Пустыня

Все было чуждым, как во сне, Мне кажется с тех пор, Что жизнь моя приснилась мне И снится до сих пор. Сергей Калугин, «Das Boot»

Прошлое – Это что еще такое? – Доктор Кано едва ли не впервые на памяти Сейдо выглядел действительно рассерженным. – Сопротивлялись они, – буркнул главный из бойцов недовольно, – нос вот Уми сломали. Вы бы предупредили, что они бешеные. Он сверлил доктора злым взглядом, в котором читался вызов, но тут же подобрался с испугом, когда откуда-то из-за ширмы послышался тонкий женский смех. К ним вышла невысокая женщина, совсем еще молодая, в странной одежде, сшитой, похоже, из мешковины. Ее правый глаз закрывала повязка. Она улыбалась, но Сейдо чувствовал в этом точно рассчитанную угрозу – люди, что улыбаются так, в следующий миг могут снести тебе голову и не поморщиться. Так вот какая эта Одноглазая Сова. – Вдвоем, значит, сопротивлялись четверым? Неплохо. Пошли вон, – кивнула она бойцам. Когда они ушли, на ходу бормоча извинения, она бросила хмурому молодому мутанту, дежурящему в углу: – Если один из них шевельнется без приказа, вышиби другому мозги, Аято. – В ее голосе был лед. Амон глянул на нее с ненавистью и сплюнул кровь из разбитого рта. Доктор Кано сказал: – Времени совсем нет, а оба предполагаемых донора едва стоят на ногах. Я, по правде говоря, надеялся на более толковых исполнителей. – Вы хотите обсудить исполнителей, доктор? – ласково спросила Одноглазая Сова. Сейдо передернуло от ее тона. – Сейчас шансы подопытного выжить минимальны. А взять у каждого из доноров анализы и проверить, кто больше подойдет, уже невозможно – времени не хватит. Подопытные? Анализы? Сейдо захлестнул почти животный ужас. Он не знал, чего боится больше: что ему прострелят голову или того, что мог сделать с ним улыбчивый доктор. Колени подгибались, и Сейдо схватился за угол какой-то тумбы в поисках опоры. – Вы сказали, что все закончилось, – он уже едва понимал, что говорит, голос стал тонким и надломился к концу фразы, – вы так сказали. Что я стал полноценным мутантом и эксперименты больше не нужны. Доктор Кано приказал, не глядя в его сторону: – Раздевайся, Такизава-кун. Одежду положишь в ящик у ширмы. Сейдо хотелось кричать. Не трогайте, я не хочу. Пожалуйста. Пожалуйста. Он замер, надеясь безумно, что все разрешится само и ему не придется участвовать в этом. Как если бы жертва, припасенная для пиршества, должна была сама себя приготовить и забраться на стол, где ее съедят. – Возьмите лучше меня, – прохрипел Амон, – я сильный, а он едва держится на ногах. Они даже не обернулись в его сторону. Теперь они оба смотрели на Сейдо, и под этими взглядами – заинтересованными, но холодными, он должен был раздеться. Сейдо задеревеневшими пальцами расстегнул куртку и бросил ее куда-то под ноги, не глядя. Потом стянул майку и невольно обхватил себя руками, защищаясь от их шарящих по телу взглядов. Он казался себе ярмарочным уродцем, выставленным на потеху, или девицей в борделе, к которой приценивается покупатель. – Убери руки, Такизава-кун, – приказал доктор Кано. Сейдо вытянул их по швам и сгорбился. Он не знал, нужно ли ему снять штаны, потому просто стоял, ожидая дальнейших указаний. – Вы думаете, доктор? – подала голос Одноглазая Сова. – Он выглядит тощим и нездоровым. Этот, кажется, покрепче, – она кивнула на Амона. – Я надеялась, он будет полезен. Доктор Кано покачал головой: – Этот неудачный: бесконтрольная мутация вызвала ускорение процессов разрушения. Он пока еще выглядит крепким, но если и послужит вам, то совсем недолго. Такизава-кун нестабилен, но я выбрал бы его. Он мутировал чисто, без эксцессов и побочных эффектов – практически идеальный экземпляр, если бы не психика… Недолго послужит? Что вы такое говорите? Что вы… если Амон-сан болен, почему вы ему не поможете?! – Что ж, решение за вами, доктор. Я всецело вам доверяю. – Одноглазая Сова снова улыбнулась. Сейдо съежился, теряя остатки присутствия духа. Доктор Кано направлялся к нему, а Амон-сан сидел на скамье в углу, окровавленный и избитый, тяжело дыша. – Ему нужна помощь, – сказал Сейдо, чуть не плача, – вы же доктор, вы должны уметь лечить, так помогите ему. Пожалуйста. Доктор Кано не отвечал. – Послушайте, я… я пойду с вами, я сделаю, что хотите, буду послушным, только не делайте мне слишком больно. Умоляю. Одноглазая Сова рассмеялась. – Ох, он торгуется, такой славный мальчик. Меня всегда восхищало, что люди даже в самом отчаянном положении прибегают к торговле. Каждый раз интересно, что же они предложат, когда нечего предложить. Когда она обратилась к Сейдо, тон ее опять неузнаваемо изменился: в нем не осталось ни следа игривости или смеха: – В соседней комнате лежит человек. Теперь уже не совсем. Охотник, ваш бывший товарищ. Он был сильно ранен, и ему нужна кровь. Ты пойдешь туда и отдашь ему столько крови, сколько понадобится. Это ты понял, мальчик? И ты никогда больше не будешь торговаться со мной, потому что ты весь мой: твое тело, твой разум, твоя свобода и вся твоя жизнь до последнего дня. И жизнь твоего друга или любовника тоже. Я возьму у вас то, что будет мне нужно, тогда, когда я это решу, и все, что вам остается – отдать мне это по-хорошему или по-плохому. А теперь иди и послужи мне, чтобы я была тобой довольна. *** У него было знакомое лицо, но Сейдо все не мог припомнить имя. Они здоровались, если доводилось встретиться в Цитадели или на дежурствах – не более того. Почти чужой человек, но все же человек, охотник, он был ближе Сейдо, чем любой из мутантов, к которым он теперь принадлежал. Повязка на животе охотника пропиталась кровью, а по груди и плечам протянулись багровые вздувшиеся полосы, разветвляясь, словно побеги, обрываясь или закручиваясь в тонкие спирали. Следы мутации. И хотя его лицо с закрытыми глазами искажала гримаса боли, Сейдо так остро захотелось поговорить с ним, спросить о Городе, Цитадели, о тех, кто остался там, что он едва сдержался, чтобы промолчать. Не время и не место. Может, потом. Охотник так и не открыл глаза. Потом он смотрел, как по тонкой трубке, связывающей его тело с телом другого человека, течет густая темно-красная струйка. На смену несбывшимся страхам пришла тянущая слабость. Его избитое тело заныло вдруг все и сразу – особенно спина, но это не сильно его заботило – Сейдо знал боль и похуже. От слишком яркого света ламп слезились глаза, и Сейдо закрыл их, но доктор Кано шлепнул его по щеке холодной рукой в резиновой перчатке и велел больше так не делать. Жаль. Сейдо очень хотелось спать. «Значит были и другие до нас, – думал он, глядя на бескровное лицо охотника, – и будут после. Люди, которых они специально заразили своей гнилью. Они говорят, это чтобы спасти нас, но сами же и наносят раны, после которых приходится спасать. Люди пропадают, и их считают погибшими, пока они медленно издыхают здесь без солнца и нормальной еды, с легкими, забитыми каменной пылью. Интересно, куда они девают тела – сбрасывают в шахты?» Охотник пришел в себя, заметался слепо в путах, выстанывая невнятные восклицания. Он, похоже, слабо понимал, что происходит, все бормотал, что надо куда-то идти и чтобы его отпустили. Доктор Кано обеспокоенно засуетился подле него со своими приборами. Одноглазая Сова на стуле в углу грызла яблоко, но Сейдо знал, что она внимательно наблюдает за всеми. Охотник вдруг повернулся к Сейдо и глянул на него неожиданно осмысленно. – Они ждут, – сказал он со слезами в голосе, – их замуровали там, мамочка, и они так кричат, так плачут ночами – их нужно спасти. Ты бы сама так решила, если бы слышала их, но ты слишком далеко, а я еще могу, я сильный – ты же говорила – я непременно найду их. Не смотри так. Не смотри так, знаешь, я всегда хотел к морю, но теперь уже не успею – кто-то ведь должен достать их оттуда. Лучше дай мне руку. Сейдо протянул ладонь, и охотник судорожно вцепился в нее. Руки у него были мокрые и холодные. Доктор Кано, скривившись, вынул иглу из вены Сейдо. – Слишком поздно, – сказал он Одноглазой Сове, – он умирает. Мы не учли все возможные факторы, и время сыграло против нас. – Пожалуйста, – сказал охотник потерянно, – разве вы не слышите? Они заперты и зовут меня, они умрут, если я не приду. «Я так и не узнаю его имени, – подумал Сейдо невпопад, и еще: – Это ведь я виноват. Я должен был прийти раньше, но мой страх убил его». Он сказал: – Они не умрут. Я найду их, а ты иди к морю. Здесь плохое место. Охотник выгнулся в предсмертной судороге, а потом затих. Его кисть в ладони Сейдо безвольно повисла, и Сейдо выпустил ее поспешно от инстинктивного и постыдного отвращения к мертвому телу. Одноглазая Сова подошла к нему, хрустнув яблоком, и сказала: – Это время, когда вы дрались с конвоирами, могло его спасти, ты знаешь? – Кто его ранил? – спросил Сейдо. – От чего мы должны были спасать его? Она улыбнулась: – В этот раз я позволю накормить тебя, чтобы ты не сдох. Но если еще раз окажешь сопротивление кому-то из начальства – велю выпороть твоего друга, а если он будет буйствовать – тебя. Я не знаю, кто ранил этого человека, но ты его не спас, хотя мог, поэтому поздравляю с твоим первым – так? – трупом. И не последним, конечно же. Амона, видимо, уже увели. Вместо обычной похлебки Сейдо сунули начинающую черстветь кукурузную лепешку и пару холодных вареных картофелин. Он не хотел это есть – так гадко: из-за него умер человек, а он получил особый паек будто в награду за что-то. Но ни просто смотреть на еду, ни выбросить ее оказалось невозможно, и он съел половину, припрятав остальное для Амона, который вечером наотрез от всего отказался. *** Следующие несколько дней они ждали, вскидываясь на каждый окрик бойцов, на любое событие, нарушающее их монотонный ежедневный цикл, но ничего не происходило. Значит, их не станут изматывать постоянными встрясками, однако у Одноглазой Совы отлично получилось напомнить, кто здесь распоряжается их жизнями. Все могло закончиться в любой момент – в случайной или намеренной драке, на операционном столе – да где угодно – а цепи не позволят им ни победить, ни сбежать. Был лишь один способ от них избавиться – вступить в мутантское войско, пройти кровавое посвящение и стать бойцом. Потом можно будет убить доктора Кано и одноглазую женщину – обезглавить «Дерево Аогири» и поставить точку на бесчеловечных опытах над людьми. Но сначала – войти в чужой дом и убить кого-то: сонного, в одном белье, не успевшего взяться за оружие. Женщина – чья-то жена, мать или дочь будет истошно кричать, пока и ее не убьют, дети будут плакать и метаться – детей они не трогают – их выведут, перед тем как поджечь дом, и бросят одних перед пожарищем. Потом эти дети будут просить подаяние у стен Цитадели, если никому не приглянутся, а если приглянутся – все может оказаться еще хуже. Их заберет человек с добрыми глазами и лживым сердцем и сделает из них мясную похлебку. А я буду снова проклят, будто прежнего мало. Им недостаточно, если отречешься от себя на словах, – нужно творить зло, делить с ними не пищу, а чужую плоть и кровь – тогда только тебе начнут доверять. Под ударом кирки рушились бетонные глыбы, разлетались потоком обломков, сыпались под ноги, лишая опоры. Облака серой пыли, забивающей глаза, нос, рот, метались в тусклом свете, ложились тонким слоем на волосы, одежду, забирались под нее. Серость скрадывала цвета, подменяя все собой. Живые существа стали призрачным отрядом, бредущим в забытом всеми тоннеле – возможно, они давно уже умерли, и только серые безмолвные тени продолжали делать свою бессмысленную работу. Пустые глаза, стертые лица, серые фигуры. В замедленном тягучем ритме загорался и гас свет. Должно быть, Амон как-то выпадал из реальности, следуя за этими странными видениями, потому что порой Сейдо окликал его или тянул за рукав, обеспокоенно заглядывая в лицо. Амон не знал, что лучше – ходить призрачными дорогами забытых катакомб или отдаваться во власть липкого, тянущего во тьму страха. Подобно мутантам он мог превратиться в потерявшего контроль зверя, который будет рваться вместе с ними в бой, грабить, калечить, убивать, чтобы почувствовать опьянение от своего триумфа... Люди в Городе верили, что мутацией можно заразиться, просто общаясь с мутантом, проходя мимо, дыша одним воздухом. Немногие охотники (но были и такие) согласились бы с ними – слишком часто они сталкивались с мутантами, и никто не заразился ни разу. Амон много раз задавался вопросом, почему Цитадель не спешит рассказать людям об этом. Страх заразиться держал людей подальше от мутантов, но все же как можно было культивировать такое невежество... Амон не мог одобрить этого, тем более что мутанты и вправду были опасны, но не мифической заразой. Охотники знали про другое – мутанты в бою становились неуправляемы, их взгляды теряли осмысленность, а речь – членораздельность, они дрались не по-людски свирепо и безрассудно: с голыми руками перли на вооруженного противника, раздирали зубами чужую плоть, не замечали полученных ран и ожогов, будто внутренний огонь, поддерживающий их жизни, вспыхивал напоследок особенно ярко, а потом столь же стремительно угасал. Амон не думал, что сами они понимали, что творили в такие моменты. И это то, чего он боялся больше всего, – потерять разум, стать бездумным орудием какого-нибудь предводителя, лишиться контроля над своим телом и желаниями, убивать тех, кого клялся защищать... *** База Аогири была подобна огромному слаженно работающему организму и жила своей жизнью, не сильно изменившейся с появлением новичков. Мутанты, что разбирали завал вместе с Амоном и Сейдо, не были пленниками, они просто здесь жили, работали, лишь время от времени выходя на поверхность, где у некоторых оставались семьи. Пленникам ни отдых, ни прогулки, конечно же, не полагались. Амон скоро разобрался в несложной иерархии здешнего мутантского сообщества. В подземельях и катакомбах не было почти никаких ресурсов, потому самой уважаемой группой оказывались бойцы – молодые, сильные и здоровые мутанты, что ходили в рейды в Город, грабили, поджигали и убивали там, и тем самым обеспечивали остальных пищей и всем необходимым. Бойцам доставалась лучшая еда и одежда, они были избавлены от работы, потому сходили с ума от скуки, безделья и нерастраченной силы все время между набегами, придумывая самые неожиданные и сомнительные способы развлечься. Бойцы жили наверху, на земле, многие – со своими семьями, но спускались сюда, в Большой зал, едва ли не ежедневно. Не только за едой или компанией – помимо прочего здесь можно было отпустить себя и делать, что хочется, не опасаясь осуждения. Работниками становились те, кто не мог ходить в рейды: в основном слабые или больные. Дармоедов тут не держали. Работники жили здесь же, в подземельях, в таких же комнатках-пещерах, что и Амон с Сейдо, ели ту же еду и занимались тем же изнуряющим трудом. Различие между ними и пленниками состояло в том, что работникам иногда позволялось подняться наверх, а ноги их не были скованы цепями. *** Временами работники устраивали перекуры – вдохнуть еще немного пыльного воздуха и выпить воды с маслянистым привкусом. – Зачем все это надо? – в который уже раз безнадежно шептал Харо, бездумно бросая камешки в выбранную цель. – Затем, что за обрушенным участком переход и выход наружу. Хороший путь для отступления, когда придут охотники. «Когда», а не «если» про себя отметил Амон удовлетворенно. – Другие выходы слишком близко, их легко перекрыть. Про этот никто еще не знает. – Всего-навсего еще один выход. – Харо продолжал бросать камешки. Разговор был сродни ритуалу – Харо слышал эту историю много раз. Наверное, ему было это нужно, чтобы убедиться, что их в самом деле не забыли в этой проклятой каменоломне. Харо – внук, племянник, а, может быть, и вовсе не родственник Кайто. Щуплый юноша с мягкими чертами лица и острыми костными шипами от локтя до плеча. Если научиться, можно было ими убивать, но Харо даже складывал их плохо – они то и дело топорщились, прорезая одежду. Он мог бы уже стать бойцом, но почему-то сидел здесь и ждал подтверждения тому, что они не призраки каменоломни. Но Харо был исключением. Компания работников оказалась весьма разнородной, и объединяло большинство из них одно – они не годились в бойцы. Слишком застенчивый Нацуке с большими грустными глазами и вечно настороженным взглядом, вздрагивающий от любого внезапного звука или движения. Старая Юки (по человеческим меркам ей можно было дать лет семьдесят, сколько на самом деле – Амон не представлял), согнутая бабка, которая работала наравне со всеми, не терпела помощи и пустой болтовни – как она вообще умудрилась столько прожить, да еще с таким характером?.. Хромой, озлобленный на весь мир Сота смотрел на пленников исподлобья, иногда отпуская замечания, полные ненависти, которые Амон старался пропускать мимо ушей. Кайто – тот, что окликнул Амона в коридоре, – стоял в стороне от всех, будто бы между ним и другими работниками лежала невидимая черта. Его слова слушали, ждали его мнения, хотя он высказывал его нечасто. Командовал раньше отрядом, не иначе. В нем чувствовалась скрытая сила: в тяжелом взгляде глубоко посаженных глаз, в уверенных движениях, в развороте плеч и посадке головы. Его возраст выдавали морщины у глаз и совершенно лысый череп. Странно было думать, что смерть стоит за плечом не старого еще человека – будь он человеком. Работники не любили неожиданности, поэтому, когда в тоннель завалился Нанто, один из охранников, в сопровождении пары вооруженных до зубов бойцов, работа тут же остановилась, а в воздухе повисло напряжение. – Кончайте тут и пойдемте с нами. Командир Татара и госпожа Это пригласили всех отпраздновать удачный рейд. Работников тоже ждут. Всех, - добавил он, окинув взглядом Амона и Сейдо. В Большом зале было тесно, душно, пахло алкоголем и потом. Над всем этим витало радостное возбуждение, приходящее вместе с ощущением победы. Где-то далеко в Городе мутанты рвали в клочья обычных людей и охотников, а Амон чувствовал себя в этом зале трофеем, брошенным к пьедесталу победителей, вражеским знаменем под ногами их богов. Ему стало тошно от всего этого, он ушел в дальнюю часть зала и сел на пол возле стены. В толчее у входа он потерял Сейдо и теперь вглядывался в толпу, стараясь отыскать его там. Первый раз он видел столько мутантов разом и чувствовал себя чужим и потерянным здесь. Они были пьяны победой, удачей больше, чем алкоголем. Везде звучали возбужденные голоса. У них был свой мир – свои радости, свои достижения, даже своя странная красота. Явные мутации встречались лишь у каждого третьего мутанта: необычные конечности, растущие из тела мощные отростки, шипы... Будто старые сказки оживали: вставали перед глазами их причудливые герои, они были врагами, опасными, жестокими, но было и что-то помимо этого. Они радовались, смеялись и плакали... как женщина, раздающая еду, тихо смахивала невидимую слезу. Чужой мир, чужая боль, чужой праздник... Мутанты притащили огромный гонг, и по залу прокатился низкий гулкий звук, будто стон земли наполнил подземные своды и тяжко отдался внутри каждого присутствующего. Это стало сигналом: все притихли и уселись, кто на расставленные заранее лавки, а кто и просто на пол, образовав огромный круг, в центр которого вышла маленькая женщина в невзрачной мешковатой одежде. Сотни глаз смотрели на нее в ожидании, голоса смолкли, и она заговорила в тишине, звучно и веско: – Братья и сестры, дети изгнанного народа! Сегодня наши воины пришли с победой: мы взяли продовольственный склад в Четвертом районе и забрали оттуда все, что удалось унести. Сколько бы узурпаторы ни защищали свои хранилища, пируя за высокими стенами, пока здесь женщины и дети умирают голодной смертью, им не уйти от возмездия. Мы есть и мы больше не рыдаем во тьме. Голоса наших мертвецов взывают к отмщению, и мы идем в Город, что узурпаторы у нас отняли, и берем свое. Мы откроем все их хранилища и накормим наших детей, мы засеем поля и теплицы, что сейчас запретны для нас, мы войдем в ворота Цитадели как хозяева и скинем проклятую птицу в бездну, где ей и место. Мы повесим над воротами головы охотников, убийц ваших родичей – и это будет наше знамя. Я верну вам потерянную землю, мой изгнанный народ, потому что сказано в древних легендах – Господь избрал вас для великих свершений, дав нечеловеческую силу и испытав бедами и болезнями, что не дано выдержать слабым и праздным людям. Мы отнимем у них свой Город и вернемся домой, а сейчас в знак обетования, братья и сестры, радуйтесь и пойте, танцуйте и любите друг друга – сегодня ваш день. Мутанты закричали, приветствуя ее речь, многие, особенно женщины, растроганно плакали. Амон хотел бы сказать, пусть лишь самому себе, что она несла чушь, и не мог. Всем этим мутантам нужна была не только лишь еда, но и красивая легенда, что оправдывала бы все: гнусное разграбление общегородского склада, убийства, их собственное жалкое положение и врожденное проклятье. Она придумала им легенду, и, вместо того чтобы озлобиться, распасться на мелкие жестокие банды и погибнуть, они объединились, доверившись общей надежде. Но было кое-что для Амона важнее этого. Головы, выставленные над воротами Цитадели, – вот что они приготовили для нас. Вот что станет, если мы их пустим. После Одноглазой Совы в центр круга выходили и другие. Амон узнал светловолосого юношу в нелепой белой куртке, Наки. Он призвал всех поднять чаши за павших в этой битве и во всех предыдущих. Наки перечислял имена – длинный перечень, казавшийся бесконечным, но никто не смел прервать его. Он плакал – Амон не мог его упрекнуть – сам он никогда не перестанет оплакивать своих погибших. Низкорослая коренастая женщина с густыми темными косами – одна из командиров – пела низким звучным голосом протяжную песню о подземном народе, что тоскует о солнце. Они пели много: все вместе, суровым и неожиданно стройным хором, и поодиночке, отбивая ритм на звонкой небьющейся посуде, барабанах и бубнах. Амон слушал их невольно. Разудалые песенки про веселые пьянки и лихие набеги, про смелых воинов и предводительниц, оставивших походы ради материнского счастья, заунывные – про горькую мутантскую долю и несчастную любовь к человеческой девушке, где горе-любовник убивал в итоге свою избранницу. Мужчины пели о храбрости и воинской дружбе, девушки – о возлюбленном, что не вернется из битвы. Седая женщина пронзительно и страшно в своей монотонной безбрежной тоске тянула плач матери о потерянном ребенке. «Не надо, – подумал Амон, закрывая лицо, – не пой так, не смей». Его пробрало до дрожи, до сухих рыданий над этой надрывной тоской. Сама женщина не плакала, закончив песню, она ушла, добела сжав губы и выпрямив спину. Еще он слышал странную песню, что рассказывала историю, если слушать внимательно. Амон никогда не задумывался о том, во что верят мутанты. Это было похоже на легенду, что пелась протяжно и неторопливо, перетекая от куплета к куплету – мотив был почти одинаковым, менялись лишь слова. Человечество отвернулось от Бога, погрязло в нескончаемой войне, и мир был разрушен. Люди в отчаянии призывали Бога сжалиться над ними, и тогда он внял их мольбам и самых достойных одарил великой силой и выносливостью взамен долгой жизни. Но прежние, слабые люди, встретив божьих избранников, испугались и изгнали их в пустыню, где они должны были скитаться долгие годы, пока Бог не пошлет пророка среди их народа, который сможет вернуть им потерянный дом. Пророк явится неузнанным, в облике, который многих введет в смущение, и слабые духом начнут роптать и разуверятся в божьей милости, но истинно верующие пойдут за пророком, выдержат все испытания и обретут снова землю, что от века принадлежала им. «Это она пророк, – понял Амон, – одноглазая женщина. Она не предводительница головорезов, а посланница Бога. Если так, этот Бог жаждет крови. Песня не про легенду, а про нее – гимн одному-единственному человеку. Даже Вашу не метят так высоко». В ушах все звучали повторяющиеся строки о возвращении домой. Странно было слышать, что тайные мечты мутантов – покинуть пустой бесплодный мир и вернуться к людям. Амон тряхнул головой, чтобы избавиться от чувства отчужденности, которое странным образом тяготило его. Ему не нужна эта чужая жизнь, у него была своя. Была... – Амон-сан! – Из толпы вынырнул Сейдо, его глаза лихорадочно горели, а в руке была чашка, которую он немедленно протянул Амону. – Вот! Это брага. Настоящая, даже можно пить. – По блеску его глаз и раскованным движениям было понятно, что он и сам не отказался. Амон только покачал головой. – Я не буду, Сейдо. Не люблю терять контроль. В глазах Сейдо мелькнула досада, даже прежнее возбуждение будто чуть отпустило, плечи поникли. Из толпы следом за ним вынырнуло странное создание с изувеченным лицом и полуосмысленным взглядом. – Это Шикорае, мы... вроде как поладили, – начал было Сейдо, но осекся, встретив удивленный взгляд Амона, – я... сейчас, – неопределенно пробормотал он и снова исчез в толпе, оставив чашку стоять у его ног. – Он был красивым мальчиком, Шикорае... Амон чуть не подпрыгнул от неожиданности – рядом с ним сидел Кайто, сверля своим острым, колючим взглядом. – Это ваши в Цитадели так его украсили, знаешь? Амон не знал и не хотел знать, спорить со стариком тоже не хотел. Люди несовершенны, а война калечит их души даже больше, чем тела. Но старик не желал останавливаться. – Шикорае вернулся – сбежал, но Цитадель его отравила и забрала разум. Большинство же вовсе не возвращается. Город нас проклял и изгнал за свои пределы, но продолжает пожирать наших детей. – Ваши дети приходят туда грабить и убивать, – сказал Амон с ненавистью. Он все же не смог удержаться от спора. – О да… – старик рассмеялся хрипло и трескуче, – конечно, они грабят и убивают. Будто им остается что-то еще! Здесь ведь нечего есть и возделывать тоже нечего. Вашу заперли свои склады и все немногочисленные угодья обнесли непролазным забором. Скажи, ты когда-нибудь голодал, охотник? Ешь, мальчик, ешь все до капли, до последней крошки. Ты должен хорошо есть, чтобы вырасти большим и сильным. Ты должен хорошо есть, потому что слабые и глупые всегда становятся чьей-то пищей. Тошнота и головная боль пришли одновременно. Амон закрыл рот ладонью, чтобы его не вырвало прямо сейчас, перед цепким взглядом старого мутанта. Лучше бы я голодал. Лучше бы голодал, но тебе об этом знать не нужно. Никому не нужно. Кайто смотрел внимательно и странно, будто пытался не обвинить, а что-то понять. Он сказал: – До того, как Одноглазая Сова объединила нас, все, кто не мог охотиться, кто не мог отстоять свое право на жизнь в бою, умирали. Старики, раненые, слабейшие из женщин и даже дети. Сегодня все здесь, в Большом зале, не только бойцы: я и ты, Харо и твой друг – каждому достанется кружка браги и закуска к ней. Наверху дети и их матери получат самое лучшее. Это то, что она принесла сюда. Мир. Надежду. Любой, кто хоть как-то полезен, не останется без куска хлеба и защиты. Никто, даже боец, не может убить другого мутанта или изнасиловать женщину и остаться безнаказанным. Здесь появились семьи и стали рождаться дети, потому что матери их не были обречены на голодную смерть. Вашу объявили Одноглазую Сову вне закона и назначили за ее голову высокую цену, но для отверженных и изгнанников она – предводительница и мать, символ надежды на будущее. Как бы ни старались охотники подрезать все стебли и выкорчевать ростки, они не истребят нас – даже на скудной земле мы выживем и вырастим своих детей, и однажды они вернут себе Город. Вы отняли его у нас и убиваете тех, кто смеет покушаться на то, что вы считаете своим. Но когда-нибудь наши дети обязательно вернутся туда, и вы примете их. Вам придется их принять, охотник. – Посмотрим, – сказал Амон, – посмотрим, как будет. Только ты в главном ошибся, а, может, солгал: отнимать – ваше дело, наверняка вы и детей своих этому научите. Я не знаю, что сделала Одноглазая Сова для вас, но в Городе о ней наслышан каждый. Людям она приносит не надежду – только смерть и разрушения. Никто добровольно не примет в свой дом того, кто пришел отнять и убить. Он много еще хотел сказать – его переполняла ярость, острая, почти как раньше, но почему-то лишь к словам старика – не к нему самому. Это было новым. Он думал: «Дети там, наверху, в разрушенных древних домах с выбитыми окнами, завешенными тряпьем… Они вырастут и станут убийцами, но разве можно не позволить им вырасти? Разве это не преступление? Если подумать, дети мутантов почти ничем не отличаются от человеческих… Но она не сможет заставить людей принять их, что бы ни сделала». *** Где-то впереди, дальше по коридору мерцал свет. Амон шел к жилой части, чуть покачиваясь, иногда касался стены для большей уверенности. Он все-таки выпил брагу, которую оставил Сейдо, – с непривычки да еще на пустой желудок она здорово ударила в голову. Сам Сейдо так и не вернулся, хотя Амон ждал его, сколько мог. Коридор казался ему неожиданно темным, стены подозрительно раскачивались, а впереди вдруг послышалась какая-то возня, звуки борьбы, тяжелое дыхание и сдавленные голоса. – Оторву тебе яйца – никто не узнает, – шипел злой возбужденный голос. В полумраке Амон видел коренастого мутанта, который впечатал в стену Нацуке, держа, видимо, за то, что собирался оторвать. – Думаешь, все позволено, можно лапать чужую бабу? Иди вон присунь своим работничкам, если приспичило. Ха-ха. – На лице Нацуке паника сменялась обреченностью, он всеми силами старался не смотреть в лицо бойцу. – Ты понял меня? Еще раз подойдешь близко к Наре... – Нацуке тихонько завыл, заскреб ногтями стену. Брага мигом выветрилась из головы Амона, он сделал было шаг вперед, но его опередила молодая женщина – она вылетела из бокового коридора. Он узнал в ней девушку с раздачи еды, ту самую, что смахивала слезы. Даже в полумраке она была красивой – темные волнистые волосы были убраны в узел, глаза горели решимостью. В руке она сжимала большой кухонный нож. Не замедляя движения, она бросилась прямо на бойца, целя тому в живот. – Отпустил. Быстро. – Ее низкий голос был полон настоящей угрозы и дрожал не от страха, а от ярости. – Проваливай отсюда, Оки. – Вот узнает твой муж... – Ты ему расскажешь? – Женщина рассмеялась злым каркающим смехом. – Попробуй, узнаем, кто первым попадется ему под руку. – Сука, – выплюнул боец, – я просто убью этого сопляка. Она попыталась ударить, но боец успел перехватить ее руку, вывернул запястье. Нож звякнул об пол. – Даже не надейся, сука, – прошипел он ей в лицо. – Это всего лишь падаль. – Он принялся пинать сползшего по стене Нацуке. Ноги сами вынесли Амона вперед. – Он причиняет вам боль? – официально поинтересовался Амон у Нары. Боец по-прежнему выворачивал ей запястье. – Я просила его уйти, – подхватила она его тон. – Прошу вас отпустить женщину и уйти. – Нужная доля угрозы сама проникла в голос Амона – профессиональный навык. Мутант выпустил женщину и оказался с ним лицом лицу в два шага. Он умудрился показать Амону свое презрение даже взглядом снизу вверх. – Ты здесь меньше, чем вошь... – выплюнул он ему прямо в лицо. – Еще дождешься... Амон ждал удара, но его не последовало. Боец, снова облив его презрением, ушел в темноту. Нара помогала Нацуке подняться. Получалось не очень. Амон закинул его руку себе на плечо и рывком поднял на ноги. Нара, не обращая на него никакого внимания, гладила лицо Нацуке и шептала что-то нежное, пока он не сфокусировал на ней разъезжающиеся глаза. – Я отведу его домой, – пообещал женщине Амон. – Не беспокойтесь. Только тут она внимательно поглядела на него и упрямо мотнула головой. – Я тоже пойду. Покажите дорогу. – Она вскинула подбородок и пошла рядом с ним, всем видом показывая, что не намерена прятаться. *** – Жалкие отбросы... еще только охотников тут не собирали... Одноглазой суке мало бесполезных баб, стариков, калек... давайте теперь еще и пленников кормить, конечно! – Ты бы поосторожнее, Нобу, а то получишь пулю между глаз – Татара церемониться не станет. Нобу грязно выругался и зло пнул временно ненужную цепь. – Ублюдки... вовсе бы вам не давал мыться. Хватит и того, что мы вас кормим, дармоеды... Нобу ворчал, не останавливаясь, с того самого момента, как его отправили смотреть за пленниками. Ради помывки их избавили от цепей, и теперь нудный Нобу не отходил от них ни на шаг. Охраннику это нравилось не больше, чем им самим. Помещение, отведенное под купальню, было высоким, гулким и холодным. По стенам стояли скамьи и большие бадьи с водой, потом можно было постирать одежду в той же воде, где до этого мылся. Не до чистоты – только чтобы избавиться от пыли и пота, насколько возможно. На входе один из работников выдавал каждому кусок чего-то твердого, вроде мыла. Какая щедрость – здесь не жалели воды и мыла, знали, чем заканчивают грязные трущобы: болезни, паразиты, мор... Другие работники уже были здесь – отмывались, не обращая на других внимания. Кто-то вполголоса переговаривался. Сейдо заметил Харо – сейчас можно было разглядеть все его шипы и гибкие пластины, вроде плавников. Он мог складывать и расправлять их, они переливались серо-фиолетовым и сизым, иногда мелькала ярко-синяя искра. Штука была неудобной, но сейчас показалась странно красивой. Кожа Кайто была полностью испещрена рубцами и язвами, смотреть на него было жутко и вместе с тем любопытно, но Сейдо устыдился, отвел глаза. Не надо глядеть на них, думать о них… Чем больше он пытался отвлечься, тем хуже ему становилось. Снова раздеться, на этот раз перед всеми. Охранниками, работниками, Амон-саном. Он вжался в стену – казалось, что все повторяется и это новый эксперимент, где никто не спрашивает его желания, только распоряжаются. Они будут смотреть. Они увидят. Его слабость, то какой он жалкий, никчемный… Раздевайся, Такизава-кун. До конца, чего ты застыл? Он выглядит тощим и нездоровым. Я же доктор, не нужно меня стесняться. Всего лишь еще одна небольшая проверка. И таких сопляков принимают в охотники? Глянь-ка, что у этого заморыша в штанах – удивлюсь, если там есть яйца. Он не хотел им отдавать больше ни капли – его и так осталось слишком мало. Разум не был больше его хозяином – внутри билось и кричало от страха жалкое дрожащее существо… Сейдо вцепился в куртку и вжался в стену, глаза распахнулись, он никак не мог вдохнуть. Перед ним появилось лицо Амона. Он тряс его за плечи. – … Сейдо. – Голос еле-еле пробился сквозь шум в ушах. – Надо помыться, понимаешь? Иначе заболеешь. Тебе же самому неприятно носить все это. Сейдо хотел оттолкнуть его, возмутиться, что он говорит с ним, как с неразумным ребенком, но сил не было. – Сейдо, давай. Здесь только я. Нечего бояться – никто не смотрит. Сейдо оглянулся – все были заняты своими делами, скользнул взглядом по Амону – он и сам был напряжен: челюсти сжаты, плечи застыли точно каменные. Может быть, именно перед тобой я и не хочу обнажаться. Может быть, больше всего перед тобой. Амон преувеличенно резко стаскивал с себя вещи и бросал их на скамью. Сразу стало заметно, насколько они старые, пропитанные потом, кровью и пылью. Хотел ли он показать пример или сам боялся отступить? – Глупо зарасти грязью и подцепить заразу, Сейдо. Сейдо понимал, что Амон прав, и не хотел больше слушать его уговоры. Но справиться с собственным телом было непросто – руки дрожали, а голове гремело ударами молота – «не хочу, не хочу, не хочу». Он с невероятным напряжением, будто проделывал тяжелую работу, стаскивал с себя вещи, а, избавившись от одежды, отчаянным движением схватился за промежность, пытаясь сохранить жалкие остатки приватности. Амон покосился на него, но ничего не сказал. – Отвернись. Не смотри, я так не могу. Амон моргнул непонимающе, потом буркнул: «Хорошо» и в самом деле отвернулся. Сейдо тер себя дурацкой тряпкой, пытаясь размылить бестолковый кусок, норовивший выскочить из рук. Бесполезное занятие – сколько ни три себя песком, а в холодной воде невозможно отмыть пот и въевшуюся пыль. И все равно это было лучше, чем ничего. Намного лучше. Если бы не позорная процедура, конечно. Он глянул через плечо – Амон честно выполнял обещание и не смотрел в его сторону. Сейдо ничего не обещал... Струйки воды стекали по плечам Амона, двигались вслед за руками лопатки, вода струилась в ложбинку позвоночника. Темная рука казалась чужой, плохо подобранной деталью к этому красивому телу. Ее изогнутые линии свивались на плече в диковинный узор, напоминая свернувшуюся в кольцо змею. Сейдо окинул взглядом его фигуру и его кольнуло горькое, почти позабытое чувство: Амон-сан был удивительно хорошо сложен – не чета ему самому, его не портило даже явное увечье. Ни одна девушка не взглянула бы на меня, будь он рядом. Даже сквозь холод Сейдо почувствовал, что краснеет и поспешил отвернуться – не хватало еще быть застигнутым за подглядыванием. *** На выходе, подпирая дверной косяк, стоял мутант, обвешанный оружием с ног до головы – боец. С похабным выражением на лице он нагло, не стесняясь, разглядывал всех выходящих из купальни. От него веяло самодовольством, он упивался своим превосходством и властью. Сейдо поежился – хотелось зажмуриться, сжаться в комок, чтобы его не заметили. Он неловко прижал к себе мокрую одежду, вцепился в нее изо всех сил, плотнее завернувшись в плащ. Они медленно брели к выходу, он считал плиты под ногами, когда... О нет, только не меня... Пожалуйста, нет. Рука мутанта легла на его плечо. Хотелось закричать и сбросить ее, но Сейдо только застыл на месте. – Я говорю, ты хорошенький. Пойдешь со мной. Кровь стучала в висках как большой барабан. З…зачем это? Я не понимаю. Я просто хочу уйти, пожалуйста, дайте мне уйти. – Не трогай его, – прозвучал в ответ глубокий голос с легким намеком на угрозу. – Чтоо?! Ты кто такой?! Крепкая хватка сжалась на руке Сейдо, потянула его назад, толкнула обратно в купальню. Теперь перед ним снова оказалась спина Амона, а грохот крови чуть ослабел. – Он мне понравился, и я его получу. Даже если придется убить тебя. – Значит, придется, – глухо ответил Амон. Все произошло очень быстро – упала на пол мокрая одежда, боец метнулся за оружием и даже успел им воспользоваться, но выстрел ушел в потолок – сверху посыпалась штукатурка. С металлическим лязгом выбитое из руки мутанта оружие отлетело на пол. Сверкнули его ошалевшие глаза, перекошенная яростью и неверием физиономия, – он попытался ударить, но Амон успел блокировать левой, а страшной правой рукой ударил бойца прямо в челюсть. Не может быть. Невозможно. Сейдо с трудом верил, что в самом деле видит это – хороший удар, не более, но мутант пролетел пару метров и сполз по стене, потеряв сознание, на губах показалась кровь. Амон отступил на шаг – он тоже не мог поверить, что сделал это, и потрясенно смотрел на правую руку. Кто-то пощупал пульс бойца – живой. Все превратилось в сумасшедший круговорот – появились другие бойцы, угрожали, требовали выдать виновника драки. Работники огрызались в ответ, но никто не указал на Амона, который так и стоял, не сдвинувшись с места ни на шаг. *** – Он сказал, я хорошенький. – Сейдо сгорбился, обнимая колени. Он закутался в плащ, надвинул капюшон на мокрую голову, но его все равно била крупная дрожь. Амон сидел рядом и смотрел в никуда. Его будто тяготило что-то свое. Сейдо спросил: – Зачем он так сказал? Зачем позвал меня? – он не знал, для чего спрашивает, потому что не хотел бы услышать ответ. Слова нужно было вытаскивать из себя клещами – казалось, если говорить об этом, то станет не так страшно. Амон не отвечал. – Ты его ударил, – добавил Сейдо через некоторое время, когда молчание стало совсем уж невыносимым, – ты теперь сильный как они – даже сильнее их. Амон глянул на него так стремительно и зло, что Сейдо отшатнулся. Он не понимал, чем заслужил это. – Не говори так. – Амон опустил плечи, и лицо его изменилось – стало потерянным. – Я не один из них, я… – он так и не закончил фразу. – Ты не один из них. Я просто сказал, что ты сильный. – Эта сила – не моя. Она предвестник безумия. Ты когда-нибудь видел мутанта в битве, Сейдо? Видел, во что они превращаются? Сейдо пожал плечами. – Я видел, тогда, в Двадцатом районе. Нет никакого безумия, Амон-сан. Только то, что мы позволяем себе. Или не позволяем. Ты жалеешь, что защитил меня? Амон молчал, он, может, и вовсе не слышал его, погруженный в себя. «Он тоже знает ответы, они ему не нужны, – подумал Сейдо с обидой – не для того он спрашивал». Стало как-то очень одиноко. – Я хотел… – Иди спать, Сейдо, – перебил Амон. Сейдо подумал бы, что это прозвучало грубо, но голос Амона был таким пустым и далеким, что это сгладило резкость. Сейдо улегся, завернувшись во все сухое тряпье, что у них нашлось. Ему было не по себе, и дрожь никак не отпускала. Он все не сводил глаз с Амона, который обхватил себя руками, чтобы унять волнение. Наверняка еще и холод донимает, подумал Сейдо и чуть сжал его плечо: – Пойдем, не надо тут сидеть. – Я... нет. – Его зубы предательски клацнули. – Ты замерзнешь. И мне тоже холодно. Идем... – Он потянул Амона за руку, тот нехотя поддался. Казалось, он не вполне понимал, что происходит. Когда они устроились рядом, Сейдо прижался спиной к его груди – сердце Амона билось быстро, несмотря на холод, а руки были ледяными. Он взял его ладони в свои, надеясь, что так дрожь пройдет быстрее, и они смогут наконец уснуть, но так и не узнал, помогло ли это, потому что сам уснул почти сразу – ему стало тепло и спокойно. *** – Ненавижу морковь, еще с детства. – Сейдо ложкой вылавливал в своей похлебке разваренные мягкие оранжевые кусочки и перекладывал их в миску Шикорае, тот довольно склабился. – Мама заставляла съедать все до крошки, нравилось мне или нет, и я старался глотать, не жуя, почти как сейчас. Однажды меня вырвало прямо в тарелку. – Шикорае невпопад засмеялся, брызгая слюной, а когда Сейдо глянул на него, виновато вытерся рукавом. – Я теперь понимаю, она так заботилась: не хотела, чтобы мы с сестрой голодали. Шикорае ел, зачерпывая ложкой как можно больше похлебки. Кусочки порой вываливались у него изо рта. Сейдо продолжил: – У нашей семьи был огород – несколько ящиков плодоносной земли возле дома. Родители выращивали там картофель, морковь и лук – всего понемногу. Они вложили в этот огород всю душу и хотели, чтобы мы с Сейной, моей сестрой, продолжили им заниматься, а мы ненавидели грядки и сбежали, когда смогли. Я поступил в Цитадель охотником, а Сейна – служанкой. Мы редко виделись, но, кажется, она была довольна. – Он добавил через некоторое время: – Только в Цитадели я научился читать. Шикорае смотрел на него, может, и правда слушал. Похлебка Сейдо совсем остыла, он протянул ее Шикорае – хочешь? – Еще у меня была ручная крыса, Рокки, с рыжими боками и любопытным носом. Он спал у меня на груди, мог забраться с пола на шею за пару секунд и ходил за мной всюду. Я научил его всяким фокусам: танцевать за угощение, перебегать с одной моей руки на другую, пролазить через кольцо… К старости Рокки растолстел и уже не бегал, а только спал. Я сам вырезал табличку на его могилке. Сейдо сглотнул подступивший ком и спросил у притихшего Шикорае: – А у тебя была семья? Тот долго молчал, а когда Сейдо подумал уже, что он не ответит, сказал: – У Рио был братик. – Кто это, Рио? Я спросил про тебя. Шикорае ткнул себя в грудь и сказал: – Рио. Так звали Шикорае раньше, давно. – Он повторил: – Рио жил с братиком здесь, только наверху. В доме с пустыми окнами. Братик приносил подарки из Города: крашеную куртку, перчатки из кожи, красивый нож и еще много. Он рассказывал: в Городе есть высокий дом с белой птицей – там живут враги и их повелитель. Он говорил никогда не приближаться к этому дому. Потом братик не возвращался, долго-долго, и Рио пошел его искать. Никто в Городе не знал, где братик, а Рио понял, куда нужно идти. Он боялся, но, если братика нигде больше не было, он мог быть только там. В высоком доме с белой птицей. – И ты пошел туда? В Цитадель? – спросил Сейдо. Сердце у него неприятно сжалось, он не желал слушать дальше. Там случилось что-то ужасное и гадкое, а ничего иного и быть не могло. Шикорае улыбнулся широко и жутко. – Охотник с уродливым лицом. Он все спрашивал… откуда Рио пришел, где другие… и много еще – Рио плохо разбирал, потому что кричал, а потом отдыхал и снова кричал. Братика там не было, а было другое: горячие щипцы, огонь, тиски и плетка… много всего, слишком много для Рио, и он умер. А Шикорае сбежал. Сейдо задыхался. Так ведь было нельзя, совсем нельзя – это как мучить ребенка или животное. Они не могли так поступать, кто-то должен был прекратить это… Он вскочил на ноги, чувствуя, что вот-вот разрыдается. – Надо найти Амона, он сказал, что задержится, но, должно быть, уже пришел сюда. Сейдо бестолково ходил по залу, выискивая глазами высокую фигуру в рабочей куртке, и изредка спрашивал о нем тех, кто выглядел менее угрожающе. Шикорае плелся за ним следом. Он собирался уже плюнуть на бессмысленные поиски и пойти спать, когда перед ними нарисовался щуплый паренек с оспяным лицом и дрожащими губами и сказал, заикаясь: – Ему нужна т…твоя помощь. Другому ох…хотнику. Такому высокому. Они по…побили его там… и кажется, сломана нога. Сейдо трясло. Он спросил взволнованно, громче, чем хотел: – Где он? Почему… что случилось?! – Он сломал челюсть Са...Сабуро в купальне. Они не м…могли это т…так оставить. Шикорае попытался что-то возразить, Сейдо приказал ему: – Жди здесь, не иди за мной. Послушайся на этот раз. Сейдо сделал вид, будто поправляет одежду: в левую руку, прикрытую длинным рукавом, скользнула заточка. После случая в купальне он был настороже. – Они б…были тут, чуть дальше. В заброшенных катакомбах было темно – Сейдо пробирался бы здесь на ощупь, если бы у мутанта не было фонарика, но и тот освещал лишь ближайший метр пространства. Не было слышно ни голосов, ни стонов – странно, если подумать. Сейдо спросил настороженно: – Зачем ты меня позвал? Тебе что за дело до нас? – Если он умрет по н…нашей вине, Одноглазая Сова в…всех накажет. Будет п…плохо. Сюда. Он указал на темный провал в стене, откуда слышалась какая-то возня. Сейдо вошел туда, не разбирая ничего в сплошной черноте, и охнул, когда его цепко схватили за руку. Потом зажегся фонарь. Их было четверо, не считая оспяного паренька, который тут же сбежал. Боец, что назвал его хорошеньким в купальне, крепко держал за руку, выворачивая запястье, остальных Сейдо не помнил. – Если будешь слушаться, – Сабуро осклабился, глядя на него плотоядно, – будет не так больно, мой сладкий. Сейдо отшатнулся и крепче сжал в левой руке заточку.