Пустыня

А тот, кто хочет любви, беззащитен вдвойне, И не зная тебя, движется словно впотьмах — И каждый говорит о любви в словах, Каждый видит прекрасные сны, Каждый уверен, что именно он — источник огня, И это — тема для новой войны. БГ, «Здравствуй, моя Смерть»

Прошлое В общем зале стоял обычный гвалт: одновременный гул голосов двух или трех сотен мутантов, смех, ругань, крики, монотонный шум работающих генераторов. Амону часто становилось дурно здесь, это место было похоже на ад, на человеческую клоаку, где смешалось все: запахи отвратительного варева, которым их кормили, гари, застарелого, едкого пота, давно не мытых тел, хлорки, рвоты, человеческих испражнений и плесени. Это место было важно для мутантов: здесь не просто ели, здесь общались, делились новостями, встречались с друзьями, заключали союзы и объявляли врагами, выбирали партнеров на ночь, дрались, выясняли отношения и просто развлекались. Вся их скудная жизнь была сосредоточена в этом месте, и чем дальше от этой жизни Амон желал находиться, тем быстрее старался покидать его. Он выбрал себе угол потемнее и подальше от бойцов. После работы пришлось задержаться: один из охранников, Того, попросил его написать письмо для жены, живущей в Городе: «Мы уже почитай три месяца не виделись. Хоть бы узнать, все ли в порядке, не нужно ли ей чего. Она грамотная, прочитает, не то что я….». Того скрывал свой брак и виделся с женой урывками: она была человеком, на базе Аогири ее бы не приняли, да и Того, вероятно, сочли бы предателем. Он боялся, что остальные узнают: «Если сделаешь все как надо и будешь молчать, я тебя отблагодарю», — сказал он Амону. Амон согласился не ради охранника и его жены, даже не ради обещанной платы: он вспоминал с почти священным трепетом этот восторг перед магией книги, перед мыслью, запечатленной и отпечатанной, острой и отточенной, как клинок. Он не хотел ошибиться в письме не ради других людей, а ради себя, потому что ему было важно справиться, преодолеть свое увечье, свое уродство. Кисть дрожала и норовила выпасть из нечеловеческих неуклюжих пальцев, а он старался успокоить гнев и нетерпение: он так легко и красиво писал раньше — тогда он мог этим гордиться, теперь же это стало изнурительной работой, как и многое другое. Сейдо нигде не было. Он слишком долго писал это треклятое письмо — это ведь было так давно — когда ему в последний раз приходилось писать что-то. Должно быть, Сейдо уже поел и ушел спать. «Зачем ему сидеть здесь и ждать меня? Тем более… тем более, он, должно быть, обижен, потому что я ведь и не сказал ему толком, почему задержусь. Я хотел рассказать позже, но он-то подумает, что я скрываю, что я счел его недостойным… — Амон хотел успокоить себя, пока глотал безвкусное холодное варево, но только еще больше накрутил. — Нужно объяснить ему завтра или сегодня, если еще не спит. Да, точно. Так я и сделаю». Его все равно грызла неясная тревога. Он прислушивался к звукам в центре зала, где располагались бойцы. Но там все было как обычно. Они гоготали, пили пиво, играли в кости, переругивались друг с другом, тискали немногочисленных женщин. Сейдо возле них не оказалось. Поев, Амон торопливо пошел к жилому отсеку, где в тесных комнатах-клетушках ютились работники. Его не было. Сейдо там не было. Соседи сказали, что сегодня он не приходил, и тревога Амона оформилась из неясной в почти осязаемую. Он едва не бежал обратно к Большому залу: наверняка кто-то видел его, не мог же он пропасть бесследно? По большей части мутанты отмахивались от расспросов Амона или зло шутили. В лучшем случае говорили, что ничего не знают. Он привлекал к себе много внимания, бегая вот так из конца в конец и приставая к ним, и пара бойцов, пьяных и взбудораженных игрой, хотели уже, видимо, остановить его и поразвлечься, но отшатнулись, когда встретились с ним глазами. Он бы убил их сейчас, подойди они к нему. Он не знал, как и чем, но был уверен совершенно точно, что убил бы. Он почти хотел этого, почти приглашал их, но они, кажется, тоже все поняли. Это кто-то из них, кто-то из этих ублюдков что-то сделал, куда-то увел его. Они ведь знают, они все знают, они смотрят на меня и отводят глаза. Они придумали что-то настолько отвратительное, что нельзя даже сказать, нельзя бросить это мне в лицо, как все остальное. Но я узнаю. Если они убили его, если… он не вернется, я взорву это место. Я взорву эти чертовы шахты вместе с собой и положу конец «Дереву Аогири». Он уже почти отчаялся, когда уродливый слабоумный мутант с круглыми глазами навыкате — Шикорае, кажется, поймал его за рукав и указал в сторону северного коридора: — Друг Сабуро, — сказал он своим нечеловеческим, скрипящим голосом, — увел его. Обманул. — Его увел кто-то? Туда, в этот коридор? Обманом? — переспросил Амон. Сердце упало куда-то вниз: обычно мутанты не стеснялись развлекаться с пленниками на глазах у всех, и ему страшно было представить, ради чего этот друг Сабуро мог увести Сейдо в темные безлюдные катакомбы. Это было безумием, что он пошел туда как был, почти без оружия (кроме самодельного ножа, который всегда был при нем), не заручившись ничьей поддержкой. Но у него не было времени, он понятия не имел, как давно они увели Сейдо и зачем это сделали. «Сколько-то он продержится. Он сильный. Он уже лучше питается и…» — Мысли не помогали. Вообще-то они только мешали, и он попытался убрать их, оставив только решимость. Действовать. Драться. Вытащить его, сколько бы их там ни было. В северном коридоре царила непроглядная тьма, Амон продвигался в слабом свете фонаря, стараясь уловить малейший звук: смеха, криков о помощи или борьбы. Тишина. Коридор казался бесконечным. Изредка Амону встречались запертые двери или темные провалы комнат без дверей, вроде их собственной. Здесь очевидно никто не жил, все эти комнаты были заброшены. Отличное место для любой мерзости. Лучше и не придумаешь. В эти темных коридорах можно кричать как угодно громко — снаружи никто не услышит. Можно спрятаться или спрятать кого-то: искать будут вечность, и не факт, что найдут. Он представлял себе это: годами разлагающиеся трупы в недрах какой-нибудь шахты. Хватит. Хватит уже. В какой-то момент до него донесся звук вроде жалобного стона, он едва не побежал на него, гремя цепью и рискуя упасть. Амон создавал слишком много шума, и, кто бы там ни был, он решил затаиться. Стал бы Сейдо скрываться от него? А что если ему угрожают? В комнате, из которой скорее всего доносился стон, он увидел двоих: мужчину и женщину. То, для чего они здесь оказались, не вызывало сомнений, они были напуганы и смущены вторжением Амона, да и сам он не знал, куда деться от стыда. Подумать только: и в этих подземельях среди грязи, вони и жестокости люди умудрялись любить друг друга, желать друг друга. Эта мысль казалась ему поразительной. Сначала он услышал приближающийся звон цепи. Сердце сделало кульбит. Только они двое в этом месте были скованы цепями. Значит все в порядке? Или… — Сейдо, — позвал он, — скажи что-нибудь, отзовись! Молчание. Что-то случилось, потому что он не мог не услышать. Амон побежал вперед, цепь мерзко звенела и путалась под ногами. Он столкнулся с ним в коридоре. Сейдо выглядел так, будто попал в ужасную передрягу: встрепанный, в крови, с безумными, ошалевшими глазами, в порванном в нескольких местах балахоне. Он медленно, шатаясь, шел навстречу Амону и зажимал руками шею. Из-под пальцев сочилась кровь, пятная одежду, стекая на пол неровными каплями. Амон бросился к нему, подхватил оседающее на пол тело, поднял на руки, легко, как ребенка. — Все хорошо, — сказал он то ли Сейдо, то ли себе, не веря в это ни на грош, — все будет хорошо, только держись. Он чуть не упал, запутавшись в своей цепи, после чего пошел осторожнее. Он не мог уронить Сейдо. Нужен был врач, но Амон не знал здесь никого, кроме доктора Кано. Обратиться к нему? Безумие. Но что если в противном случае Сейдо умрет? — Нет, — еле слышно произнес Сейдо, видя, куда направляется Амон, — нет, не вздумай! — Тебе нужно… — Я сказал нет! — перебил его Сейдо тоном, не допускающим возражений. Ну и что же мне с тобой делать? В их закутке Амон уложил Сейдо на матрас, тот устало прикрыл глаза. — Не смей отключаться, слышишь? Я сейчас вернусь. Нужно было промыть и зашить рану. Он выпросил воду на кухне, умоляя и унижаясь. Не сказать, чтобы она была особенно чистой, но уж точно чище той, что пили работники. Кайто дал ему костяную иглу (слишком большую, на его взгляд, но где достать тоньше?) и даже нашел немного спирта. Старая Юки поделилась невероятно тонкой нитью. Сейдо при виде иглы нервно сглотнул и прижался к стене. — Зачем это? — спросил он подозрительно. — Нельзя ли просто перевязать? — Не знаю. Убери руки, я посмотрю, что там. Рана была нехорошей: неглубокая, но достаточно широкая, чтобы требовалось зашить. Амон промыл ее водой, потом обеззаразил спиртом — Сейдо зашипел — и приготовил иглу. — Можешь кричать, — сказал он, — только держи руки подальше от меня и постарайся не дергаться. Сейдо посмотрел на него обреченно и вцепился в матрас руками. Он так и не закричал, только глаза раскрывал все шире и судорожно, часто дышал сквозь стиснутые зубы. На лбу выступила испарина, Амон вытер ее ладонью. — Кто это сделал? — спросил он, закончив. — Я, — Сейдо глянул на него пьяными влажными глазами, — я сам. — Зачем?! — Амон был искренне удивлен, он не думал, что дело примет такой оборот. Сейдо молчал, то ли не находя слов, то ли не желая рассказывать. Амон не стал давить на него. — Мне больше не стоит задерживаться? — спросил он, укладываясь рядом с Сейдо и укрывая их обоих широким плащом. — Не стоит, — глухо произнес Сейдо, потом, подумав, добавил, — как хочешь. У Амона в голове теснились тысячи вопросов, но задать их было нельзя. Эти ублюдки, что бы они ни сделали, совершили нечто ужасное, если заставили Сейдо забыть о самосохранении. Утром Амон разорвал майку и перевязал шею Сейдо. Повязка должна была хоть немного защитить шов от грязи. Амон не питал иллюзий насчет того, что Сейдо позволят не работать хотя бы один день. У входа в клетушку его встретил Кайто. — Вот, — Амон протянул ему иглу. — Спасибо. — Обращайся. — Кайто перекатывал во рту жевательную дрянь и смотрел так, будто ждал продолжения, но Амон молчал. Старик вздохнул и устало спросил: — Понял уже, кто и зачем это сделал? — Еще не знаю, что собственно сделал… — Не будь дураком. Думаешь, дружки говнюка Сабуро оставили бы все так? Гаденыш всего-то хотел развлечься с хорошеньким работником, а закончил сломанной челюстью. — И что теперь? — Амон проглотил ругательство. — Сам-то как думаешь? Они захотят проучить и его, и тебя. Уже начали. Твой друг, похоже, отбился — так? Угрожал навредить себе? Молодец, умный мальчик. Что-то начало складываться… — Мы им нужны, да? Из-за эксперимента Кано? Кайто смотрел на него внимательно несколько секунд. Потом кивнул. — Вы оба нужны Одноглазой Сове. Но не здесь, а бойцами. Она многого ждет от этой идеи. Что бы она ни говорила. — Значит, нас не убьют и вряд ли станут калечить. — Слишком явно не станут, если не нарветесь. Бойцы — народ нервный. — Понял. Спасибо. Кайто оторвался от стены, которую подпирал, и отправился к себе. — Кайто… — вполголоса позвал его Амон, но тот услышал. — Почему ты здесь, а не среди бойцов? Кайто смачно сплюнул свою жвачку под ноги. — Здесь и то больше пользы приношу, — бросил он понятную ему одному фразу и ушел. *** Поздно вечером к ним заявилась женщина с раздачи, Нара: откинула входной полог и бросила Амону: «Выходи». Он непонимающе переглянулся с Сейдо, но все же отправился за ней. Нара уверенно пошла в самую безлюдную часть коридора и свернула в пустую комнату. Когда Амон вошел внутрь, она встала возле самого выхода так, чтобы видеть коридор, куда порой бросала тревожные взгляды. Поблизости никого не было. — Ты никому ничего не расскажешь, — заявила она. Мир начал сходить с ума, решил Амон. — О чем вы? — О том, что ты видел. — Я что-то видел? — спросил он с сомнением. Может, она принимала его за кого-то другого, а может и правда потеряла рассудок. Здесь всякое могло случиться. — Не прикидывайся идиотом, охотник или кто ты там. Ты меня знаешь и вряд ли мог так быстро забыть мое лицо. Или не заметить там, в заброшенном коридоре. Амон выхватил из памяти — тихий стон и два сплетенных тела в темном провале — он не смотрел на лица, он вообще забыл о них, как только нашел Сейдо, а Нара, видно, его запомнила. Сильно же она боялась своего мужа. — Может, ты надеешься купить так себе кое-какое расположение, но я должна сказать: то, что ты видел, ты не продашь. — Ее голос сочился угрозой, она сама казалась сейчас змеей, готовой ужалить. — Ты не знаешь его. Он убьет тебя. Мой муж убьет любого, кто рискнет сказать обо мне такое, ясно тебе? — Ты зря пришла. — Амон сам не заметил, как перешел на «ты». Женщина подобралась, оторвала взгляд от коридора. Должно быть, мысленно проверяла все наличное оружие. Он примирительно поднял руки: — Мне нечего рассказывать — я ваших лиц не разглядел. И мне уж точно не нужно расположение бойцов. Можешь быть спокойна. Нара испытующе смотрела ему в глаза несколько долгих секунд, потом кивнула — должно быть, поверила. — Тебя проводить куда-то? — предложил Амон. Нара покачала головой: — Чем больше ходишь, тем больше тебя видят. Посижу здесь до утра, а там прокрадусь в Большой зал. Она уселась на пол и спросила: — Что случилось с твоим другом? Они так и просидели там вдвоем до утра, разговаривая вполголоса. Амон только сообщил Сейдо, что все в порядке, чтобы спал спокойно, и взял кое-какое тряпье для тепла. Наре было семнадцать, когда она встретила Рафу, своего мужа. Он был пятью годами старше — боец, красивый и статный — не чета ее щуплым ровесникам. Ни одна девчонка не устояла бы перед таким — она и не устояла: года не прошло, как они поженились. Оба мечтали о детях, Рафу хотел увидеть, как его сын станет мужчиной — время мутантов летит быстро, и не каждый доживал до такого. Детей не было: ни через год, ни через пять лет Нара не понесла. Рафу становился все мрачнее, нрав него и раньше был крутой, а стал вовсе грубым и жестоким — под горячую руку ему было лучше не попадаться. Виноватой, конечно, всегда оказывалась Нара. — Почему вы не разошлись? — спросил Амон. — Это позор для обоих, но для того кто хочет поскорее жениться второй раз — особенно. Никто не пойдет замуж за мужчину, которого выгнала жена — видно, он был плохим мужем. А если сам прогнал жену, то и со следующей наверняка так поступит. Когда надежды уже не было, Нара пришла сюда, под землю, и попросила работу. Ее определили помогать на кухне. — Рафу, конечно, был против — где это видано, чтобы жена бойца трудилась под землей, как работница. Даже хотел мне запретить. Но я сказала, что жены бойцов слишком быстро становятся вдовами, а бездетные и безработные вдовы умирают голодной смертью. Ему пришлось согласиться. Под землей Нара познакомилась с Нацуке, который ничем не был схож с ее мужем, и тем ей понравился. Он был робким, застенчивым и добрым, тихо смеялся и любил говорить с ней. — Мы были как потерянные дети, которые вдруг нашлись. — Она тепло улыбнулась. С тех пор ее жизнь проходила от встречи до встречи, а Рафу между тем становился все злее. Ему уже не было суждено увидеть, как вырастет его сын. — Он убьет Нацуке, если узнает, — сказала Нара, нахмурившись, — он и меня убьет. — Что ты хочешь делать? Ждать, пока он погибнет? — Мы сбежим. — Ее глаза загорелись воодушевлением. — Он все равно скоро поймет — я жду ребенка. Семь лет я не могла от него понести — вряд ли он поверит в чудо. — Ты веришь, что можно сбежать? — спросил Амон взволнованно. — Ты знаешь как? — Я… — она смутилась, — вряд ли смогу вам помочь. Ты же об этом спросил? Амон улыбнулся через силу: — Неважно, нам, может, и вовсе нельзя помочь. Но вы уходите отсюда. И будьте осторожны. *** После случившегося в катакомбах Сейдо явно был не в себе. Он покорно, как сомнамбула, ходил за Амоном, делал, что говорят, совершенно механически, никак не участвуя в этом. Точно так же вечером он съедал свою похлебку и отправлялся спать. Сейдо, кажется, впал в апатию, ушел в себя, и Амон не знал, стоило ли выдергивать его оттуда. Здесь не было ничего хорошего: только однообразная тяжелая работа, скудная еда, издевательства мутантов и недолгий, беспокойный сон. Не было у них ни выходных, ни прогулок, ни надежды выбраться отсюда. Может быть, это выход? Затаиться, замереть, впасть в спячку. Может быть, дело лишь в эгоизме, который не позволял ему остаться в одиночестве? *** — Мы договаривались о плате, — напомнил Амон, поставив последнюю точку в письме. Глаза охранника нервно забегали. — Если плата не будет слишком велика. Освободить тебя я не могу. — Ничего страшного. Я хочу небольшую прогулку — можешь ты это устроить? Не для меня, для моего товарища. Он хандрит. И еще кое-что… — Не многовато ли? — Охранник стал спокойнее, включившись в торговлю. — Нет, ведь это письмо не последнее, так? Всем работникам позволяется выходить время от времени, — добавил он, — кроме нас. — Вы не одни из нас, — возразил охранник, — разница между мной и тобой в том, что это мой дом. Я работаю, чтобы было чем накормить жену и ребенка. Чтобы защитить их. А ты работаешь, чтобы не подохнуть от побоев. Ты пленник, раб, а рабы не ставят условий. — Разве ты не раб? — Амон был почти спокоен. — Ты можешь уйти безнаказанно? Отказаться от работы? Навестить семью в городе? Что ты можешь сделать для себя? На меня хотя бы кандалы надели, чтобы не ушел. — Чего ты хочешь? — Голос охранника звучал устало. — Вы же выращиваете здесь клубнику? *** После прогулки Сейдо выглядел потрясенным. — Там солнце, тепло… они живут там: женщины, дети — все мутанты. Они живут и снаружи тоже. — Он еще не привык к темноте и уцепился за руку Амона по пути к их убежищу. В подземельях всегда полумрак и холод. Снаружи, должно быть, лето или поздняя весна. А впрочем… черт его знает, у Амона давно сбился внутренний календарь. — Зачем меня выводили? — тревожно спросил Сейдо через некоторое время. — Меня убьют? — Нет, нет, это как… подарок. Солнце и свежий воздух, чтобы ты радовался. — Это ты устроил? — Не совсем… это вроде обмена: услуга за услугу… Хорошо, что я умею писать. — О! — Сейдо кинул на него трудночитаемый взгляд. Он казался заинтересованным, более живым, чем во все эти дни с тех пор, как порезался. — Ребенок подошел ко мне, — сказал он, устраиваясь на матрасе в их комнате, — хотел потрогать кандалы. За ним бежала мать, тоже мутант, она кричала: «Отойди, это охотник! Злой охотник тебя заберет!» — Он засмеялся высоко и пронзительно. Амон поморщился. — Мутанты пугают нами детей… мы пугаем детей мутантами… это забавно, правда? Мне не приходилось убивать детей… — задумчиво протянул Сейдо, — мог бы я?.. Амону не нравился этот разговор. Он поправил тряпку, что висела у них вместо двери, зажег фонарь и обернулся к Сейдо: — Я хочу проверить твою рану. Если края затянулись, можно убрать шов. Сейдо бросил на него тревожный взгляд, сел, прислонившись к стене, подобрался. — Валяй, — как можно более небрежно произнес он, запрокидывая голову. Амон осторожно снял тряпицу, уже пропитавшуюся грязью и сукровицей. Кожа срослась, образуя неровный рубец. Амон промыл его и поддел ножом нить, вытянул ее медленно, чтобы не поранить. Сейдо закрыл глаза и лишь слабо охнул, когда нить вышла до конца. — Подожди, не открывай глаза, — попросил Амон, — есть еще кое-что для тебя. Он достал прикрытую тряпицей в углу плошку с клубникой. С самой настоящей клубникой, пусть и мелкой. Сейдо ведь любит ее, он говорил. — Сделай ладони лодочкой, вот так. Держи. — Амон вложил чашку в подставленные руки. Ради этих огромных неверящих глаз он принес бы сколько угодно клубники. — Это… это мне? — Сейдо смотрел на него так, что хотелось улыбнуться. — Ага, ешь, пока не испортилась. И нет, это не последний ужин, — добавил Амон серьезно. — Сладкая, — прошептал Сейдо, пробуя первую ягоду, потом, будто спохватившись, протянул миску Амону, — ты тоже бери. — Я не люблю… — Ложь, — безапелляционно заявил Сейдо, — если ты не станешь, то и я тоже. Маленькие спелые ягоды напоминали о доме, лете, прежней жизни. Не сказать, чтобы Амону часто приходилось есть клубнику раньше: например, когда Сузуя угощал их в свой день рождения… он достал где-то клубнику и маленькие сладкие лепешки, и даже Сейдо остался праздновать с ними, хотя и был как обычно всем недоволен. Акира смеялась и шутила… Акира… Амон не хотел вспоминать: чем светлее были воспоминания, чем больше надежд было связано с ними, тем больнее сейчас. Если сказать по правде, мы умрем здесь, даже не увидев солнечного света. Через месяц, через год или два… Она ничего не узнает. Пусть она ничего не узнает! Сейдо сидел совсем рядом и смотрел на него нечитаемо и влажно. Потом погасил фонарь и попросил неуверенно и тихо: — Теперь ты закрой глаза. Амон подчинился, не понимая и не думая, зачем. Ему было горячо и больно от воспоминаний, хотелось разорвать все, что мешает: цепи, тюрьму, эти стены и те, другие, хотелось вернуть себе свою жизнь и радость. Свою свободу. Его стало слишком много для этой комнаты, для всего подземного города, для его узких темных переходов и сводчатых залов, наполненных голосами чужаков. Дышать было трудно и стало еще труднее, когда прохладные, пахнущие клубникой губы коснулись его губ, еле осязаемо. Он мог отодвинуться, отвернуться, сделать вид, что ничего не было и, наверное, так и следовало поступить. Но его было слишком много, и вся эта внезапная стискивающая боль в груди требовала выхода. Ему было странно, и он хотел сейчас странного: хотел целовать эти губы, сцеловывать с них сладость и солоноватую горечь — от слез, хотел проникнуть дальше, не умея, не зная, что делать и как, подчиняясь лишь внезапно поднявшейся в нем волне. Они целовались безумно и неумело, боясь оторваться друг от друга хоть на мгновение, чтобы не упустить что-то очень важное. Обнимали друг друга, стискивая плечи и спину, проникая холодными руками под одежду — погладить теплое, беззащитное, вызвать ответную дрожь: холодным по горячему — будто прошивая током. Никто еще не был так близко, никто не ласкал Амона столь жадно, откровенно и бесстыдно, будто темнота могла скрыть их от мира, от прошлой и будущей жизни и раскрыть лишь друг для друга. Никто не дышал прерывисто ему в шею, не дрожал под его ладонями, подставляясь им, позволяя все и немного больше. Память, горечь утраты, слабость любви перед лицом смерти — это было неважно сейчас, если быть точным — это не было важно никогда, только Амон раньше не знал об этом. Он ошибался, боялся и лгал себе. Так поступают люди, у которых есть робкая надежда, что все будет хорошо, и большой страх перед будущим. Страх ушел. Дорога закончилась и впереди разверзлась пропасть — Амон улыбнулся ей. Он знал теперь точно, что умрет, что проиграет, что потеряет все, и он хотел любить Сейдо несмотря на это и вопреки этому. Хотел любить его тем сильнее, чем ближе и страшнее был конец. Сейдо лег на спину, увлекая его за собой, не разжимая объятий. Им все мешало: слишком много одежды и цепи, путающиеся, не пускающие, звенящие, тяжелые. Лишние. Хотелось быть ближе, целовать его, не отрываясь, не рассоединяясь ни на миг. Любовь к Акире, казалось, должна была помешать, остановить его или заставить устыдиться, но при мысли о ней он чувствовал лишь безбрежную, затопляющую и плавящую его словно воск нежность, обращенную теперь к Сейдо. Амон втиснулся под цепью, вжался в раскрывшееся перед ним со слабым стоном податливое тело. Ему было до одури хорошо и немного страшно от поразительной силы этих новых ощущений: от сладости и горечи этих ласк, родившихся во мраке, среди болезней, грязи и унижений. Поцелуи Сейдо пахли клубникой и кровью из прокушенной губы, были неловкими, торопливыми и жадными, будто он боялся, что у него отнимут все сейчас, не позволят, прервут, накажут. Он притянул Амона еще ближе, обнял разъехавшимися ногами, приглашая. Амон толкнулся вперед, и Сейдо выгнулся с низким, гортанным стоном, впуская его в себя, оплетая ногами и цепью, и вдруг замер напряженно. Внутри был горячо и тесно до боли. Амон остановился, потому что Сейдо била крупная дрожь, он не целовался больше, только стискивал руками его спину и тяжело, хрипло дышал. На лбу его выступила холодная испарина. — Больно, — прошептал он еле слышно и, кажется, удивленно, но удержал Амона в своих объятиях, — нет, нет, останься, я хочу…я… Он сам притянул к себе Амона и подался вперед, до конца, смелый, безрассудный, прекрасный мальчик. Амон исступленно целовал соленые дорожки на его лице, умирая от нежности и непреходящего чувства вины. Он не был уверен, что все делает правильно, лишь пытался быть осторожнее: двигался так медленно, как только мог, сцеловывал холодный пот, выступивший на лбу Сейдо, гладил его руки, плечи и взмокшую спину. Боль, должно быть, сделалась меньше или отступила, потому что Сейдо понемногу начал отзываться на ласки, двигаться навстречу и перестал так судорожно стискивать его бока. Хорошо. Он не хотел ничьей боли, он хотел, чтобы Сейдо чувствовал радость, такую же пьянящую и неистовую, как та, что полым колокольным звоном зазвенела в его голове, когда поднявшийся внутри прибой докатился до берега, выплеснулся, пенясь и шипя, и отступил, оставив его, потрясенного и опустошенного, плавно качаться на волнах. Несколько мгновений Амон был будто в вакууме, не видя, не слыша и не чувствуя ничего, кроме этого звона. Вернувшись, он услышал сначала дыхание Сейдо, хриплое, сквозь стиснутые зубы. Он еще не закончил и весь был напряжен и зажат, как пружина. А еще, кажется, раздражен и смущен: он уклонился от поцелуя и отвернулся, громко сопя. Какой же ты дурак, Амон Котаро. Амон погладил его, расслабляя: плечи грудь, живот, спустился ниже. Сейдо сжался, дрожащей рукой отстранил его: — Не надо, не тронь. — Почему? Я хочу помочь — тебе тоже должно быть хорошо. — Не надо, мне хорошо, я… — Сейдо, — мягко прервал его Амон, — скажи мне, что не так? — Ничего. — Амон услышал дрожь в его голосе и отступил, просто лег рядом, обнимая, прижимая к себе, успокаивающе погладил спину, спросил, целуя в мокрый висок: — Так чего ты хочешь? Давай сделаем это. — Спать… давай просто поспим. — Хорошо. Как скажешь. Хорошо. Он согласился, но долго лежал без сна, как и Сейдо, пытаясь осознать, что же с ними все-таки произошло, и где он, Амон Котаро, допустил ошибку. Лишь под утро оба они забылись сумбурным, тяжелым сном и едва не проспали работу.