Действующие роли

      Просыпался тяжело, будто выбираясь из душного и вязкого болота. Первой осознанной мыслью стал звонок тревоги. Первым образом – лицо Беатриса, немного бледное и осунувшееся, но в целом спокойное. – Что? Как там?.. – прохрипел Марион, жадно цепляясь за стакан воды, поданный другом. Пить хотелось нестерпимо. – Все хорошо, видел его буквально пять минут назад. Лежит в инкубаторе, ногами-руками дрыгает, вполне доволен жизнью. Меня в ясли не пускают, но и через стекло хорошо видно. – Меня пустят. Мне нужно, – рванулся Марион. – Конечно. Сначала душ, потом завтрак, потом ясли.       Спорить Марион не стал, позволил проводить себя в душ, накормить сладкой овсянкой. За завтраком спросил: – Ты сообщил Квентину? – Сообщил, – сдержанно ответил друг.       Вернулся Дебс, отлучившийся за кофе, принёс ему капучино без кофеина. Марион допивал его уже по пути в ясли. Там медбрат сканировал его пластиковый браслет и, наконец, впустил в святая святых. Малыш лежал в кувезе, передняя стенка которого была опущена. Младенец казался крошечным, размером с ладонь взрослого альфы, а игла в его предплечье выглядела устрашающе огромной и чужеродной. Марион коснулся крохотной сморщенной ладони и тотчас же тончайшие, почти прозрачные пальчики обхватили его палец, показавшийся вдруг гигантским. – Он у вас боец, – с улыбкой в голосе проговорил кто-то рядом. Оказалось, врач, но другой, незнакомый. – Дышит сам, пелёнки испачкал. Мы сделали анализ крови, не нашли ни болезней, ни генетических отклонений. У вас омега, папочка. – А можно мне его на руки? Покормить? – Пока не надо. Все необходимое он получает внутривенно, и мы сами стараемся его не беспокоить без необходимости. Но вы можете остаться. Сейчас я принесу вам кресло.       Марион сидел у стеклянного ящика, осторожно гладил пальцем прохладные костлявые ручки, неправдоподобно крохотные колени и пяточки, плечико под мягкой распашонкой, а время текло мимо, и не было на свете ничего, кроме этой бесценной жизни, неяркого огонька, последней надежды на счастье.       В полдень его все же выгнали. Медбратья доставали малышей из инкубаторов, и крутиться у них под ногами папашам не полагалось. А вскоре после обеда ему принесли другого малыша, толстенького бело-розового, крикливого. – Мне кажется, вы собирались кормить вашего сына? – спросил все тот же доктор, который говорил с Марионом в яслях. – В таком случае вам нужно начать сейчас, иначе молоко может и не прийти. Это Рон, он альфа и ему два дня. Папа от него отказался. Ну что, возьмётесь?       Откуда-то Марион знал, как приложить ребёнка к груди, как нажать на ставшую вдруг такой чувствительной кожу. А когда чужой альфочка вцепился дёснами в сосок, тело омеги пронзила острая и сладкая судорога, странно похожая на оргазм. Марион поразился, одновременно радуясь и стыдясь. Что он за извращенец такой, чтобы кончать от кормления? А может быть, все омеги так, все папы, откуда ему знать. Марион блаженно прикрыл глаза. Отчего-то пришла уверенность в том, что все будет хорошо и с его собственным, пока безымянным малышом.       Впрочем, это надо было исправить. Называть крошку Натаном почему-то расхотелось. Другое имя вертелось на языке, может быть, потому что Беатрис назвал его полным жизни. – Хочу назвать его Джулианом. Как вы думаете?       Дебс, кажется, удивился, а Беатрис улыбнулся тепло и по-заговорщицки. – Как звали твоего папу, Марион? – спросил Беатрис. – Эвелин. Но он рано умер, это несчастливое имя, – ответил омега. И сам же подумал: а Джулиан – счастливое имя? Вот то-то же.       Часы тянулись, а дни летели. Марион проводил в яслях каждую дозволенную ему минуту. Разлученный с малышом, он не находил себе места, все казалось ему, что именно сейчас, когда он обедает, принимает душ, пытается спать, тонкая ниточка родной жизни натягивается до предела, готовая оборваться. Только альфочка Рон, жадно берущий его грудь, отвлекал от приступов паники. Медбратья хвалили: молока много, хватит на двоих.       На четвёртый день малыш открыл глаза, между припухшими веками блеснуло голубое. Марион пришёл в восторг и поделился с сыном сокровенным: – Может, и хорошо, что твой отец задержался. Вот он приедет и увидит, какой ты красивый, какой смелый. Как ты сражаешься за каждый час, за каждый вдох...       Вечером это событие отметили. Дебс пронёс в палату бутылку того же "Талискер Сторм", пили за нового папу и нового омежку, пока безымянного. Даже Марион коснулся губами любимого напитка со вкусом прежней жизни, простой и беззаботной. Их компания, такая тесная и своя, все же казалась Мариону неполной. Он решил уточнить: – Беатрис, а ты с самим Квентином говорил или с ассистентом? – С самим, – коротко ответил бета. – И что он сказал?.. – Сказал: "Поздравляю".       Лёгкая улыбка далась тяжело, но бывали у Мариона роли и посложнее.       На пятый день папе доверили подержать его сокровище. Под присмотром медбрата он приложил крохотного омежку к груди и почти расплакался от того, какими лёгкими и слабыми были прикосновения маленьких губ. Казалось, малыш едва слизывал молоко с его соска, в отличие от молочного брата, терзавшего грудь омеги, как добычу. Беспредельная мучительная нежность выбила воздух из лёгких, и слезы все же покатились по щекам Мариона. – Э, нет, так не договаривались! – заявил грубоватый медбрат и сделал движение, чтобы забрать ребёнка. – Нет, нет! Пожалуйста, пожалуйста! – залепетал Марион, инстинктивно наклоняясь над малышом, прикрывая его собой. – Я больше не буду, честно-честно!..       Медбрат оставил его в покое и, пользуясь случаем, прочёл лекцию о том, что гормоны, выделяемые телом папы, попадают в молоко, а детский организм очень восприимчив к их воздействию. – Вот оттого у дёрганых папаш и дети психованные, орут, не затыкаясь...       Марион почти не слушал сурового бету. Он качался на волнах эйфории, прежде ему не ведомой. Он знал, что будет самым сильным для своего малыша, самым спокойным и надёжным. Ведь он актёр, какой-никакой, надо будет – сыграет полное благополучие, да так, что и сам поверит в собственную безмятежность.       На следующий день Мариону позволили взять ребёнка в палату. Конечно, он не мог выпустить его из рук. Когда на ночь малыша все же забрали в ясли, пришлось сыграть все ту же невозмутимость и с кроткой улыбкой отдать в чужие руки невесомый комок тепла. И позволить унести его прочь, после чего палата опустела.       Их выписали через семь дней. Опасность миновала. Наставления врачей и медбратьев слушал Беатрис, он же делал пометки, записывал номера телефонов, ссылки и адреса. Марион лишь держал на руках ребёнка, бездумно сливаясь с родным существом в одно целое, воспринимающее мир по-новому.       А дома все было странно по-старому, будто и не было этих семи дней, мучительных и прекрасных, будто не появился на свет новый человек. А дома ждал Мариона сюрприз.       Не торопясь распаковал нарядную коробку, переправленную из Аурики. В ней оказался бархатный футляр. Поймали свет бриллианты: колье, серьги, браслет. Нашлась в коробке и открытка с типографским текстом: "Пусть ваш малыш принесёт вам море радости!" Под текстом стояла подпись "Квентин", сделанная от руки.       Марион осторожно, будто опасное насекомое, передал Беатрису коробку, и футляр, и открытку, и блестящую обертку. Сказал коротко: "Убери это".       И вздохнул с неожиданным, немного злорадным облегчением.