Пустыня

Будет радость, будет боль, Будет хлеб, будет соль, Будет бой и любовь, Что гадать, что пенять. Иллет, «От восхода на закат»

Настоящее Вечером Амон так и не проснулся. Акира решила не мешать ему выспаться – завтра ждала долгая выматывающая работа. Ночью они с Сейдо устроились по обе стороны от него, почти как раньше. В порыве молчаливой нежности сцепились на минуту руками над мерно вздымающейся грудью. Кисти у Сейдо были узкие, обветренные, с тонкими подвижными пальцами и короткими неровными ногтями. Привычку до мяса обгрызать ногти, вынесенную из плена, он так и не смог побороть. Акира сжала его руку в своей, почувствовала ответное легкое пожатие. Внезапно остро захотелось поцеловать его, их обоих, но было жаль тревожить спящего Амона, потому она лишь на миг прижала к губам теплую шершавую ладонь, улыбнулась тому, как вздрогнул Сейдо, и выпустила ее. Сейдо скоро уснул, уткнувшись в теплое плечо Амона и ссутулившись как всегда. Акира слушала, как он дышит, как неровное дыхание сменяется постепенно глубоким и спокойным. Кошмары мучили его все реже – это тоже было их маленькой победой. Ей не спалось. Она думала о внезапно теплой весне и запахе морского ветра, о том, что совсем скоро станет жарко и кому-то придется перебираться под навес у входа. Она осторожно провела пальцем по темной звериной руке этого кого-то. Они с Сейдо снова будут настаивать меняться и ночевать снаружи по очереди, но Амон только упрямо стиснет зубы и снова не станет спорить с ними. Иногда он бывает удивительно упрямым. На самом деле ночевать под навесом не так уж плохо – если бы не вездесущий песок, от которого не избавиться даже в фургоне, но тут ветер хотя бы не кидает его горстями в лицо. Акира провела пальцем по плотной, как металл, нечеловеческой руке, длинные пальцы чуть дрогнули от ее прикосновения. Странная штука, она привыкла к этой новой особенности своего бывшего напарника очень быстро. После того как Амон вернулся из мертвых, такая деталь как уродливая рука оказалась совершенно не имеющей значения. Случилось чудо, и она приняла это как чудо, не смея требовать большего. Акира вновь провела рукой по сплетению стальных канатов – это тоже часть жизни Амона, которая неожиданно оказалась так ей дорога. Хотя сам он, кажется, так и не принял этого изменения в себе. Отец рассказывал ей, что когда-то в древних сказках конечности животных у людей считались признаком принадлежности к иному, загробному, миру. Вот и эта новая конечность Амона будто принадлежала миру мутантов, навсегда связала их воедино, не давая забыть ни на минуту об этой связи. Сердце кольнуло болью: загробного мира не существовало, а вот со смертью мутанты были сцеплены прочно – здесь древние сказки не врали. Мало кто из них перешагивал порог сорока лет. У них оставалось совсем немного времени. – Как ты можешь? – Акира не заметила, когда он проснулся. – А? – Как ты можешь не содрогаться при виде этого? Почему тебе не отвратительно? – Амон говорил тихо, почти неслышно. – Это тоже ты, часть тебя. Значит, не может быть мне отвратительна. Я люблю тебя, – она не разбрасывалась такими словами, просто сейчас это нужно было сказать, – и люблю то, чем ты являешься здесь и сейчас. – Это... противоестественно. – Все здесь противоестественно, Котаро. Все, кроме любви. – Только ночью, в темноте, когда не видно лиц, можно сказать такое. Они молчали. – Ты ведь чувствуешь это. – Она касалась губами темных, сплетенных между собой жил, плотных и гладких. – Да, – выдохнул он. – Значит, это тоже ты, прими себя. – Что еще мне придется принять вместе с этим? *** Акира знала кое-что о принятии. Когда Амон и Сейдо пропали, она запретила себе надеяться. Это ведь почти ничего не значило на самом деле – что они не нашли тела: тела пропадали часто, ходили даже слухи, что мутанты поедают их. Можно было счесть это знаком, крохотной ниточкой, за которую можно зацепиться и продолжать жить, но Акира терпеть не могла бесплодные мечтания и людей, которые вместо того, чтобы принять реальность такой как есть, витали в облаках. Сейдо как раз таким и был, и она тогда досадовала и злилась: он казался ей умным и интересным, но когда вместо работы начинал вслух мечтать о подвигах и славе, о том, как станет охотником особого класса, будет выпивать в баре с самим Аримой и добьется дружбы Амона, ей становилось обидно и неловко за его нелепые беспомощные фантазии. Хотелось оборвать их чем-то отрезвляющим и резким – так она обычно и делала, а потом они долго самозабвенно ругались. Сейдо кричал в горячке, как ее ненавидит, она холодно отмеряла ему бьющие точно в цель дозы яда. На самом деле ей было больно. Сейдо жаловался Амону на ее бездушие и в лицо говорил ужасные вещи, тогда как она хотела ему добра. А потом он погиб. Оба они погибли. Акира была тогда словно смертельно раненный, который затянулся жгутом и просто не смотрит туда, где в нем зияет огромная дыра. Не хочет смотреть, потому что, если взглянешь – погибнешь. Она стянула себя в узел и перла вперед, как живая машина. Она запретила себе надежду, потому что надеяться – значило ворошить внутренности в этой неплотно прикрытой ране, ковырять в ней ржавым гвоздем и ждать, что все заживет. И если ее в любом случае ждала смерть, Акира Мадо хотела умереть достойно. Иногда, если становилось совсем невыносимо, она шла в бар подальше от Цитадели, напивалась там до беспамятства, оставаясь ночевать в грязной вонючей гостиничной комнатке при баре, куда, должно быть, посетители нередко водили проституток, и наутро была уже снова готова работать, пока не упадет. Потом на одной из операций по уничтожению мутантов она встретила Сейдо, совершенно седого и совершенно безумного. Сейдо-мутанта, Сейдо из «Дерева Аогири», Сейдо, с ног до головы покрытого чужой кровью, Сейдо, отрывавшего охотникам головы. Это оказалось еще одним ударом. Акира хорошо помнила, как ее тогда на время будто парализовало: она не понимала, что делать со знанием, что он жив, но в то же время потерян для нее еще более безвозвратно, чем прежде. В то место внутри, где она хранила добрую память о нем, больше нельзя было возвращаться, потому что нынешний живой Сейдо смотрел на нее оттуда сумасшедшими глазами, держа в кровавых руках голову совсем юной девушки-охотницы. Акира впервые подумала тогда, что лучше бы он умер в той битве по-настоящему. Несколькими месяцами спустя Йонебаяши рассказала о странном большом человеке (мутанте, скорее всего), который спас ее во время стычки с «Деревом Аогири». Акиру тогда скрутило как в болезненном приступе – гвоздь в ней провернулся еще раз, а предчувствие заставило задыхаться и метаться, как пойманный зверь в сети, не находя выхода. Оказалось, оглушающая радость и оглушающее горе ранят одинаково. У нее не было никаких доказательств, их и быть не могло: Йонебаяши никогда не видела Амона Котаро, она и своего спасителя толком не разглядела, но Акира была уверена, что это он. Она перерыла место той стычки и его окрестности вдоль и поперек, ища следы, зацепки – что угодно, а когда не нашла ничего – впервые за долгое время напилась. Несколько раз она обвешивала себя оружием и шла в самые глухие, забытые всеми богами места, надеясь безумно пусть не на встречу, но, может, на подтверждение, знак того, что она не ошиблась. Акира готова была согласиться на любую подачку судьбы, и порой ее снова охватывало острое болезненно-пьянящее предчувствие чуда, но рассудок неизменно возвращал все на свои места: то, что она находила, оказывалось обманкой. В конце концов она отчаялась и признала свое поражение. Нужно было принять эту потерю снова, во второй раз. Все правильно: глупые мечтатели всегда получали по заслугам. А потом чудо все-таки случилось. Во время ночного дежурства она свернула не на ту улицу. Просто так, без умысла: может, хотела заглянуть в бар, а, может, и нет – такую мелочь потом трудно было вспомнить. В вонючем темном переулке, пропахшем мочой и помоями, перед ней из ниоткуда выросла еле различимая фигура, на миг показавшаяся частью окружающей тьмы. Несколько долгих секунд темнота смотрела на нее блестящими глазами, и Акира успела машинально выхватить оружие, но так не пустила его в ход. В бледном сиянии луны она не могла видеть лицо человека, но различила очерченную отсветом огней линию скулы. До боли знакомую линию. Она оставила ответ на вопрос, кто перед ней, за гранью сознания, даже не успела понять, почему это так важно. В следующее мгновение незнакомец – и нечеловек – взялся за край своего плаща жуткой темной рукой, плотнее укутался, развернулся и ушел прочь, пробурчав глухо что-то вроде «простите». Он возвращался потом не раз – в долгих выморочных снах, где тревога мешалась с радостью. Порой оборачивался зверем или птицей и следовал за ней, но никогда не нападал. Редко, очень редко она пыталась догнать его, но он растворялся в плотной, густой темноте ночи. Что бы она ни делала, он был далеко. Она не сразу поняла, что ждет этих странных снов, зовет их, рассчитывая на еще одну попытку. И уже только потом она позволила себе признаться, что это просто должен, обязан быть Амон, и рано или поздно один из них сумеет прорваться сквозь туманную пелену сна. И они наконец встретятся. *** Ворот неспешно крутился, скрипел, наматывая все новые кольца цепи. Они запасали воду на несколько дней вперед, поэтому ведер приходилось поднять немало. Когда вода наполнит емкости, они снимут с колодца всю надстройку и закроют его крышкой, чтобы не бросался в глаза. Не стоит провоцировать людей на разбой. Амон слушал монотонный скрип ворота – было в этом что-то от медитации. Крутить рукоятку – самая примитивная работа, которую только можно придумать. Сложной она оказывалась из-за количества повторений – колодец был слишком глубоким. Тут скорее нужна была не сила, а выносливость. Но для себя он точно знал, что было самым тяжелым в этой работе – голова оказывалась совершенно свободной для любых непрошенных мыслей. Чуть заметное движение воздуха за спиной предупредило Амона о том, что Акира вышла из фургона (Сейдо делал бы это громче). Он почувствовал легкое касание ее тонких пальцев – три линии через его лопатки. По влажной от пота коже побежали мурашки. Акира вышла из-за спины и бросила на него лукавый взгляд – она заметила его реакцию и, не говоря ни слова, прошла дальше, подставив лицо свежему ветру, дующему с моря. Дни подъема воды всегда оказывались очень длинными – слишком однообразная работа, слишком много ненужных мыслей. Амон попытался сбросить с себя сонную задумчивость и вернуться к реальности. Ведра поднимались неполными. Конечно, за неделю воды в колодце прибавится, но насколько им хватит этого чудесного источника – никто не знает. Он бросил взгляд на небо и не поверил своим глазам – за своими мыслями Амон и не заметил, как над головой собрались темные тучи. Он бы обрадовался им – вода давала еще один шанс кому-то прожить следующий день, но сейчас темная туча угрожающе отливала зеленым. Или ему только казалось? Сейдо, наверное, возится с грибами – это была его зона ответственности. – Акира! – позвал он, кажется, слишком громко. – Да здесь я, чищу батарею. Надо укрыть ее от дождя и собрать воду. – Акира, спускайся. Мне это не нравится. – Думаешь снова отравленный дождь? Тогда тем более надо укрыть батарею. – Акира, прошу тебя, уходи оттуда. – Да-да, я почти закончила. – До чего упрямая... – пробормотал он себе под нос. Амон с тревогой посмотрел на небо. Сорвались первые капли. Он подставил руку дождю, поймал одну из капель. Мгновение казалось, что все в порядке, но тут он почувствовал жжение, на коже появилось красное пятно. Он выругался. Нечего было так долго ждать. Он мигом взлетел по наружной лестнице, ведущей на крышу фургона. Акира уже освободила брезент, чтобы укрыть солнечную батарею. – С ума сошла? Уходи. Амон слишком хорошо знал Акиру, чтобы рассчитывать на то, что она просто послушает его. Она будет шипеть от боли, но не бросит начатого. Он забрался наверх, сгреб ее за талию и потащил к лестнице. Она так и не выпустила из рук брезент. У самой лестницы вывернулась из рук Амона и сунула ему одну из завязок. Вместе они быстро закрепили ткань, и она позволила Амону окончательно утащить себя под навес. Там он, не раздумывая, окатил ее только что поднятой из колодца водой. Акира, не слушая возражений, ловко облила его в ответ, а после они тщательно смыли остатки едких капель. *** Несколько бочек в подвале, который вырыл под фургоном прежний владелец, были их плантацией грибов. Здесь оказалось достаточно тепло и влажно, чтобы грибы чувствовали себя хорошо. Сейдо проверил все еще раз – испортить что-то в их маленькой отлаженной системе было бы непозволительной роскошью. Наверху, похоже, что-то случилось, но вряд ли экстренное, иначе его уже позвали бы – для этого достаточно было просто постучать по полу. Не спеша окончив все дела, он поднялся и еще на лестнице услышал бойкий голос Акиры: – … из кожи варана. Точно, нам нужны такие. Ты охотился на варана когда-нибудь? Умеешь выделывать шкуры? – Охотился, но с перчаткой для этой… для руки мне помогли в Re. Сам я не очень-то хорошо шью теперь. – Амон Котаро, бывший охотник старшего класса, несколько лет ходил с прорехами на одежде, потому что некому было зашить. – Она прыснула. – Такой у тебя был коварный план? Поселить нас здесь, чтобы зашивали тебе штаны? – Кажется, она от души веселилась. – Не совсем: еще уборка, готовка, подъем воды и уход за грибами. Вы оказались очень полезны, – ответил Амон ей в тон. А потом Сейдо увидел их, и в глазах у него потемнело на пару мгновений. Они сидели на кровати спиной к нему полностью раздетые. Человеческой рукой Амон гладил плечи и спину Акиры, выводил странные узоры, и с разговором про охоту все это никак не вязалось. Что-то не так, что-то… почему они в таком виде? Сейдо вспыхнул, захотел хлопнуть крышкой люка, разбить что-то, убежать, устроить скандал, съездить кому-то в челюсть – и все это сразу. Нельзя, нельзя, подожди. Закрой глаза. Вдохни. Выдохни. Несколько секунд понадобилось, чтобы унять его первый порыв. «Мы ведь договаривались, мы обещали друг другу, – напомнил он себе. – Прежде чем что-то решить, сказать или сделать – вспомнить, почему мы здесь. Мы не только любовники, мы еще и друзья. В первую очередь друзья. Мы обещали доверять друг другу, беречь друг друга и прямо говорить, если что-то не так». Сейдо открыл глаза и огляделся: возле двери кучей лежала вся их одежда, истекая водой в получившуюся лужицу. Он тихо опустил крышку люка и снова посмотрел в сторону кровати. Амон бережно втирал выменянную в Городе мазь в красные пятна на плечах Акиры. – Хорошо вам тут без меня? – как можно беспечней сказал Сейдо, просто чтоб сообщить, что он здесь. – Отлично, – тут же отозвалась Акира, – присоединяйся! Только будь добр, сначала выйди наружу на пару минут. – Акира, – тихо шикнул ей Амон. Сейдо выглянул на улицу – кое-где солнечные лучи пробивали облака, и дождь казался по-летнему радостным. Смертельная красота. – Не знал, что тебе нравится чужая боль. – Такизава… – Он тебя дразнит, – мягко напомнил ей Амон, проводя пальцами левой руки линию от затылка к плечу. Сейдо не стал продолжать перепалку. На плечах Амона было не меньше красных отметин там, где отравленная вода разъела кожу. Когда Сейдо коснулся их, слегка, кончиками пальцев в прохладной мази, Амон едва заметно вздрогнул, но тут же расслабился, пробормотав что-то невнятное. Сейдо прижался на миг щекой к большой неестественно горячей спине, прежде чем продолжить лечение. Он втирал мазь в разъеденные дождем места, потом легко, чуть касаясь, проследил темные плотные с красноватым отливом завитки – похожие на татуировку и шрам одновременно. Завитки стали длиннее, чем раньше, распустились темные лепестки во все стороны от мутировавшей руки. Пугающе и красиво. В этих линиях инородной ткани была сила, и в них же таилась смерть. Чтобы сделать тело прочным и почти неуязвимым, нужны были ресурсы, и взять их было неоткуда, кроме самого тела. Плотная узорчатая кожа забирала себе все большие участки – наступала как пустыня на плодородную почву. Как пустыня, что покрыла в итоге весь обитаемый мир. Совсем как тот старик из подземелий Аогири. Тот, что разговаривал с нами. Сколько ему было – сорок или чуть больше? От него несло разложением и дурман-травой, что уменьшает боль и вызывает видения. Сейдо коснулся тонко изогнутой спирали губами. У нас так мало времени… Смерть отметила своего избранника, разукрасила, как жениха перед свадьбой, – и каждый год оставляла новые знаки принадлежности, будто смеясь над их побегом и глупым мятежом против ее безраздельного владычества над каждой судьбой. Мне все равно. Видишь? Я целую твои метки, и, значит, он мой теперь. Наш. Его тело и жизнь до самого конца. Спина под пальцами напряглась, Амон чуть обернулся, едва выхватывая взглядом его лицо. Не говори ничего. Не говори, не прогоняй меня, потому что мне страшно. Сейдо обнял его, обхватил руками спину и закрыл глаза. На ощупь нашел губами позвоночник, проследил поцелуями его выступающую линию снизу вверх и зарылся носом во влажные мягкие волосы на затылке. Все хорошо. Все будет хорошо хотя бы сегодня. Амон замер, только сердце стучало часто-часто. – Так вот оно что, Такизава Сейдо. Сначала подозреваешь нас невесть в чем, а потом устраиваешь диверсию. – Притворно возмущенный голос Акиры прозвучал совсем близко. Сейдо открыл глаза – она улыбалась ему, выглядывая из-за плеча Амона. Она раскраснелась, и волосы, потемневшие от воды, выбились из прически. Он позабыл, что хотел ответить, и несколько мгновений просто молча смотрел на нее. На них. Смотрел, как она тянется к губам Амона, как он склоняет к ней лицо и где-то на середине, в точке пересечения всех судеб, они встречаются. Соединяются друг с другом, сцепляются руками и губами – медленно-медленно, как во сне. Он смотрел и не находил в себе ни обиды, ни ревности – только нежность. Они принадлежали ему. Оба они принадлежали ему, а он – им, и это было самым невероятным чудом, какое с ним когда-либо случалось. *** Четыре года назад Акира Мадо испортила ему день рождения. Это был первый день рождения, который он собирался отметить с другими охотниками, не с родителями – потому что он был больше не ребенок – но звать было особенно некого: у Сейдо не было друзей в Цитадели, пригласить в бар Ходжи-сана или кого-то еще из старших было бы слишком уж фамильярным, Мадо не пришла бы из вредности, а Сузую он и сам не очень-то хотел видеть. Оставался Амон-сан, но праздновать вдвоем было бы слишком грустно и не очень уместно. Пока Сейдо думал, что можно сделать в такой ситуации, чтобы не казаться совсем уж одиноким, Амон-сан пригласил пойти с ними Сузую и Мадо, так что вопрос с гостями оказался решен. Сейдо был тогда раздражен и одновременно с этим чувствовал странное воодушевление, как случалось почти всегда, если Мадо находилась рядом. Она, кажется, считала своим долгом унижать его, оспаривать каждое слово со всей своей заносчивой безапелляционностью и выставлять его дураком. Он-то в отличие от этой бессердечной женщины не мог не горячиться, а тот, кто первым начинает кричать, всегда выглядит глупо. Мадо обходила его во всем с обидной легкостью, унижала походя и беспричинно, всегда находила его слабые места и колола туда с язвительной безжалостностью, так что он задыхался от злости и не находил слов, чтобы удачно ответить. Но вместе с тем Сейдо чувствовал необъяснимую пустоту, если ее не оказывалось на обычном месте. Когда Нагачика предположил, что Мадо, должно быть, скоро выйдет замуж и оставит службу в Цитадели, Сейдо ощутил горечь сродни той, что накатывала, когда рушились основы мира, что он любовно выстраивал вокруг себя в воображении. Эта история должна была закончиться как-то иначе. Он не знал, как именно и почему он в этом так уверен, но Мадо не должна была просто выйти замуж и уйти из его жизни, как уходили другие люди. Может, она должна была перед тем увидеть, что Сейдо не таков, каким она его себе представляла, и понять, какой он на самом деле, признать его способности и посмотреть, как он добьется первенства и всего остального, над чем она так зло и гадко издевалась, разрушая его и без того шаткую веру в себя. – Как мы одержим победу над мутантами, просто расхаживая по улицам средь бела дня? Да хоть бы и ночью… Мы их так даже и не встретим – просто бессмысленная возня. Не лучше ли накрыть их логово, вытурить всех оттуда и уничтожить раз и навсегда? В баре было уютно и тихо: из посетителей – только они. Брага уже ударила Сейдо в голову – стало легко и весело, даже несмотря на Мадо и Сузую, сидящих рядом. Он уже начал надеяться, что, может, хоть сегодня, в честь его праздника, они ничего не испортят, как Мадо опять начала занудствовать. – Задача охотников – не уничтожить всех мутантов, а защищать жителей Города и поддерживать порядок. Патрулируя улицы, мы лучше всего выполняем ее: не даем преступникам грабить и убивать, по крайней мере совсем уж открыто. Если вступим в бой с «Деревом Аогири» да еще и на их территории, потеряем много людей, а главари наверняка успеют скрыться и сколотят новую банду. – Она допила свою брагу и бросила на Сейдо взгляд свысока. – Ты просто хочешь геройствовать, Такизава. Думаешь, наверное, что в бою будет легко отличиться и получить награду и повышение. Но я тебе скажу: в бою гораздо легче погибнуть, чем совершить подвиг. Героев мало, а мертвецов считают десятками. И взгляд ее говорил: «Уж ты-то точно станешь мертвецом, а не героем, Такизава Сейдо». Сейдо прикрыл покрасневшее лицо рукой. – Мадо, – сказал он тихо. Замолчи! Заткнись! Почему тебе всегда надо все испортить? Почему нельзя промолчать хоть раз? Почему не сказать что-то доброе? Это ведь из-за меня, да? Если бы кто-то другой такое предложил, ты бы не спорила. – Ты по своему опыту говоришь про сражения? Помнится, Наки умудрился прострелить тебе ногу не так давно. – Такое случается, – Мадо обдала его холодом, – с теми, кто вступает в бой с врагом. Конечно, если сражаться только в мечтах, то и Одноглазой Сове не проиграешь. Сейдо задохнулся от злости и обиды. Закашлялся, поперхнувшись брагой. Амон-сан постучал его по спине. Некоторое время он просто не мог сказать ничего – горло нещадно драло. Сузуя смотрел на них удивленно, его рот был забит леденцами. Ты не имеешь права, не можешь так говорить! Это просто случай – кто-то встретился с мутантом, кто-то – нет. Ты знаешь это. Ты не смеешь выставлять меня трусом, подлая женщина! Амон-сан сказал: – Акира, Сейдо, хватит уже спорить. Хоть раз посидите спокойно. – Она затем и пришла, Амон-сан, чтобы испортить мне праздник. Наговорить гадостей в честь дня рождения – потому что ей это нравится! – Сейдо почти кричал. У Мадо глаза заблестели от злости. – Я просто высказала свою точку зрения, а гадости говоришь ты, Такизава. Если не хотел меня видеть, так бы и сказал. – Пожалуйста, – сказал Амон-сан растерянно. – Никто не хотел никого обижать – просто недоразумение. Каждый из вас по-своему прав и не прав. – Я думал, ты не будешь такой как обычно, потому что это мой день рождения. – Сейдо уже несло, остановиться он не мог бы при всем желании. – Она меня ненавидит, Амон-сан, это правда – она всегда меня ненавидела. – Много ты знаешь о ненависти, дурак, – зло выплюнула Мадо и встала из-за стола, покачнувшись. – Всю жизнь прожил, как младенец в материнской люльке, а мнишь себя взрослым. – Акира! – Даже Амон-сан был поражен, хотел что-то сказать, но она его осадила: – Молчи. И ты молчи, если не хочешь услышать лишнего. Она вышла на нетвердых ногах, шумно хлопнув дверью, а Амон-сан, красный как рак, побежал за ней. Сейдо чувствовал себя так, будто его ударили – больно было почти физически. Он долго сидел на месте, обхватив голову руками, и просто слушал шум крови в ушах. Сузуя невозмутимо догрыз леденцы, потом посмотрел снаружи и вернулся: – Они ушли, Сейдо. Их нигде нет. Сейдо бессмысленно посмотрел сквозь него. – Грустно вышло. Тебе понравился мой подарок? Этот мелкий выскочка подарил ему большую миску клубники – и где достал только не в сезон. Сейдо клубнику любил, но сейчас ему хотелось то ли побить кого-то, то ли разреветься, потому он бросил: – Плевать я хотел на твой подарок. У выхода из бара в довершение всего Сейдо упал и разбил коленку. Сузуя помог ему встать и доковылять до дома, где Сейдо долго придумывал, как лучше было бы ответить этой мерзкой женщине, как она неправа, потому что он вовсе не младенец, как задеть ее, чтобы тоже расстроилась, как он каждый раз оказывается перед ней беззащитен… а потом просто плакал, пока не уснул. *** Акира взяла его за руки и выволокла из-за спины Амона. – Тепло, – сказала она задумчиво, – может, разденешься? Сейдо кивнул и стянул одежду. По коже поползли мурашки, он обнял себя за плечи непроизвольно, но Акира покачала головой и прижалась ближе, заставив раскрыть объятия. Сейдо уронил голову ей на плечо: от нее пахло мазью, свежестью колодезной воды и немного – ею самой. Он не мог бы точно сказать, из чего складывался этот самый личный запах, но узнал бы его среди тысячи других. Так пахла ее кожа, нагретая солнцем, ее волосы, потяжелевшие от воды, ладони – все еще мягкие, несмотря на ежедневную работу и долгие тренировки с оружием, ее маленькая, мерно вздымающаяся грудь. Ее близость – надломленный лед: острые грани все еще ранили, но он жался к ним, насаживался беззащитной грудью на острия, чтобы соприкоснуться с тем, что за льдом – плоть к плоти, живое к живому. Его окровавленное нутро молило о принятии, он желал соприкосновения отчаянно и жадно, хотел осязать ее каждой молекулой своего содрогающегося тела. Акира Мадо была миром. Ее белая кожа была гладким песчаным морем, а за твердым остовом ребер билось огненное ядро. Сердце мира, яростное и поющее древнюю бессмертную песнь. Амон прижался к его спине, обнял их обоих разом: стало тягостно и тепло. Сейдо всхлипнул коротко и жалко, когда горячие влажные поцелуи коснулись затылка прямо под линией роста волос. Акира отняла у него дыхание и речь, выпила до капли, приникнув прохладными губами к его полуоткрытым и обметанным, а он, задыхаясь, все длил эту муку, цепляясь за нее иссушенным ртом, желая отдать еще больше, желая отдать все до конца. Они уложили Сейдо на бок, распластали между собой, как безвольную куклу, чтобы овладеть его бескостным отяжелевшим телом. Мужчина и женщина, которым он принадлежал, которых жаждал как глотка воды, как воздуха и пищи, как запертый на долгие годы в душной и тесной клетке жаждет свободы. Акира приникла к нему твердым упругим животом, коснулась мягкой грудью груди и раскрылась перед ним, улыбнувшись одними глазами. Амон дотронулся до ребер холодной и шершавой кожистой ладонью, заставив вздрогнуть, погладил легко и несмело всеми тремя нечеловеческими пальцами. Они были неловкими и плохо гнулись – неважно, Сейдо благодарно прильнул головой к теплой груди, а после качнулся вперед и внутрь. Акира шумно вздохнула, когда он вошел целиком, Сейдо замер, прижал ее ближе, погладил выступ позвоночника – древнюю дорогу, скрепляющую мир, и лопатки – острые отроги скал, занесенных песком. Амон поцеловал его висок и волосы, и влажную щеку, когда Сейдо полуобернулся к нему. Размял поясницу теплой человеческой рукой и, увлажнив пальцы мазью, скользнул ниже – к ягодицам. – Можно? – выдохнул почти неслышно. Сейдо кивнул. Амон входил медленно и туго, Сейдо напрягся, ловя ртом горячий воздух. Он весь был как натянутая между ними струна, как дрожащая на ветру тетива лука. Акира, расслабляя, гладила его по взмокшей груди, по бедру, соприкасаясь рукой с трехпалой кистью Амона. Болезненная тяжесть отступила, но, когда оба они двинулись навстречу друг другу, Сейдо захотелось кричать. Они пронзали его насквозь, распинали между собой, брали – полной горстью в четыре руки – и это было так остро, так оглушающе хорошо, что Сейдо не мог сдержать слез. Свет осиял его, свет резал его по глазам, и они сочились соленой влагой. Он потерянно тянулся к ним губами, к обоим одновременно, и они отвечали ему – целуя по очереди, выпестовывая почти мучительные стоны из распухшего рта, раскрытого беззащитной раной с алыми краями. Его качало неровным маятником: стремительно – вперед, к Акире, в разверстую мягкую глубину, в раскрытые объятия ее тонких рук, и медленно, тягуче – назад, распластываясь по животу Амона, насаживаясь на него до болезненной дрожи, подставляясь его рукам и губам, целующим затылок и шею. Он отдался им весь, ничего себе не оставив, затерялся между женщиной и мужчиной, миром и битвой, между светом и смертью, любя и желая их в равной мере; принимая всю радость и горечь, какую они могли разделить на троих. Когда все закончилось, они еще долго лежали, расслабленно и лениво лаская друг друга. Отравленный дождь давно закончился, яркое полуденное солнце золотило их лица и тела. Пахло потом, семенем и мазью от химических ожогов. Сейдо сказал: – Я ревновал. Он не уточнил, когда именно, сегодня или всегда, он вряд ли и сам мог бы сказать. Акира, лежащая теперь между ними, прижавшись к груди Амона, погладила его руку, проследив голубую линию вены. – Я думал, вам и так хорошо, без меня. Думал, вы меня не хотите. – А теперь что думаешь? – сонно пробормотал Амон, расплетая растрепанные влажные волосы Акиры, чтобы быстрее сушились. – Теперь из меня течет твое семя, и я думаю, что хорошо бы смыть все это, пока не засохло. Акира засмеялась, Амон улыбнулся, чуть покраснев. Вода в баке успела нагреться за эту пару часов. Они мылись прямо на улице, у фургона, зачерпывая воду жестяным ковшом, оттирали себя и друг друга ладонями, смывая пот, грязь и подсохшее семя. Мокрую одежду вывесили сушиться здесь же, на протянутой вдоль фургона веревке. Солнце стояло в зените, провожая тяжелые тучи, медленно уходящие в сторону моря. Они были слишком заняты друг другом и заметили их не сразу: черные точки на горизонте – всадников, приближающихся к фургону со стороны Города, вздымая песчаные гейзеры из-под колес. – Не помню, чтобы мы звали гостей, – сказала Акира. – Проклятье, – припечатал Амон, и все разом сорвались с мест, отбросив расслабленность и лень. Натянули одежду, похватали оружие – благо оно всегда было наготове – и заняли удобные для обороны позиции. – Пятеро, – сосчитала Акира, следя за пришельцами в прицел винтовки. Всадники из точек уже превратились в черные фигурки в песчаных брызгах. Амон удобнее пристраивал Доджиму на плече. – Не так много, у нас есть все шансы. Обычно мелкие грабители довольно трусливы. – Если это грабители, – мрачно сказал Сейдо, – а не наши бывшие друзья, охотники. Не стоило накручивать себя раньше времени, но, если к ним пожаловали охотники, шансов выжить становилось много меньше. – Сейдо, дай предупреждающий, когда приблизятся. Все трое переглянулись. Они были готовы к любой встрече.