в том числе, господин Плешаков. Родители княжны, люди чрезвычайно богатые, вызвали Агуреева частным порядком к себе в особняк и просили по старой памяти не разглашать конфузу и уберечь «глупое дитятко» от дознаний в полиции. Агуреев обещал. Попытка поговорить с княжной ни к чему не привела, девица лила слёзы и вообще вела себя неадекватно, уверяя, что подозрительный листок подбросили существа из высших сфер, чуть ли не ангелы. И как будто она даже видела одного такого ангела, склонившегося над ней в дамской комнате. Ну что тут с ней поделать, совсем барышня без ума. Когда же следователь вернулся к себе в кабинет после посещения князей Чонишвили, на столе лежало ещё три точно таких же листка. Один был доставлен из дома княгини Казанцевой, второй принёс священник Троицкой церкви, а третий обнаружил сам отставной генерал Бахметов в кармане своего форменного мундира после того, как гости разошлись. Агуреев разложил все листки в ряд на своём столе. Безусловно, все они были одинаковы. И скорее всего, принесли на заседание их одни руки. Теперь предстояло узнать, чьи же это были руки. Затребовав от подчинённых полный список всех присутствовавших на вечере гостей, Агуреев отправился в участок полиции на Витебском вокзале, где недавно были обнаружены похожие листки. Листки оказались не просто похожими, они были полностью идентичны тем, которые Агуреев получил с благотворительного вечера. Перечитав показания своих коллег, следователь выяснил, что листовок в полицию было доставлено всего три. Одну обнаружил буфетчик, обратил на неё внимание в тот момент, когда хотел завернуть в попавшуюся под руку бумажку бутерброд со свежепросоленной сёмгой. Вторую принёс носильщик, мужик серьёзный и благонадёжный. Листовку обнаружил в кармане фартука, и кто её туда сунул, сказать не мог, так как в тот день общался с очень многими пассажирами и своими товарищами. Главным подозреваемым был мальчишка-газетчик, так как третью листовку он собственноручно попытался вручить члену счётной палаты Архипову вместе с газетой Петроградские Ведомости. Ничего вразумительного парень в свою защиту сказать не мог, а на вопрос, откуда у него эта бумага, отвечал, что, скорее всего, барышня подсунула, а описать барышню толком не мог, кроме того, что барышня была чистая. Чистой публики в тот день на вокзале было много. Но рассказ о барышне Агуреева заинтересовал. Узнав, что мальчишка до сих пор под стражей, Агуреев попросил встречи с ним. Описав задержанному внешность княжны Чонишвили, он ждал подтверждения: «Да, вот эта барышня, купила у меня газету и подложила мне листок». Однако парень на описание княжны не среагировал. На просьбу рассказать, какова же была барышня, ответил, что барышня была здоровая, чистая и гладкая. Да, княжну Чонишвили назвать здоровой никак нельзя было. Она была бледна и худа, как смерть. Да и рост не совпадал. По словам мальчишки, барышня с вокзала была среднего роста, а у княжны рост был высокий, что ещё больше подчёркивало её худобу. Волосы у княжны были иссиня-чёрные, а мальчишка описывал русую девушку, скорее со светлыми, чем с тёмными волосами.  — «И что мы имеем в итоге?..» — думал Агуреев, вернувшись на своё рабочее место, — «…заседание дамского комитета. Множество дамочек и барышень. Среди них наверняка большинство выглядит и чистыми, и здоровыми, и гладкими. Немало и русых. Но кому вздумалось распространять антиправительственные листовки именно на этом мероприятии, что это, глупость? Или бесшабашная дерзость? Зачем было проносить такие материалы на такое собрание? С какой целью это было сделано? Запугивание? Или неизвестный провокатор просто хотел скандала? Ну что ж, скандал явно удался. Весь Петроград гудит». Агуреев притянул к себе уже принесённые ему списки присутствующих на вчерашнем вечере и стал методично отмечать птичками некоторые фамилии. Между тем Лена чувствовала необъяснимый подъём, почти эйфорию. Всё удалось как нельзя лучше. Ей удалось распространить все взятые с собой вчера листовки, и даже беспрепятственно вернуться домой. Кто на неё подумает? Она всего лишь скромная гувернантка хозяйской дочери, смиренная помощница дам-благотворительниц, успешная семинаристка. Разум ей подсказывал, что сейчас надо на время приостановиться, но в крови бурлил азарт, ей хотелось действовать. К тому же лежащие под подушкой тридцать три листовки нужно было куда-то девать. Их нельзя было держать у себя долгое время. Хватит уже того, что хозяин нашёл «Искру». Трюк с карманами пальто и шуб Лене понравился. И она решила, почему бы не провернуть его ещё раз. У одной из семинаристок, Зои Осинкиной, дядя работал гардеробщиком в Мариинском театре. Зоя часто приглашала подруг посетить театр, а заодно и помочь её дядюшке, который был инвалидом русско-турецкой войны, и работать гардеробщиком ему было тяжеловато. Лена напросилась у Зои на ближайший спектакль. Давали «Даму с камелиями». Несмотря на военное время, театральная публика оставалась всё такой же. Мужчины во фраках и в мундирах, разодетые женщины, благоухающие духами, юные прыщавые щёголи, пытающиеся произвести впечатление на таких же юных и прыщавых барышень. Поздоровавшись с Зоиным дядей, Лена проскользнула за стойку гардероба, а свёрток с листовками сунула вниз под коробку с биноклями. Принимая шубы и пальто у публики, она на глаз определяла, в которое из них подложит листовку. Ей было весело и немножко страшно. Что сейчас особенно бросалось Лене в глаза, и чего она раньше как-то не замечала, была поистине чрезмерная роскошь дамских нарядов. Многие дамы щеголяли в ожерельях и браслетах, которые тяжело было носить, а что уж говорить об их цене. Золото, алмазы, рубины и сапфиры — всё это стоило сотни, тысячи рублей, а ведь на эти деньги можно было жить год и ни в чём себе не отказывать! Страшно подумать о том, что в это же самое время на фронте не хватает пороху или амуниции, и на всё это нужны сущие копейки по сравнению с выгулом этих дам, большая часть из которых не стоит той блестящей обёртки, в которую завёрнута. В Лене начало пробуждаться новое, доселе неизведанное чувство. Она будто почувствовала себя солдатом, или разведчиком, в совершенно чужой стране, с другими для неё нравами, и что всё, что она делает, является не только простительным, но абсолютно необходимым, в то время как избегать этого было бы трусостью или подлостью. В восьмом часу следователь Агуреев оторвался от своей работы. Весь список присутствующих на благотворительном вечере был исчёркан птичками, кружочками и другими непонятными значками. Внизу же, обведённое двойным овалом, красовалось одно имя — Елена Шемякина. По совокупности всех признаков получалось, что именно эта барышня была наиболее подозрительной особой, способной пронести на собрание провокационные листовки. Внешность её полностью совпадала со словесным портретом, данным мальчишкой-газетчиком. По словам её ученицы, Екатерины Бахметовой, Елена Васильевна ушла с вечера одной из первых, ни с кем не попрощавшись. Пребывая в доме генерала, она отлучалась только один раз, в дамскую комнату, что наводит на мысли о загадочном «ангеле», которого якобы видела под кокаиновым дурманом княжна Чонишвили. Кроме того, все остальные участники вечера были люди проверенные, состоятельные, находящиеся в дамском комитете практически со дня его основания. Что же касается слуг, то они у Бахметовых служили уже довольно давно, и вряд ли их можно было заподозрить вподобного рода деятельности. Детская дерзость содеянного сбивала Агуреева с толку. Он думал — не использовали ли втёмную ребёнка? И ребёнок в доме был. Это была двенадцатилетняя дочь генерала. Но пообщавшись с этой малолетней особой, следователь понял, что её умственные способности напрочь исключают её участие в этом деле. Решив проверить свою версию, Агуреев запер кабинет и отправился в здание приюта, при котором находилась учительская семинария. От дежурной воспитательницы он узнал адрес нескольких воспитанниц этого приюта, которые в данный момент являлись учащимися той самой семинарии. А уж, прибыв на эту квартиру, он узнал, что Елена Шемякина в этот вечер собралась в театр, помогать гардеробщику. Время шло. Когда взмыленная извозчицкая лошадь остановилась у здания Мариинского театра, спектакль уже заканчивался. В это время Лена, уже рассовав листовки по карманам висящих на вешалках пальто, стояла у входа в зрительный зал и наблюдала за происходящим на сцене. Агуреев, огорошив своими документами контролёра, прошагал через пустой вестибюль и подошёл к гардеробу. Старик-гардеробщик сидел у барьера, выставив вперёд больную ногу.  — Добрый вечер, — вкрадчиво обратился к нему следователь, — а нельзя ли с Вашей помощницей сегодняшней поговорить?  — Какой помощницей? — всполошился старик. Дело было в том, что его давно уже хотели уволить. Руководство театра не приветствовало нахождение во время спектаклей в гардеробе посторонних лиц. Но пенсия у героя русско-турецкой войны была так ничтожно мала, что прожить на неё было невозможно. Старик дорожил работой. К тому же он беззаветно любил искусство. Театр был его жизнью. Никому и ни за что он бы не признался добровольно, что в работе ему помогает не только собственная племянница, но и несколько её подруг. Взамен на возможность бесплатно послушать музыку, девушки охотно принимали у публики пальто, а самое главное, помогали потом выдавать их обратно. За всё время, когда это всё происходило, не случилось ни одного инцидента. Публика была всегда довольна. Агуреев осмотрел гардероб. Кроме старика, там никого не было. Заметил он и вытянутую вперёд больную ногу.  — Ну что ж, спектакль скоро окончится, — спокойно сказал он, и скучающе облокотился о барьер. Двусмысленность этой фразы показалась старому гардеробщику зловещей. Этот непонятный господин наверняка послан дирекцией театра, чтобы проверить, как он несёт свою службу, справляется ли он, и не привлекает ли к работе посторонних лиц. Поэтому, когда раздались финальные аккорды, и старик увидел, что Лена быстро направляется к гардеробу, он сухо и довольно громко произнёс:  — Отойдите, господин, не мешайте работать! Вот уже зрители сходятся, вот барышня за своей шубой пришла! В это время, и правда, распахнулись двери зрительного зала. И публика хлынула в фойе. Первыми, как всегда, бежали гимназисты старших классов и молодые юнкера. Агуреева закрутил людской водоворот. Он попытался разглядеть среди десятков лиц барышню, которая первая вышла к гардеробу, но это было уже невозможно. Старик старательно ковылял, подавая людям их пальто. Никакой помощницы рядом с ним не было. Внезапно у входа в театр раздались какие-то крики. Агуреев бросился туда и увидел пожилую даму в норковой шубке, а рядом с ней бледную молодую девушку. Дама трясла каким-то листком и негодующе вопрошала:  — Что это? Что это такое?