Действующие роли

      Съемки, как обычно, начались в павильоне, так и дешевле, да и для всех удобнее. А уж если что-то не получилось, тогда можно попробовать и на натуре. Но такое случалось нечасто, Новак своё дело знал. Мариона тоже не трогало, что вместо ночного сада перед ним открывается вид на стену голубого цвета. Впрочем, подоконник был самым настоящим, широким и неровно покрашенным. Ночная рубашка с мелкими кружевами по вороту норовила сползти с плеча, чуть завитые и слегка спутанные волосы рассыпались по спине, они тоже были самыми настоящими. Настоящим был грим. Поглядевшись в зеркало, Марион себя не узнал. Кажется, он никогда не был таким юным, полным такой наивной и безыскусной прелести. Настоящим был и свет. Актеру пришлось почти час крутиться перед подоконником, прежде чем оператор-постановщик, пожилой омега с удивительно пронзительным голосом, остался доволен.       А потом началась съёмка, и Марион, словно повинуясь музыке, звучавшей для него одного, положил ладони на подоконник. Исчезла голубая стена. Ночь, удивительная и манящая, распахнула над ним тёмный бархат неба с дрожащими блёстками света, лёгкий ветер коснулся его лица, вздохнул близкий океан, и лунная дорожка заплясала на воде, а где-то внизу, невидимые глазу, обнялись двое влюблённых, остановившись на самом пороге мечты. И оттого, что не для него звенела цикадами эта ночь, от томительного и острого желания счастья, от отчаянной надежды пропустило удар сердце и сорвалось, замирая и вновь обжигая грудь непонятным и прекрасным волнением… — Как ты это делаешь, вообще? — пробормотал Дебс, набрасывая на плечи омеги свою потрёпанную толстовку. Актёра потряхивало, но скорее от возбуждения, чем от холода. — Честно говоря, я не представляю, как я делал это раньше, — признался уже не Натан, но ещё и не совсем Марион. — Раньше, когда ничего не было, ни Джулиана, ни Квентина. Что я мог понимать, о чем мог говорить?       Сцену сняли с первого дубля. Марион, не доверяя такому подозрительному успеху, потребовал повторить, и во второй раз получилось хуже. Новак, подозрительно блестя глазами, отправил его на примерку бального костюма. — Завтра снимаем бал в третьем павильоне Лайонгейта. Знаешь, где это? Начинаем в десять, так что с гримом и костюмами приходи к полвосьмого. Сегодня в восемь в «Бастионе» будем отмечать первый день съёмок, а пока свободен.       Костюм был белым, по меркам той эпохи – скромным. Облегающие штаны-кюлоты с кружевными оборками у колена, шёлковые чулки, похожее на кито верхнее платье, безжалостно стянутое широким поясом, а под ним - пышные кружевные юбки чуть выше колена. Покрутившись перед зеркалом, полюбовавшись стройными ножками и неестественно тонкой талией, Марион решил, что омегам времён Семилетней войны не составляло труда ходить в красавцах. В такое одень любого, не ошибёшься... После старинной батистовой прелести собственный скромный брючный костюм показался пижамой, уютной и затрапезной.       Вдвоём с Дебс вышли из павильона, на свет неяркого осеннего дня. Дебс вытряхнул из пачки сигарету, затянулся с видимым удовольствием. Выдохнув сизое облачко, проговорил: — Я бы отвёз тебя, но у меня ещё дуэль… — Какая дуэль? — удивился Марион. — На саблях, бля! — неожиданно расстроился каскадёр. — Ты не представляешь, какой это геморрой! Фишка в том, что про Семилетнюю войну дохрена всего написано, и специалистов по этому периоду пруд пруди! А наш историк вообще двинутый на всю голову. Стоит жопу почесать, как он сразу орёт: «Этот приём был впервые применён поручиком Хреневским через пятьдесят лет после описываемых событий!»       Посмеялись тихонько, расслабленно, помолчали. — Полно хреновины всякой, — Дебс поднял лицо к серому небу и неожиданно добавил, — но все же хорошо, правда? — Хорошо, — согласился Марион.       «Хорошо», — думал омега, поглядывая в окно такси. Перегорал в крови адреналин, наполняя тело лёгкой усталостью, и ехать домой было особенно приятно. Ведь именно эта белая вилла под рыжей черепичной крышей, с запущенным старым садом за невысокой стеной, уютная и совсем небольшая, была его настоящим домом, куда всегда хотелось возвращаться. Особенно теперь, когда дома ждал его верный друг и маленький сын, собственное ясное солнышко, и никогда ещё жизнь не была так полна.       Дебс заехал за ними без четверти восемь. В облегающих кожаных штанах, высоких ботфортах и красном камзоле с золотыми позументами он был великолепен. — Опа! — воскликнул он, уставившись на друзей. Марион и Беатрис сидели рядом на диване, Джулиан разместился у папы на коленях. На журнальном столике перед ними в большой миске желтел попкорн, по телевизору шёл модный сериал. — Я не понял, ребята? Вы что, в «Бастион» так пойдёте?       Беатрис церемонно одернул рукава атласной пижамы, Марион поднял ногу и полюбовался на любимые полосатые носки. Ответил: — Мы решили никуда не идти. Нам и здесь хорошо.       Он и так уже провёл полдня без сына, но это работа, тут ничего не поделаешь. А первый день съёмок отметят и без него, обойдутся как-нибудь. — Свяжись с омегами! Вот что вы за люди такие! Раньше сказать нельзя было? — всплеснул длинными руками Дебс и прошёл на кухню, топая громко и раздраженно.       Обратно вернулся уже босиком и без камзола, но зато с бутылкой и тремя стаканами. Сел рядом с Беатрисом, по-хозяйски подвинул его бедром, разлил виски. — За первый день съёмок! — поднял стакан Марион. — За «Перелом»! — поддержал Дебс, озвучивая имя картины, принятое всеми - от буфетчиков до продюсеров.       Звякнули, сдвинувшись, стаканы, виски пах летом и солнцем. «Вот она, моя семья», — подумал Марион. Не было рядом альфы, ну так значит, у него не идеальная семья. А много их, идеальных?       На экране городской омега изящно поглощал низкокалорийный ланч, рассказывая своим не менее элегантным друзьям о любовных неудачах. — У меня завтра первый бал, — признался Марион невпопад. — Не волнуйся, у тебя все получится, — тепло проговорил Беатрис. — Наоборот, глупый ты! — фыркнул Дебс, обнимая любовника за плечи. — Он будет волноваться, да так, чтобы миллионы людей поверили и в то, что волнуется, и в то, что изо всех сил волнение скрывает. Но ты прав, все получится. Это наш Мари умеет. Он сегодня тремя репликами душу из всех вынул. Даже осветители всплакнули, а они самые толстокожие, вообще не люди…       Дебс был прав, надо было волноваться, и Марион волновался. Корсет ему затянули сильнее вчерашнего, каблуки бальных туфель оказались скользкими. Он вспомнил одну из первых своих серьёзных ролей: юного наложника императора в сериале про Древний Рим. Там тоже был танец, очень сложный, с рваным ритмом и атлетическими движениями, который к тому же обязан был производить глубокое чувственное впечатление. Пот заливал глаза, грозя размазать тяжёлый черно-золотой макияж, били по лицу вплетенные в косички бусинки, браслеты на щиколотках становились все тяжелее, а танец никак не давался ему. Тогда помощник режиссёра, имени теперь и не вспомнить, крепко взял его за предплечье и встряхнул, как такса крысу. И сказал коротко: — Забудь про танец! Твоё тело помнит, а ты забудь. Есть только он — альфа твоей мечты, и есть музыка. И больше ничего.       Много раз пересматривал Марион эту сцену. В окончательной редакции от его танца осталось лишь два фрагмента по десять секунд каждый, но, Силы Света, какой отчаянной жаждой кричало каждое его движение, каким откровенным, бесстыжим призывом!.. При этом сам он совершенно не помнил, как выгибался, заламывая руки, почти касаясь затылком икр, как у ног императора садился на шпагат, склоняясь к золоченым ремешкам монарших сандалий…       В этот раз всё было проще. Грохотал из динамиков до боли знакомый вальс, стекала по широкой лестнице нарядная толпа, и Марион блестел глазами, ступая легко и неторопливо. Он знал, что из моря разодетых в шелка и бархат гостей, из потока пышных омег в бриллиантах и страусиных перьях, из вереницы улыбающихся, надменных, скучающих лиц оптический прицел камер выберет его, юного Натана, пришедшего на первый бал. Выхватит скромную голубую ленточку в волосах, белую розу на поясе, по-мальчишечьи тонкую талию, неровное дыхание. И ещё глаза, сияющие восторгом и волнением, немного расфокусированные от счастья и почти болезненного восхищения. Эти камеры сделают его красивым и желанным, трогательным и нежным. А могли бы сделать смешным, нелепым, ничтожным…       Его папа', величественный омега в роскошном костюме лилового бархата, закрыл дебютанта широкой спиной, но сцену не прервали. По паркету скользили изящные пары, вдоль стен застыли нарядные слуги в напудренных париках, сияли хрустальные люстры. Марион понял: снимают массовку. Тоже нужно. Их сегодня будут снимать целый день, наигрывая по очереди все тот же вальс, кадриль и мазурку. Ведущие актёры вскоре покинут павильон, а прочие останутся, и так же весело будут сиять поддельные бриллианты, и так же радостно будут улыбаться ослепительно красивые омеги и хмурить брови бравые офицеры. Он незаметно взял за локоть роскошного папа' и крепко сжал мягкие телеса. Тот обернулся к нему, вальяжно обмахиваясь веером. — Веер сложите, Клэйр, — проговорил Марион чуть слышно с робкой улыбкой. — Повернитесь ко мне в три четверти и поправьте моё колье…       И сразу всё пошло по сценарию. Высокий офицер, темноглазый и темноволосый, направился к ним через весь зал, и Марион, нет, Натан, почувствовал, как взволнованной птичкой забилось в груди сердце. Офицер был ослепителен. Юный омега, замирая от робости и гордости, изящно вложил затянутую в перчатку ладонь в крепкую руку блистательного альфы.       А дальше было всё, как когда-то с римским рабом: музыка, вместе с кровью бегущая по венам, и темные глаза — два беспощадных солнца, и острый восторг на изломе судьбы.       Сцена удалась не сразу. Сначала оператору не понравился свет, потом отключилась одна из камер, потом слуга у стены принялся зевать и поправлять съезжающий набок парик, потом Шай затормозил и начал танец не с той ноги. А Марион-Натан снова и снова опирался на руку ослепительного альфы, и выходил на блестящий паркет, и позволял кружить себя в мощных вихрях старинного вальса. И глаза его сияли всё той же надеждой на счастье, и робкой, и наивной, и так же легко мелькали бальные туфельки, и так же изящно, чуть касаясь золотого погона, порхала над плечом альфы тонкая рука юного омеги.       И лишь когда всё уже было отснято и они вышли из павильона в маленький тесноватый холл, где у стен стояли столы с закусками, Марион почувствовал, как сползает вдоль позвоночника струйка пота, и врезается в пятку до крови стёрший кожу задник бальной туфельки, и мешает вдохнуть слишком сильно затянутый корсет. Шайлендер, сверхъестественно красивый и породистый в форме драгунского офицера, протянул Мариону бокал шампанского, тот выпил вино в два глотка. — Если ты не распустишь мне корсет, я сейчас грохнусь в обморок, — пригрозил омега, поворачиваясь к драгуну спиной.       Вскоре стало легче дышать. И тотчас же тёплые пальцы коснулись обнаженного плеча. Тихий низкий голос дрожал, обжигая бессовестной и почти настоящей страстью: — Марион, я так долго ждал… Не гони меня. Нам ведь было хорошо вместе…       Омега обернулся, крепко сжал в ладонях подрагивающие руки актёра, тепло, но прямо взглянул в сияющие глаза: — Это всего лишь роль, Шай. Просто роль, не ошибайся на этот счёт. Мы не виделись почти два года и прекрасно обходились друг без друга. А теперь я замужем и у меня ребёнок.       Едва слышный вздох, похожий на стон, покорно опущенная голова, потерявшие силу плечи. Марион тоже так умел, может, и получше. Он коснулся поцелуем гладко выбритой щеки влюблённого графа. — Мы будем вместе работать и останемся друзьями, Шай. Поверь, это немало. — У нас могло бы быть по-другому, Мари, — прозвучал глухой ответ. — Могло бы быть по-настоящему. — Надеюсь, у тебя так и будет, Шай. А вот я по-настоящему не умею, как оказалось.       «Может быть, в этом все и дело? — размышлял Марион по дороге домой. — Может быть, я действительно все время играю роль и не играть не могу, потому что на самом деле меня, Мариона Барбера, на свете и нет? Есть только роли: Антиной и Натан, заботливый папа, хороший друг. Деловой омега, который всегда получает своё. Черный лебедь и Кристелль Террье…»