Действующие роли

      Большая подушка, вышитая крестом, едва помещалась на коленях. На подушке лежал Джулиан и говорил о важном. Об остроте обсуждаемого вопроса свидетельствовали поднятые домиком брови, крепко сжатые кулачки и энергичное притопывание ножкой, обутой в пеструю пинетку. Марион темой не владел. Ему оставалось только поддакивать. — Да, солнышко мое, — приговаривал он, поглаживая пальцами мягкий животик малыша. — Ну, конечно же, так оно всё и было!       Марион немного заискивал перед сыном. Его не было дома две недели.       Ни один фильм о Семилетней войне не мог обойтись без сцен золотой осени, воспетой лучшими поэтами той эпохи. Марион это понимал, как и то, что в Старвуде настоящей осени не снимешь. Пришлось ехать в Хэмпшир, где алели пышные клены, белые березы роняли золото на влажную землю и драгоценными монетами дрожали листья осин, а сквозь темную хвою просвечивали стены дворцов, карминные, и бирюзовые, и белые. Марион побродил по тенистым аллеям, проехал верхом по тропинке в березовой роще, собрал пышный букет из осенних листьев и красных гроздей рябины и на горбатом мостике над темным прудом выслушал признание в любви.       За эти две недели у него пропало молоко. А Джулиан перестал просыпаться по ночам. Он заметно вырос и стал очень разговорчивым. Марион знал одно: этих двух недель уже не вернуть. То, что он пропустил, невосполнимо. — Ага! — воскликнул довольный Джулиан и для пущей убедительности показал розовый язык. — Да, да, да, Бусенька ты мой! — рассмеялся омега. — Марион…       Сначала показалось ему, что он обознался и это не Квентин застыл на пороге гостиной, ведь не могло быть у Квентина таких больных глаз. Но из-за плеча альфы выглядывал растерянный Беатрис и смотрел в затылок бывшему боссу по-омежьи слёзно. И Марион понял: с его супругом случилась беда. — Здравствуй, Квентин, — проговорил он приветливо. — Не стой на пороге, присаживайся. Ты надолго?       Альфа осторожно сел рядом, оглянулся, будто не совсем понимая, где он и как здесь очутился. И вдруг, будто опомнившись, выдохнул: — Отец умер…       Марион пошатнулся, словно ощутив удар волны отчаяния, исходящей от супруга. Лишь одно пришло ему в голову. Он подхватил Джулиана и усадил его на колени отцу. — Он сидит уже сам, просто поддерживай его под спинку, если он захочет облокотиться. — Какой он… — пробормотал Квентин, будто увидев сына впервые. — Какой он большой, как вырос. И волосы такие же светлые, кудряшки… Мне кажется, он очень красивый! — Ауавва! — согласился Джулиан, и его родители рассмеялись.       И тотчас же по щекам Квентина покатились слёзы. — Нет, нет… — проговорил он, низко опустив голову, касаясь лицом макушки ребенка. — Я не должен…       Беатрис подхватил Джулиана на руки. «Вернись,» — одними губами попросил Марион друга, тот молча кивнул.       Он осторожно взял в ладони руки супруга. Обычное красноречие не изменило ему, но красивые и правильные слова утешения казались взятыми из старых ролей, затертыми до пошлости и до отвращения неискренними. Он не знал Курта Росса и не жалел о его смерти. — Не знаю почему… Я не позволяю себе так распускаться… — Перестань, Квентин. Ведь мы — твоя семья, — тихонько сказал Марион. И добавил: — Расскажи мне о нем. О твоем отце.       Квентин нервно освободил руки, вытер лицо, снова нашел руки супруга, сжал их влажными ладонями. — У него был кризис, четвертый по счету. Это похоже на кому, но с большей активностью мозга. Иногда он начинал бредить, иногда казалось, что ему что-то снится. Я был с ним почти трое суток и всю прошлую ночь. А утром отлучился на два часа. У меня была важная встреча с «Тамараком», я не мог пропустить… А когда вернулся в больницу, мне сообщили, что он умер. Когда они мыли его утром, он пришел в себя и что-то сказал, что-то на иностранном языке. Может быть, по-аурикански, ведь он из Декриона…       Марион чувствовал силу его рук, его тепло и запах. Видел блестящую каплю на слипшихся ресницах, оказывается таких длинных, видел синюю жилку на виске и поражался собственному желанию защитить этого альфу, и гордого, и ранимого, согреть его и утешить. И не только… Какая стройная шея, провести бы языком от впадины над ключицей до уха, прижать зубами маленькую мочку. С трудом Марион отвёл глаза. Что же он за извращенец такой, ведь у человека горе, как только в голову придет…  — Никто не знал, что отец не асториец, он еще в юности избавился от акцента, столько труда приложил, чтобы полностью ассимилироваться. Но, может быть, умирая, он вспомнил родной язык. Может быть, он позвал меня, может быть, хотел мне сказать что-то важное, но теперь уже не узнаешь, поздно!..       Страшно хотелось обнять его, погладить короткие светлые волосы, коснуться губами лба. Сказать, что родители уходят, но остаются дети, и это самое главное, так и должно быть, и это правильно. А Квентин все говорил, будто спорил с кем-то и очень хотел убедить. — Я снова опоздал, снова! С папой я ведь тоже не простился. Отец послал меня в Тайнор, там у нас была большая фабрика, которая выпускала батареи ко всем мобильным устройствам. У них пошел брак, отец послал меня разбираться. Я звонил ему дважды в день. И однажды вечером он мне говорит: «Аллен умер, тебе придется вернуться». Я поверить не мог, добирался больше суток: на машине, на самолете, на катере. Все думал: ошибка, не может быть, я не так понял. Оказалось, у папы был инсульт, сделали экстренную операцию, он три дня пролежал в больнице. Отец сказал мне, лишь когда его не стало. Я не успел с ним проститься. Попал домой в день похорон. Гроб уже был закрыт. — Ты не видел его мертвым, значит, помнишь живым.       До боли было жалко мальчика, летевшего домой через полмира, чтобы постоять над гробом папы. Марион понял, что Курт Росс совсем не нравится ему. — Я не плакал, ни тогда, ни позже. Было очень тяжело, но я надеялся, что отец оценит мою выдержку. Но он так ничего и не сказал. Он никогда не хвалил меня, ни за что.       «Он и сейчас держится отлично, — подумал Марион, — и в то же время такое отчаяние на лице. Это надо запомнить: вот такой взгляд, и складку у губ, и пальцы какие-то ломкие — это так верно, и выразительно, и тонко… Бесы тьмы, что я за сука такая: думать сейчас о работе!» — Я уверен, он гордился тобой, Квентин, — отозвался Марион. — Просто такой у него был характер. — Не знаю, теперь уже не узнать. Теперь я никогда не узнаю, что он действительно думал обо мне.       Лицо бледное, и руки подрагивают. Надо срочно выпить. Марион принес из бара виски, налил Квентину, заодно и себе, и притихшему Беатрису. Выпили молча. — Ты прости его, Квентин, — тихо сказал Марион. — Как это — простить? — удивился альфа. Какие у него красивые глаза, и серые, и голубые, и зеленые… — За что? — За всё. За папу и за то, что не умел показывать своей любви. За то, что требовал от тебя невозможного и не прощал ошибок. За то, что ушел, не попрощавшись, и оставил тебя одного. Но ты ведь не один, Квентин. Ты не один.       Квентин залпом осушил стакан, поморщился, будто от боли. Уронил локти на колени и низко повесил голову между поднятыми плечами, похожими на сломанные крылья.       Молчание нарушил Беатрис: — Простите, Квентин, что отвлекаю вас вещами тривиальными: похороны уже назначены? — Нет… Он остался в морге, в госпитале «Секвойя». А я сразу на самолет и к вам… — Вы позволите мне заняться организацией?       Квентин поднял голову, посмотрел на бету, будто только сейчас осознавая его присутствие, будто снова узнавая в нем незаменимого помощника. — Спасибо, Беатрис, я был бы очень вам признателен.       Марион почувствовал неожиданный укол ревности. Осторожно положил ладонь на плечо супруга, заглянул в лицо. — Пойдем, Квентин, ты не спал всю ночь. Тебе нужно отдохнуть. Или, может быть, ты голоден? — Нет, спасибо…       В единственной гостевой спальне пришлось освободить одну кровать, сбросив с нее вещи Дебс. Марион засуетился: — Вот ванная, там полотенца, всё найдешь. У меня нет пижамы твоего размера, но майка найдется. Сейчас принесу тебе, а заодно воды и таблетку снотворного на всякий случай. Может быть, еще что-нибудь нужно? — Нет, ничего. Не стоит беспокоиться, — отозвался Квентин, снова превращаясь в кого-то совершенно чужого.       А уже у двери омегу настигло тихое: — Марион…       Он обернулся. Его альфа, потерянный и бледный, стоял совсем рядом, и омега потянулся к нему жестом папы, а не супруга. Долго стояли они обнявшись. Всем телом, каждым миллиметром кожи, каждым волоском, вставшим дыбом, чувствовал Марион тепло чужого тела, прикосновение ладоней к спине, влажное дыхание у виска и запах, тёплый и уютный запах ромашки, мяты и лимона, будто дымок над большой кружкой чая в холодный зимний вечер… Квентин первым разорвал объятия, отступил, будто застыдившись.       А когда Марион вернулся с водой и самой большой майкой, которую смог найти, его супруг уже спал. Омега ещё постоял, поглядел на спящего, почти не дыша. От того, какими густыми казались тени от ресниц, как доверчиво приоткрылись губы, как устало свесилась с края кровати кисть длиннопалой руки, сжималось сердце и замирало в сладкой тоске.       А сам он не мог заснуть довольно долго. Крепко злился Марион на глупую омежью натуру, так легко забывшую обиду, попавшую в самую простую ловушку, старую, как мир. И досадно, и ничего с этим не сделаешь. Можно смеяться в лицо самым нахальным амбициям самых брутальных альф, но как удержаться от слез, когда смотришь в ослепшие от боли глаза, как выставить за дверь пришедшего за помощью? И это еще не самое главное. С трудом признавался себе Марион в том, что хочет этого альфу. Не красавца Шайлендера, даже не поражающего воображение Зандера, а именно его — холодного и расчетливого промышленника, совершенно к нему равнодушного. А может быть, ему всегда нравились именно такие — холодные, породистые. Но как же хочется пробиться через эту стену, пробудить в нем хоть какое-нибудь чувство: похоть, гнев, восторг. Посмотреть, какой он в ярости, услышать его смех… Марион всегда принадлежал к тем омегам, которые без лишней скромности заявляли о своих желаниях и чаще всего добивались своего. Можно было бы и сейчас надеть белье понаряднее, прокрасться по темному коридору, тонкой змейкой скользнуть под одеяло, с головой окунувшись в запах ромашкового чая. А впрочем, нет, нельзя. Может быть, потому, что ему хочется от этого альфы больше, чем просто секса. Тогда чего же? Духовной близости, общности интересов, семьи, быть может? Ведь понятно уже, что именно это невозможно между ними. Да и секс, честно говоря, был так себе. Даже странно, что в результате такой бездарной сцены появился на свет Джулиан, превосходный во всех отношениях. Впору поверить в истинные пары, и актёр поверил бы, если бы ему не пришлось столько раз изображать эту самую истинность, тут поневоле циником станешь… Ворочался в постели Марион, разрываясь между досадой, жалостью и желанием, а совсем рядом спал его супруг, и сон его больше походил на обморок.       Встал Марион рано. Забежал проведать Джулиана, сварил кофе, по-быстрому поджарил гренки с сыром. Разбудил Квентина, ошарашив его решительным: «Я иду на работу, и ты идешь со мной». Не красился и не наряжался, на съемочной площадке и оденут, и загримируют. Сцена сегодня предстояла трудная, и Марион немного волновался.       Локацию выбрали за городом, в живописном местечке, лишенном шоссейных дорог и линий электропередач. Большое и довольно нелепое сооружение легко преображалось в замок, загородное поместье или дом с привидениями, а в этот раз ему предстояло превратиться в городской особняк семьи Натана, объятый паникой срочной эвакуации. На заднем дворе, где предстояло развернуться основному действию, среди подвод с тюками и накрытой рогожей мебелью уже толпились беты в овчинных кожухах, альфы в мундирах и омеги в старинных платках. Марион ухватил Квентина под руку и представил всем как супруга, наслаждаясь гаммой чувств на знакомых лицах, от холодной ярости Шая до радостного изумления Новака. Оставив супруга на попечение хорошенького ассистента, он убежал к гримёрам. А когда полчаса спустя в заячьем полушубке, распахнутом на груди, и в меховой шапке с пером он ворвался во двор, Марион, а вернее — Натан, уже не думал ни о супруге, ни о его горе, ведь большое и несправедливое зло творилось в его доме, и тянулись над крышей полоски темного дыма, а значит, пожар подошел совсем близко, и времени совсем не оставалось. — Сбрасывайте всё, прямо наземь! — приказал он всем этим альфам и бетам. — И отправляйте подводы ко флигелю! Помогайте грузить раненых! Джен, Дженни, скорей же, смотри, нет ли здесь одеял и подушек! Они нужны раненым!       И первым рванул с подводы большой и довольно тяжелый узел.       Узел развязался, и по брусчатке позапрошлого столетия рассыпались журналы «Современный кинематограф» вперемешку с лентами упаковочной пузырчатой бумаги. — Ебать вас всех конем! — Новак присел и ударил ладонями по коленям, будто собираясь сплясать.       Во втором дубле слишком густой дым затянул всю сцену, видимо, поменялся ветер. В третьем — на въезде во двор сцепились две телеги, возчики в кожухах поливали друг друга вполне современным матом.       Перерыва на обед не было, отчего все сделались голодными и злыми, и это добавило сцене общей нервозности, вполне соответствующей обстоятельствам. Время летело незаметно, но подошел к Новаку главный оператор и сказал: — На сегодня всё. Света нет.       Режиссер неожиданно легко согласился. — Ладно, нет так нет. Наснимали много, может, Гейб чего и смонтирует.       И лишь в машине по дороге домой Марион понял, что поступил правильно, потащив супруга на съемочную площадку: новые впечатления сумасшедшего дня заставили его если и не забыть о горе, то хотя бы отдохнуть от болезненной лихорадки, слишком близкой к безумию. Квентин был молчалив и подавлен, но отчаяние загнанного зверя уже не светилось в его глазах. — У вас всегда так?.. — спросил альфа, в поисках нужного слова покрутив рукой. — Взрывоопасно? С такими нервами? — Нет, — улыбнулся Марион, — сегодня была трудная сцена. Не для актёров трудная, а для постановщиков. Много людей в кадре, дым этот еще, лошади… — Устал? — супруг взглянул тепло и внимательно, и от этого взгляда что-то предательски дрогнуло в груди. — Немного. И проголодался. И соскучился по Джули…       Дальше ехали молча, а потом Марион почувствовал, как прохладные пальцы коснулись его руки, сжали ласково. И захотелось вдруг, чтобы длилась эта дорога в уютном молчании и ненавязчивой тёплой близости.       Беатрис организовал похороны Росса-старшего по высшему разряду, учитывая высокий ранг покойного и не упуская из виду деталей. Церемония состоялась в часовне столичного храма Негасимого Света, и Марион невольно задумался о том, какие обряды, свадьбы, молебны и поминки были отменены, чтобы выполнить этот срочный запрос. Общий зал храма был полон любопытствующей публики, часовня с трудом вместила приглашенных, но на передней скамье, предназначенной для семьи усопшего, сидели лишь двое: Квентин и Марион. Беатрис позаботился о традиционных одеяниях: длинных черных робах и черных же плащах, в омежьем варианте снабжённых большим капюшоном, скрывающим лицо скорбящего. Марион добавил лишь пару штрихов: перстень с сапфиром принца поверх черной перчатки и серьги из той же коллекции, загадочно переливающиеся в глубокой тени капюшона. Он больше не намерен был скрываться. В этом эпизоде Марион Эстер, супруг Квентина Росса, играл роль первого плана.       Во время скромного и объяснимо сдержанного приема в особняке Россов Марион стоял за плечом супруга, принимающего соболезнования. Он ощущал горящие любопытством взгляды, жажду светских сплетников, оценивающую настороженность аристократов, но сам он к этому времени уже настолько погрузился в образ тихой скорби, что никто не мог бы разглядеть его настоящего. Остались только скромно сложенные руки, печально опущенные глаза, скорбная складка рта, неподвижность бледного лица, на первый взгляд лишенного макияжа.       А когда дом опустел и благодарные хозяева проводили последних гостей, Квентин поцеловал руку Мариона, с глубоким почтением и без капли эротизма. — Прости, я не могу задержаться, — тихо проговорил Марион, касаясь белокурых волос супруга. — Съемки в разгаре, я подведу многих людей… — Я понимаю, — отозвался Квентин так же тихо. — И я не могу уехать с тобой, слишком много дел с адвокатами, с советом директоров, официальная смена руководства… — Приезжай, когда сможешь, — предложил-попросил Марион. — Приеду, — пообещал его альфа.       Точно так же сказал он на следующее утро, обнимая супруга у трапа маленького частного самолёта. — Буду ждать, — ответил Марион.       А когда самолет оторвался от земли и сверкнула под крылом серебристая лента реки с крошечными, будто игрушечными домиками на желтых берегах, показалось ему, что простились они надолго. Может быть, навсегда.