Чекистка

Лену провели в соседнее помещение. Там на длинной скамье у стены сидели шесть женщин, примерно одного с Леной типа, из которых она довольно поверхностно знала только одну — учительницу, и, по совместительству, начальницу школы для бедняков, Александру Гринькову. Это была ещё молодая, но уже замужняя женщина, которая тоже состояла членом того же благотворительного комитета. Она была довольно редкой гостьей, и запомнилась Лене выразительным взглядом и пламенностью речей, когда обсуждались различные махинации. — Что за люди, а? За последний грош готовы удавиться, а мало им всё! Давно пора уже поставить всё под строгий контроль. Гринькова Лену узнала и вздрогнула. Видимо пребывание в общей камере без мыла, расчёски и возможности переодеться отразилось на Лениной внешности не лучшим образом. Через пару мгновений учительница кивнула Лене, что можно было считать приветствием, и Лена кивнула в ответ. Следователь обратил пристальное внимание именно на Александру, зная о её взглядах и о том, что её муж напрямую связан с эсерами. Когда-то следователь читал в газете заметку о школе для бедняков, и как сама Александра в красках расписывала пользу всеобщего просвещения, о том, как она совместно с институтскими подругами копила деньги, и что это первый шаг к равенству и справедливости. Со своим мужем Александра, урождённая Заболотная, познакомилась ещё будучи институткой, и замуж вышла уже спустя пару месяцев после выпуска. В N-ском институте благородных девиц, где училась Саша, в последние годы курсировали слухи, что Заболотная занимается политической агитацией, хотя сама Саша это категорически отрицала, но при том смотрела на инспектрису с долей дерзости, попробуй, мол, докажи, что я агитировала. Теоретически, Гринькова могла быть причастна к агитации. Мало того, они с Шемякиной имели внешнее сходство, к тому же Александра внезапно отложила многие свои дополнительные занятия, как раз в день, когда на завод доставили злополучные агитки. В деле же Шемякиной всё было настолько очевидно, что следователь не мог избавиться от ощущения, что здесь что-то не так. Для очистки совести он и решил проверить обеих наиболее вероятных подозреваемых. Персон из так называемой «рафинированной публики» он отсеял сразу и сосредоточился на «втором эшелоне», куда входили и Лариса Липницкая, и Александра Гринькова и другие люди, не относящиеся к выхолощенной светской публике. В комнату зашли сам следователь и старый стенографист в потёртом мундире. Старик, кряхтя, расположился за маленьким столиком в углу, разложив перед собой письменный прибор. Затем ввели ещё одного старика, в котором Лена узнала лакея из дома отставного генерала Бахметова. После обычных вопросов об имени, фамилии, возрасте и вероисповедании следователь задал вопрос, ради которого все собрались: — Узнаёте ли вы среди присутствующих здесь особ ту, которая, по вашему утверждению, выходила из гардеробной во время заседания благотворительного комитета, на котором вы выполняли обязанности гардеробщика? Лакей обвёл подслеповатыми глазками шеренгу сидящих перед ним женщин, и уверенно указал на Гринькову: — Так вот же она! Агуреев опешил так, что решил нарушить процедуру опознания. Он подскочил к старику и встряхнул его за плечи: — Ты уверен, дед? Не эта ли? — и он сам указал на Лену. Старый стенографист неодобрительно покачал головой и перестал стенографировать. С точки зрения закона сейчас творилось явное нарушение. Следователь не имел права указывать свидетелю на подозреваемую. — Эту знаю, — пробормотал лакей, — ходила, с девочкой занималась. А в тот вечер не она была, нет. Вот эта была, выходила из гардероба. А шубейки при ней ейной не было. Зачем заходила? — Я зашла взять из кармана платок! — возмутилась Гринькова. Остальные женщины встревожено зашумели. — А ну, тихо! — прикрикнул на них следователь и обратился снова к старому лакею, — то есть вы видели, как она выходила, но не видели, как заходила? — Выходит, что так. — А как же так может получиться, человек оказался в помещении, но не заходил в него? Может быть, вы уснули, уважаемый? Лена, которая видела, как старик в тот вечер крепко спал, с весёлым удивлением услышала его ответ: — Я?! Уснул?! На посту?! Когда ждали Государыню?! Да никогда! Может быть, особа эта ещё до моего прихода там затаилась, за занавеской или ещё где! Я сорок лет верой и правдой служу генералу! Ещё во время турецкой кампании… — Всё, всё, хватит! — оборвал его Агуреев, — про турецкую кампанию расскажешь кому-нибудь другому. Лакея выпроводили в коридор, после того, как он поставил свой крестик под протоколом. Затем следователь вызвал конвой и велел задержать Гринькову. Эта женщина немало разозлила его, когда после опознания начала строптиво возмущаться и обзывать присутствующих полицейских сатрапами. Лену бил озноб. Первый раз в жизни за её действия пострадал кто-то другой. У неё был выбор — честно признаться и своим признанием обелить Гринькову, или промолчать. Пока она взвешивала все «за» и «против», Гринькову увели. — Я могу быть свободна? — строго спросила она Агуреева, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Следователь ответил ей своей любимой фразой: — Не так быстро, Елена Васильевна, всему своё время. Михаил был сбит с толку. Допуская причастность Гриньковой, он всё-таки с вероятностью в девяносто процентов был уверен в виновности Шемякиной. И вдруг — такой конфуз. Если бы лакей мялся, сомневался, путался, на его показания можно бы было не обращать внимания. Но он был так уверен… А тут ещё генерал этот отставной — Бахметов. Уже присылал выяснить, за что задержана гувернантка его дочери Елена Шемякина. От одной из знакомых дам, Агуреев слышал, что с невероятно тупой доченькой этого генерала не каждая учительница могла справиться, и эта Шемякина как раз могла. То-то генерал волнуется… И что теперь? А теперь получается, что Шемякину надо отпускать. В кабинет вошёл раскрасневшийся с мороза Колесников. — Ну как очная ставка? — весело поинтересовался он. Агуреев нахмурился: — Вы, коллега поинтересуйтесь лучше своим делом о налёте на Почтовой улице. Вот там чудо-чудное: лавку разнесли, хозяин ранен, а никто ничего не видел! А очная ставка прошла, как надо, подозреваемых две, теперь будем с ними работать. Владимир Корнилович понял, что его коллега не в духе, очевидно из-за того, что выстроенная им комбинация начала рушиться. Надо было всё же ему надавить на Шемякину хорошенько, пока она не отошла от шока. А следующим утром приехал Чибряков. Высокий, румяный, пахнущий недавно съеденным жареным мясом и хорошими сигарами, в огромной шубе, он влетел в кабинет Агуреева, как тайфун. — Как вы могли держать мою подзащитную в одной камере с уголовницами! — грохотал его хорошо поставленный адвокатский голос под сводчатыми потолками. — В связи с военным временем у нас выросло количество арестованных, и мы не можем обеспечить каждой из них тепличные условия содержания, — едко парировал Агуреев, поднимая голову на адвоката. Уж очень здоровым он казался в помещении. — Я говорю не о тепличных условиях, а о точном соблюдении буквы закона, — не унимался адвокат. Лена, которой в это утро в первый раз принесли передачу, с огромным удовольствием умылась, причесалась, переменила одежду. Мнимый «жених» сдержал слово и как быстро! Она уже начала раздавать принесённые Ваней в числе прочего коржики, детям, как суровая надзирательница вошла в камеру и хмуро произнесла: — Шемякина, к адвокату! Лена вскочила и рванулась к выходу, не обращая внимания на то, что к остаткам передачи тут же кинулись сокамерницы. Надзирательница недобро усмехнулась и не стала вмешиваться. Ей совсем не хотелось защищать от уголовниц заключённую Шемякину. У бабы, которая проработала в женском отделении тюрьмы много лет, эта странная девушка вызывала необъяснимую тревогу. Таких защищать не надо, такие и сами за себя постоять умеют.