В объятиях щупалец

Дела, разорванные в клочья, выпотрошенные папки, скомканные документы валялись по всему полу и даже на рабочем столе, залитом вином и чернилами. Личный кабинет Келгара до сегодняшнего дня не подвергался столь безумной, всесметающей вспышке ярости хозяина. Того самого хозяина, что мог выпороть слугу до потери сознания, если бы он ненароком уронил хоть один листочек со стола. Того самого хозяина, которого бесила любая небрежность, пыль и книги, расставленные не по порядку. Того самого хозяина, который убил бы за кляксу на важном документе. Но не сейчас. Сейчас он после приступа гнева, как ни в чем не бывало, лежал на диване, перепачканном чернилами да усыпанном осколками одной из бутылок с элитнейшим вином, и меланхолично смотрел на лепнину и милых ангелочков, парящих на фресках. Его некогда белая рубашка безжалостно порвана и пропитана синим цветом, спутанные волосы тоже местами окрашены, но никому нет до этого дела, особенно их обладателю. Келгар устало потянулся к единственной уцелевшей бутылке и, сделав пару жадных глотков, со всей силы швырнул «Шульгардский Марвек» прямо в пейзаж, висевший напротив. После очередного громкого лязга по солнечным лугам и лазурному небу расплескалось кровавое море. Ну, почти. Уставшие и равнодушные глаза судьи видели именно кровь в растекшемся по картине винном пятне. Келгар усмехнулся в этот момент, наблюдая, как с позолоченной рамы стекают красные ручейки, что многое ему напомнило… Забавно. Дом полон прислуги, но ни один не посмел хотя бы в дверь постучать и спросить: «Что случилось?» Небось, они все сидят в коридоре и дрожат от страха, надеясь, что взбесившийся господин себе еще и вены перережет от переизбытка чувств. Не дождутся! Это всего лишь минута слабости, которую могут позволить себе даже всесильные люди, особенно если их предали. Снова. Особенно если выстраданный план летит к чертям из-за какой-то твари с щупальцами! Особенно если их цели и мечты разбиты! Казалось бы, что может быть проще, чем, обладая запредельной властью, нанять убийцу для устранения обедневшей девчонки? Но нет, только не смерть для последней из рода Арзеви. Это же слишком легко! С самого начала грандиозного возмездия ей была уготована именно жизнь. Жизнь плачевная, жалкая, голодная и бессмысленная, полная страданий и отчаяния, в которой каждая секунда пронзала бы душу раскаленной иглой. Сколько раз, тогда еще, в трущобах, в ветхой лачуге, почти стертой из памяти, Келгар представлял себе дочку банкира, отнявшего у его семьи все, в нищете, лишениях и с мертвым, потухшим взглядом. Лишь эти мысли не давали сойти с ума от голода и горя, позволяя забыться и заснуть, сжавшись в жалкий комок под драным одеялом. Странно, тот период жизни почти вычеркнут и забыт: посеревшие шторы, паутина, кусок плесневелого хлеба и лицо матери с впалыми глазами смешались в темно-серый этюд, написанный весьма небрежно и неразборчиво. Болезнь сестренки, ее тихий плач и совершенно белые щеки, ее холодные пальчики — едва помнятся. Даже безразличные слова целителя о том, что бесплатно он никого лечить не собирается, — звучали совсем неясно и блекло. Что он сказал потом? А, ну да, он посоветовал парочку дорогих лекарств и попрощался, презрительно усмехнувшись. Зато следующий эпизод врезан в память просто намертво и его не выкинуть, не забыть, не исправить. Единственное яркое пятно в сером полотне мрака и безысходности, голода и лишений. И оно, конечно же, нанесено кровавой краской. Не в силах слушать голодные и болезненные стоны своего ребенка, мать достала ценнейшую вещь, прибереженную на самый крайний черный день, — золотую брошь в виде паука с рубиновыми глазками. Украшение, выполненное на заказ королевским ювелиром, могло стать спасением для юного наследника, ведь вырученных за него денег вполне бы хватило оплатить Келгару обучение в Оренийской академии права. Могло, но не стало, ибо нужны были лекарства, еда и приличный ночлег именно в тот момент. — Нет, мама, нет, ты обещала… Если продадим ее сейчас, то чем мы заплатим за обучение? — эхом в голове судьи отдавались его же собственные слова из далекого прошлого. — Эжбет не выживет без лекарств, как ты не понимаешь! — таким же эхом вторил возбужденный голос матери. Все-таки до чего же он был красив, лишь в эту секунду Келгар осознал — более прекрасного голоса он в жизни не слышал. — Но… мама, если я не поступлю в академию, то не смогу стать судьей! И останусь бедняком. Мы все останемся бедняками! Все! — эту фразу, смешанную с горькой обидой и плачем, юноша просто не мог забыть, даже если бы и захотел. Как и в тот день, по его лицу бежали слезы, только сейчас они падали не на сжатые кулачки, а скользили по синим от чернил щекам. Больно. Всегда нестерпимо больно дотрагиваться до этих жгучих воспоминаний. Ведь они как проклятие. Как клеймо. Как персональный ад… — Глупый мальчишка, ты живешь мечтами. Несбыточными мечтами! Очнись, какая академия, если нам есть нечего сейчас! Скажи спасибо нашему отцу, который сначала ввязался в махинации, а теперь и вовсе сбежал, когда мы все потеряли! Это… не обсуждается! Я продам брошь! И тогда, в те самые секунды, в светлой голове будущего судьи вспыхнул план. Безумный, чудовищный и единственно верный, как ему казалось в тот момент. И этому плану не нужно было искать оправданий, потому что правильные решения в них не нуждаются. Пришлось немного подождать, пока мама скроется за тряпкой, разделявшей комнату. Она собиралась в ювелирную лавку, и по старой привычке искала вещи более приличные из своих обносков для выхода в город. Ее торопливый шорох прекрасно доносился сквозь стоны сестренки… Такой слабой и беззащитной. Она даже не дернулась, когда ее лицо накрыли подушкой, прервав ее болезнь навсегда. Ведь так будет лучше для всех… Зачем тратить деньги, столь важные и необходимые, на этот бесполезный скулящий комок? Она все равно выросла бы, в лучшем случае, шлюхой. Почему нельзя было сразу это понять и бросить ее еще неделю назад, дабы и едой с ней не делиться? — Келгар, я не слышу Эжби, — врезалось в память Келгара снова и снова, ведь это последние слова родной матери. — Все хорошо, мамочка, ей стало лучше, — собственный невозмутимый ответ звенел в голове, словно колокол, сошедший с ума. Еще минута или две, и детские ладошки извлекли из старой отцовской сумки, затерявшейся среди комнаты в груде вещей после спешного переезда, небольшой, но острый нож с белой рукоятью… Келгар машинально смахнул очередную слезинку, проскользившую по его каменному лицу, погружаясь без остатка в тот роковой день, который невозможно исправить. Все произошло быстро: мама, не успев что-либо понять, так и свалилась на пол, недошнуровав левый поношенный ботинок. А дальше… дальше… Что было дальше? Вот следующие события запечатлелись в памяти размыто и неясно. Паук с рубиновыми глазами и целая золотая цепочка отправились за пазуху. Еще в этом кавардаке удалось поживиться маленьким серебряным колечком с бабочкой. Оно принадлежало Эжбет и висело на тонкой веревочке, обмотанной вокруг ледяного запястья, как оберег. Только оберег этот никого не спас. И сухарями тоже удалось разжиться — целым килограммом сухарей, которые мама хотела растянуть на неделю. Пожалуй, на тот голодный момент они стали наивысшей ценностью для одного обезумевшего мальчика. Не думая ни о чем, будущий судья вцепился в них окровавленными руками и чуть не сломал зубы, вгрызаясь в их ароматные поджаристые тельца. Этот незабываемый кровавый привкус никогда не исчезнет из памяти. Иногда Келгару он мерещится повсюду, и в пироге с цыпленком тоже. А потом? Потом ветхая лачужка загорелась (не без помощи масляной лампы). И жадные языки пламени поглотили содеянное преступление навсегда. Даже если бы о судьбах двух нищенок хоть кто-то из хранителей закона поинтересовался, то ничего бы он не нашел в том пепелище, что могло раскрыть это гиблое дело. Но никто не искал. Нет, о содеянном зверстве Келгар не жалел в те секунды, когда сжимал в руке сумку с добычей и быстро, как мог, бежал прочь из самого бедного квартала столицы. Тогда решения казались самыми правильными, ведь, не устранив слабейшие звенья из собственной жизни и не забрав наследство, что принадлежало ему по праву, мальчик вырос бы каким-нибудь плотником или мебельщиком, влачил сейчас довольно среднее, а то и бедное существование, потом и вовсе бы сгинул, жалея себя и проклиная свою слабость. Сожаления душили уже после. Точили маленькими зубками остатки души изнутри, впивались в нее и снова точили каждый день, не давая покоя, сводя с ума, преследуя во снах, да и наяву тоже. — Это было необходимо, — сам перед собой пытался оправдаться Келгар вполголоса монотонно. — Я не виноват… вся вина лежит на семье Арзеви… только они во всем виноваты, потому что забрали наше состояние… наше положение в обществе… все забрали… Дабы не сдохнуть от ненависти к себе, Келгар всегда пытался сосредоточиться на ненависти к другим, вот и посвятил себя без остатка уничтожению рода банкиров, успокаивая обезумевшую совесть жалкими отговорками. Хоть ненадолго, но это помогало. Очередной приступ воспоминаний бесцеремонно прервал робкий стук в дверь, крики и топот, доносившиеся из коридора. Неужели прислуга так осмелела, что не побоится побеспокоить своего хозяина, когда он настолько не в духе? В любом случае, придется подняться и, устало наступая на обрывки важных документов, проследовать нехотя к двери. В коридоре и правда столпилась перепуганная челядь, которая моментально стихла от удивления, замерла и сжалась, застав господина в столь ужасном виде: разорванная, посиневшая местами рубашка, всклокоченные волосы, тоже перепачканные чернилами, совершенно отрешенный и тусклый взгляд, порезы от бумаги на руках… Никогда прежде Келгар не выглядел таким жалким и сломленным. — Я в порядке, — сухо и бесцветно прошелестел судья, вглядываясь в пустоту. — Я хочу побыть один. Оставьте меня. Мне ничего не нужно. — Г-господин, мы бы не посмели в-вас потревож-жить, но… но… там… — начала молоденькая горничная, сжимаясь все сильнее и дрожа, словно листочек. — ...Там старший хранитель закона. Сюда, к вам, вот, идет. Обыскивать, — продолжил повар. — Ордера у него, правда, нет, но… — Если нет ордера, то охрана имеет полное право выкинуть его, как мусор, из моего дома. Завтра я сам с ним разберусь в суде, — так же коротко и сухо ответил Келгар. — Тут такое дело, в общем, охрана сбежала, едва он на них рявкнул. — Что?! — господин от вспыхнувшей злобы чуть язык себе не прикусил. — За что я платил этим трусам жалование?! А тем временем с лестницы донесся зловещий скрип и глухие тяжелые шаги. — Уважаемый судья Келгар Редрайти, ты обвиняешься в целом ряде тяжких преступлений против закона Орена! — торжественно сообщил Зеркат, добравшись наконец до нужного этажа, где и столпилась вся прислуга. Увидев в мундире хранителя закона да еще и с белыми манжетками серокожую увесистую тварь, Келгар едва не рассмеялся, но потом побледнел резко, вспомнив, что же это за чудо-чудное, которое на всю столицу славится. А Зеркату на самом деле есть чем гордиться: его считают самым неподкупным и самым упрямым борцом с преступностью за всю историю королевства. Ну и самым здоровенным тоже. — Где ордер? Без ордера я отправлю тебя на самую дальнюю каменоломню, и ты там сдохнешь, тупая скотина!!! — заорал с места хозяин дома, пытаясь давить своим авторитетом. — Я — судья, а не какой-то плебей! У меня неприкосновенность! Ордер на обыск моего дома должны подписать… — Так ввиду многочисленных доказательств, подтверждающих твою вину, я могу действовать без ордера, согласно кодексу хранителей закона, — абсолютно спокойным голосом пояснил монстр, неумолимо приближаясь. — Каких доказательств? — чуть не взревел Келгар. — Ну, тех самых, какие я найду в твоем сейфе, — усмехнулся Зеркат, — кстати, где он там у тебя? В твоем кабинете, да? От подобной наглости у судьи на минуту пропал дар речи, но он быстро нашел в себе силы собраться: — Что вы стоите, будто истуканы? Остановите его! — рассвирепев, Келгар кинулся к первому попавшемуся остолбеневшему лакею и грубо схватил его за ворот. Вот только повар, будучи довольно крепким, без особого труда расцепил остервенелые пальцы своего господина и отшвырнул его, словно щенка, под удивленный возглас толпы. — Мы увольняемся, судья Келгар. Вы обращались с нами хуже, чем со скотиной, били за малейшие оплошности, унижали, будто мы ваши жалкие рабы, поэтому не ждите, что хоть кто-то из нас захочет умереть за такую падаль, как вы, — с презрением и довольно громко сообщил мужчина. Наконец-то ему, обычному повару, выпал маленький шанс отомстить за все бесконечные придирки, издевательства и за десяток тарелок с супом, которые безжалостная сволочь, не церемонясь, выплеснула ему прямо в лицо. — А я… я знаю шифр сейфа… первые восемь циферок, — пискнула горничная, стараясь не смотреть в искаженное яростью и безысходностью лицо хозяина. Вся челядь понимала — это конец всесильного Келгара. И ни один из собравшихся не горел желанием помочь господину, что вот-вот сорвется в пропасть. Наоборот, им хотелось поскорее своего «любимого» хозяина туда сбросить за весь тот ад, какой пришлось им вытерпеть в этом проклятом доме. Предательство — стало любимой шуткой судьбы Келгара. Настолько смешной, что на его лице вспыхнула безумная улыбка.

☆☆☆

За сегодняшний день Лианейн вообще не просыпалась, лишь сонно бормотала тихие неразборчивые слова. Она пыталась выкарабкаться из своего сна, даже сжимала ослабшие пальчики и слегка приподнималась, а потом вновь падала на подушки, проваливаясь в сладкие грезы. Естественно, Эштен ни на шаг не отходил от постели, обнимая ее тело щупальцами. Он искренне переживал за самого дорогого человека, без которого уже не сможет жить. Переживал очень сильно, ибо его любимая не сделала и пары глотков за весь день. А одновременно с клокочущим волнением по всему его темно-бирюзовому телу разливалась необычайно-трепещущая радость от предстоящего пополнения в семействе.