Пустыня

Непредставимая тяжесть звездного свода, И время так долго, что боль больше не боль. Раньше у нас были крылья, но мы ушли в воду, И наше дыханье стало – прибой. Только ночью, когда небо становится выше И неосторожному сердцу хочется вверх, – Напомни о нас Той, что слышит Etoile de la Mer. БГ, «Stella Maris»

Год назад Жизнь в пустыне оставляла слишком много свободного времени для мыслей, а думать не хотелось вовсе – слишком страшно. Здесь было безвременье, маленький островок на краю обитаемого мира, вечное настоящее. Акира не могла раствориться в нем, как хотела бы – память не пускала ее, а страх перед будущим железной стеной закрывал все пути. Она просыпалась ночью от очередного кошмара – тихо, без крика, потому что не умела кричать, потому что бесполезно кричать, если ты одна в доме и в мире. Она просыпалась и слушала их сонное дыхание рядом, и чувствовала щемящую, почти болезненную нежность к обоим, неделимую, как живое сердце, как вдох или глоток воды. Акира не могла ни выразить это, ни объяснить. Она не могла дотронуться до них – все равно, что сунуть руки в кипящий котел, все равно, что вскрыть себе грудь и гладить там, ласково перебирать собственные внутренности, чтобы исцелиться. Акира не знала, что сказал бы отец. Впервые в жизни не знала, будто вся их прежняя близость, все понимание испарились куда-то. Она думала, что, если оторваться от корней, не всегда взлетаешь. Иногда – высыхаешь, как трава без почвы. Ты ведь не убил бы их, папа? Ты, ненавидевший мутантов так сильно, не убил бы их, потому что ты знал, каково это – остаться совсем одному. Правда? Правда? Я так хочу обнять тебя, папа. Акира старалась делать по хозяйству как можно больше, несмотря на слабость и вопреки ей. Это был привычный способ сбежать от мыслей – выбиться из сил, уйти с головой в работу. В фургоне оказалось достаточно разнообразного добра, которое стоило использовать с умом. Она поставила простую и понятую задачу – придумать, как прожить здесь несколько месяцев, и шла к ней шаг за шагом. Сам фургон был устроен наилучшим образом – здесь имелось все необходимое: небольшой прохладный погреб, просторная кровать, на которой они спокойно умещались втроем, солнечная батарея и плита для готовки, немного посуды и ворох тряпок, которые Акира рассортировала и велела Амону и Такизаве перестирать. Она сумела бы сделать пригодным для жизни гораздо более запущенное место, здесь же требовалась в основном смекалка и немного работы руками. Если все правильно распланировать, в фургоне можно было очень даже неплохо разместиться. «Кто мог бросить или подарить такое сокровище? А главное почему? – думала она, пока готовила похлебку с крупой и последней банкой консервов. Не бог весть что, но кушанье достаточно сытное, чтобы небольшой порции хватило для утоления голода. – Ты ведь не мог причинить ему зла, охотник Амон? Прежнему хозяину?» Она хотела и не хотела спрашивать об этом – чужие судьбы и несчастья не вместились бы в нее сейчас. Акира помешивала густое светло-коричневое варево медленно и отстраненно, чувствуя напрягшейся спиной пристальный и тяжелый взгляд Амона, сидящего за столом. Он иначе смотрел, если знал, что она видит. Больше всего ей хотелось обернуться и обнять его, просто обнять – не как любовника, а как обнимают друга после долгой разлуки. Амон грел руки горячей чашкой с темным отваром из цикория, который принято было называть «кофе». Она слышала, что раньше кофе делали совсем иначе, из особых кофейных зерен, но человечество слишком держалось за старое, чтобы называть вещи своими именами. Люди хотели верить, что все еще могут пить кофе. Акира накрыла кастрюлю крышкой и присоединилась к Амону за столом. – Мука закончилась, – сообщила она. Запасы, которые Такизава привез из Города, подходили к концу, несмотря на строгую экономию. Впрочем, она дала свои плоды – продуктов хватило почти на полторы недели. Осталось еще на пару дней, до этого времени надо было решить, что делать дальше. – Я тут кое-что придумала... Как только немного оправилась после ранения, Акира изучила, что за хозяйство им досталось. Она проверила все разобранные Такизавой вещи, из-за чего он, и без того мрачный, надулся еще больше и забросил совсем их сортировку, всем своим видом показывая, что у него отняли любимую игрушку, но он уже слишком взрослый, чтобы требовать вернуть ее обратно. – Смотри. – Она протянула Амону небольшой аккуратный листок бумаги, исписанный мелкими знаками. Бумага и карандаш отыскались в местных залежах, и Акира решила пустить их в дело. На клочке бумаги значились списки вещей, которые нужны были в хозяйстве, тех, что пойдут на обмен в ближайшее время, и тех, что можно обменять в будущем. – А почему сразу меняем так много? Она посмотрела на него внимательно и довольно улыбнулась: – Ты не растерял хватку, Амон Котаро. Посмотри с другой стороны. Я задумала провернуть одно дело. Нарисовала там схему. – Это бочки? – Да. Нам нужно шесть бочек – для нашего подвала в самый раз. Самое сложное – найти почву, чтобы их наполнить. Это будет трудно, дорого и опасно, но надо постараться. Не смотри на меня так! Нам не шесть бочек чистой земли понадобится, гораздо меньше – ее надо разбавить. Еще нужны грибницы. Хватит пары. – А как же радиация? Грибы... – Да-да, впитывают радиацию. Есть один вид грибов, который нам подойдет. Надо достать именно его. Оно того стоит, я все рассчитала. Остальное у нас есть. Если получится, будет собственная еда и товар на обмен. И мы богаты. Что скажешь? – Отличная идея, Акира, правда. Но это действительно опасно. – Я знаю, – сказала она серьезно. – Но мы должны попытаться. Даже со всем этим добром мы долго здесь не протянем. – Понятно. Я сам займусь этим. – Вот уж нет. Они обернулись – у двери стоял Такизава и, видимо, слушал их разговор. – Даже не думай идти один. Ты спалишься со своей рукой. К тому же я сильнее. Пойдем вместе. *** Ехать в Город имело смысл в базарный день, когда устраивалась большая Ярмарка на площади, и все, кому было что предложить другим и кто хотел что-то приобрести, стекались туда. До Ярмарки оставалась пара дней, нужно было все тщательно подготовить и продумать. Они нервничали, все нервничали: из-за предстоящей поездки в Город, из-за затеи с грибами, которая была одновременно опасной и очень удачной и могла провалиться из-за любой случайности, но самое главное – из-за неловкости и неопределенности, повисшей между ними и не дающей расслабиться ни на минуту. Амону казалось, что воздух искрит от электричества. Проблема была в том, что никто из них не знал, как быть: они были тремя одиночками, давно уже забывшими (а может, никогда и не знавшими), каково это – быть рядом с кем-то. Они не были семьей и не могли ей стать, они были неправильными, не укладывались в рамки принятого и одобряемого (хотя здесь-то какое это имело значение?), томились неясными и странными желаниями, в которых даже отчет себе дать не могли. Самое тяжкое – Амон чувствовал себя связующим звеном, распятым в самой середине этой фигуры и раздираемым на части. Акира смотрела на него с надеждой и, кажется, ждала, напряженно ждала, что он скажет, что сделает. А он молчал. Что он мог сказать ей, если знал, как мало ему отмерено, как его тело теперь уродливо и смертельно опасно? Сейдо глядел из-под полуопущенных ресниц так понимающе и горько, что Амон чувствовал себя отравленным. «Мы должны были умереть там, под землей, и все, что родилось из отчаяния, одиночества и безумной жажды человеческой близости, должно было умереть вместе с нами. Этому нет места при свете солнца. Этому нет места там, где есть она». Вот что говорил его взгляд, и Амон хотел спорить, хотел кричать, что это не так, неправда, неправда – и не мог вымолвить ни слова. Он вытащил их, он привел их сюда, на край света, и поселил подле себя, но он не знал, что делать с ними и что делать с собой. И трусливо ждал теперь поездки в Город, где их будет только двое, где можно будет подумать, отвлечься, перестать разрываться на части и заодно сделать-таки хоть что-то полезное. *** На поверхности темной жидкости в чашке дрожал солнечный блик. Акира спала спокойно, рассыпав по подушке светлые волосы и чуть приоткрыв рот. Казалось, она светится мягким ровным светом. За стенкой фургона Сейдо возился с мотоциклом. Возможно, просто избегал необходимости смотреть им в глаза. Так похоже на обычную жизнь обычных людей. Амон хотел бы этого. Больше всего. Он следил за сияющим пятном в чашке и думал – а имеет ли право на это? Все, в чем он видел свой смысл, ушло или потеряло значимость. Он не мог больше защищать Город, это Город защищали от него. «Дерево Аогири» перестало существовать, люди из Цитадели едва не убили его любимых, а мутанты не раз спасали ему жизнь. Этот мир был сложнее устроен, чем он привык думать, когда так неистово боролся за него. Он запутался, а все заблуждения в итоге оборачивались болью, неясностью. Он рассчитывал умереть в борьбе, но теперь не знал, с кем и за что бороться. А самое горькое – это был его долг, а не желание. Он привел их сюда и позволил надеяться на новую жизнь. Обещал Акире, что останется. Спустя много лет вновь почувствовал себя частью семьи. Нельзя. Всякий раз, как ты пытаешься вырвать у этого мира кусочек счастья, он забирает намного больше. Нужно отдавать долги или вовсе не делать их. Акира тайком наблюдала за ним: как он сидел, уставившись в одну точку, не трогая стоящую перед ним чашку, потом уронил голову на руки. Неужели все так безнадежно, охотник старшего класса Амон? Солнце слепило глаза. Акира чувствовала себя странно: будто пересекла все нерушимые границы, и теперь вокруг была только пустыня, куда ни кинь взгляд. Не было ни внутренних стен, которыми она себя оградила, чтобы не сбиться с пути, ни ясной цели, ни достойных причин для чего бы то ни было. Эта беспредельная свобода взрезала острым ножом подгнившие нити, которыми она зашила рану внутри, впустила туда воздух и боль и обнажила пустоту. Она выздоравливала после тяжкой болезни, но на самом деле это было больше похоже на посмертие. Если бы… если бы дверь сейчас открылась и вошел отец, что бы он сказал? Он бы простил меня? Обнял? Или проклял навеки? Были вещи, слишком невероятные, чтобы уложиться в ее голове. Не будет больше Города и Цитадели, дежурств, товарищей и долга, что заставлял ежедневно вставать с постели и идти куда-то. Не будет Хайсе и его ребят, не будет дома, пустого и безжизненного со дня папиной смерти. Нужно было понять, как жить дальше, найти себя, потерянную в пустыне. Акира усмехнулась невесело. У нее под одеждой были шрамы, старые, зажившие, и совсем новые, полученные на базе Аогири. Только это и напоминало о том, что она до сих пор жива. С шеи еще не сошла алая полоса – это было другое, страшнее и горше всех шрамов. Это напоминало о собственной ее вине, о тех минутах, когда Такизава держал ее за шею и пытался убедиться, что она желает ему смерти. И она желала. Из жалости, из высокомерной жалости, как желают освобождения смертельно больному, как добивают раненое животное, решив за него, как ему будет лучше. Он был бешеным зверем, опасным безумцем в ее глазах, как и в глазах всех тех людей, которых он спас. Воистину Акира Мадо никогда не была милосердной. Охотник старшего класса Амон показал ей в ином свете Такизаву и ее саму, снова защитил их друг от друга. Как раньше. Почти. Это было милосердие совсем иного толка, не того, что она могла понять. Может быть, ей не хватало воображения, может, она просто ожесточилась, чтобы защититься от мира. Она не могла быть такой, как Амон и Такизава, она бы сошла с ума. Удар по открытому сердцу ощущается в разы больнее. Акира не боялась смерти, отец научил ее стойкости. Когда его не стало, она заковала себя в невидимую броню, которая все эти годы разрушалась потихоньку, а теперь вовсе иссякла. Без брони мир ощущался острее и ярче, страшнее и прекраснее. Но было что-то еще, похожее на жалость, на сострадание к любой боли, что проникало под кожу и ныло, ныло, что заставляло Акиру содрогаться от малейшего прикосновения извне. Это твой мир, охотник Амон? Если так, то, боюсь, я не смогу в нем выжить. В огромной пустыне вокруг не было дороги, ни единой тропы, что могла привести ее к дому, никаких путей к привычному и знакомому прошлому. Только бесконечная свобода. Акира не знала, что делать с ней. Ты ведь тоже оказался здесь, когда все потерял, охотник Амон? Вы оба. Значит, вы поможете мне идти. Хотелось все время держать их перед глазами, чтобы убедиться, что они рядом, не привиделись ей в предсмертном бреду. Хотелось коснуться, почувствовать под пальцами теплое и плотное, чтобы удостовериться, что они живы. Как и она сама. Акира слезла с кровати и подобралась к Амону как можно тише. Он бы услышал раньше, когда был спокойным и собранным. Или казался ей таким. Сейчас же был слишком погружен в свои мысли. Ты ведь расскажешь мне теперь? Ты должен рассказать, иначе зачем все это было? Они оба так много потеряли, что каждая упущенная минута казалась ей преступлением. Акира положила руки ему на плечи – даже не объятие, только намек на него. Амон вздрогнул от неожиданности, но ничего не сказал. Она осмелилась: притянула его к себе, заставляя откинуться назад, прижаться к ее животу тяжелой теплой головой – почти невероятная близость. Прикосновение жгло ее до слез. Акира не знала, что делать, если он отстранится или оттолкнет ее: казалось, тогда она немедля умрет. Кого ты хотел защитить, когда отверг меня? Ты ведь никого не мог так защитить, наивный. Поцелуй – только знак, обещание. Я любила тебя и без обещаний. Я любила тебя даже после твоей смерти. Ты ведь не поступишь так больше? Ты мне нужен, охотник Амон. Я хочу понять тебя. Хочу, чтобы ты понял меня. Хочу разделить с тобой все, что придется. Я сильнее, чем ты думаешь. Она взлохматила его отросшие волосы, склонилась над лицом, заглядывая в глаза. Амон смотрел растерянно, будто не мог решить, принять ли ласку или снова закрыться; над переносицей пролегла складка. Акира разгладила ее пальцем. – Ты всегда такой серьезный. – Извини, просто задумался. – Расскажешь, о чем? Он сдвинул брови, сделался совсем грустным. – О том, что делать теперь. Я почти три года жил один: в Городе, в пустыне – где придется. А теперь здесь ты и Сейдо… – Мы тебе мешаем жить, как ты хочешь? – Нет! Я… мне страшно, наверное. И я кругом виноват. Перед вами, перед Мадо-саном, перед… – он запнулся, не договорил. – Хочешь наказать себя? Думаешь, все остальные так поверхностны и беспечны, что немедля о тебе забудут, стоит исчезнуть? – Акира… Она обошла его и снова склонилась, лицом к лицу. Он стал заметно старше – все черты заострились, проступили четче, ярче, чем она помнила. Акира коснулась щеки, погладила кончиком пальца, чувствуя, как Амон напрягся, как затаил дыхание, как дернулся было в сторону, а потом покорно замер под ее рукой. Не смей. Не смей… – Три года вы оба были мертвы. Ты и Такизава. Еще раньше, до этого, мои отец и мать. Думаешь, я была счастлива? У меня была жизнь и цель – ключик от заводного механизма, а теперь – ничего. Чего еще ты хочешь лишить меня, охотник Амон? Или не хочешь? Я открылась перед тобой больше, чем могу себе позволить. Что ты дашь мне взамен? Трепет и борьба в его лице пугали бы, если бы Акира умела бояться. Она взяла его в свои ладони, невыносимо красивое и пугающее этой новой резкой безжалостной красотой, коснулась губами лба. Почувствовала тепло, запах его кожи и свежесть колодезной воды. Амон как-то измученно резко выдохнул. – Акира... – Молчи. – Она коснулась указательным пальцем губ. Ты не можешь так с нами поступить. Ты не можешь быть таким жестоким, охотник Амон. Разве я не знаю тебя? Он будто хотел возразить, но все никак не осмеливался. А потом вдруг протянул руку, левую, человеческую, и обнял ее, притянул к себе, глядя обреченно. – Не надо... – выдохнул совсем тихо, но не пошевелился. – Можешь ты хотя бы на минуту стать свободным? Сделать, что хочешь? Всего на одну минуту. Все, что должно было стать сладостным и прекрасным, пропиталось горечью, и Акира вдыхала эту горечь, пила ее с его глаз и с губ, когда он потянулся к ней, прижался несмело полуоткрытым ртом. Он был горьким и терпким на вкус, как темный отвар в чашке, он был мягким, жаждущим, как жених в брачную ночь, и робким, как юноша перед лицом возлюбленной. Ты не юноша, ты… будь смелее, охотник Амон. Акира легко прикусила его за губу, стала настойчивей, требовательней, и он откликнулся – притянул ее ближе. Поцелуй сделался отчаянным и бездонным, как темный колодец, на дне которого другой мир. Отец рассказывал ей в детстве. Колодец стоит посреди пустыни, и если путник, изнемогая от жажды, глотнет волшебной воды, сердце его наполнит черная тоска. Ему будет сниться мир на дне колодца: покрытые лесом горы и зеленые долины на речных берегах, моря, полные рыб, и птичьи трели в небе, а еще люди с прекрасными лицами и певучей речью, бессмертный и мудрый волшебный народ, что с радостью примет к себе человека. И человек придет, не выдержав тоски, придет, чтобы броситься в колодец и очутиться в мире из снов. Обратной дороги не существует: чтобы жить там – здесь нужно умереть. «Пусть, – подумала Акира, – мы умерли, а на дне колодца нет ничего, кроме нас самих и свободы. Я не буду роптать, только не оставляйте меня больше». Дверь фургона скрипнула и снова закрылась. Амон разорвал поцелуй, глянул тревожно на дверь и снова на Акиру. – Это ветер, – солгала она и сама устыдилась своей лжи, опустила глаза. – Нет, не ветер. – Амон уронил голову на руки. Акира протянула ладонь, погладила его волосы, мягкие, немного сальные уже, вплела в них пальцы. Их минута давно закончилась, зеркальную поверхность колодца тронула рябь, а волшебный мир скрылся из глаз. Темная вода оказалась на вкус пьянее браги, горше полынного отвара и слаще сахара. Она заполнила сквозную дыру внутри и с током крови направилась к сердцу. Акира обхватила себя руками, стиснула крепче, чтобы удержать рвущийся крик, и отвернулась. Он не должен был увидеть, как исказилось ее лицо. *** После обеда Амон взялся выгрести из фургона песок, если не весь, то хотя бы часть, потому что он оказывался везде: в еде, в постели, в одежде, скрипел на зубах, и это уже становилось невыносимым. Акира снова составляла какой-то список, Сейдо по большей части слонялся без дела, но помощь от него сейчас особо и не требовалась. Амон думал, он скажет что-то, но Сейдо молчал с таким видом, будто не мог вытащить давно мучившую занозу. Скоро Амон заметил, что он внимательно присматривается к аккуратным кучкам, собранным на столе и на полу. Он изучал рассортированные вещи и даже подписанные – «обменять сразу», «отложить для обмена», «использовать» – и поглядывал в спину Акире с растущим раздражением. Наконец он выбрал одну из кучек и примерился вытянуть что-то из нее. «Сейчас рванет», – решил Амон и попытался предупредить назревающий конфликт. – Сейдо, хочешь найти что-то? Скажи, может, я видел. Сейдо ответил, еле скользнув по нему недовольным взглядом: – Ты не видел. – И вытащил-таки железку непонятного назначения. – Это я между прочим разобрал все вещи. Там был порядок, и я знал, что где лежит, – он будто бы обращался в пространство. Пространство ответило ему голосом Акиры: – Порядок? Прости, я не заметила. Пришлось переделать. Зато теперь все на своих местах. Поищи в стопке «оставить», остальное все равно надо обменять. – И после паузы добавила: – И меня еще никто не поблагодарил за эту работу. Сейдо застыл на несколько мгновений, потому что не мог вымолвить ни слова, только прожигал спину Акиры негодующим взглядом. – Сейдо... – Напрасно, он уже ничего не слышал. – А моя работа, значит, бесполезна, она ничего не стоит?! – В его взгляде бушевало огненное море, и Амон всерьез подумал, что делать, если прежнее безумие вновь овладеет им. – Тебе не хватает системы, Такизава, – совершенно ровно ответила Акира, не оборачиваясь. – Ценные, но не необходимые вещи должны отправиться на обмен – мы не можем их сохранить, как бы они тебе ни нравились. Главным критерием должна быть польза, а не твоя заинтересованность. «Неужели она ничего не замечает?» – Это твои вещи? – спросил Сейдо тихо. – Почему ты решаешь, что делать с ними? – Потому что могу распорядиться ими наилучшим образом. – Потому что я не могу иметь здесь ничего своего? Или слишком глуп, чтобы со мной можно было советоваться? Боже, Мадо, ты… что бы я ни делал, я всегда был недостаточно хорош для тебя. – Сейдо криво улыбнулся, бросил железку на пол и хлопнул дверью за собой. Акира резко обернулась и уставилась на Амона непонимающим взглядом. – Что это с ним? Может, с головой что-то? «Неужели правда не видишь?» Она устало опустилась на табурет и уронила руки на колени. – Почему он всегда такой? Амон только покачал головой и отправился вслед за Сейдо. *** Его не пришлось долго искать, но разговор не задался – Сейдо был не в том настроении. – Мадо обживается, – сказал он, глядя в сторону и сощурившись на солнце. – Наводит порядок в новом доме. В вашем доме. Везде должен быть порядок. – Сейдо… – Я ей мешаю. Я убийца. Лишний. Ей довольно того, что я жив, но остальное… – Не говори так. Ты не знаешь, что она думает. Акира… – Хватит! – Он хотел казаться спокойным, но говорил слишком резко. В напускном хладнокровии чувствовался надлом. – Не верю. Мне не нужна жалость. Я же видел вас – что еще нужно знать? Амон подошел ближе, сжал его плечо. – Сейдо, обещай мне кое-что. Обещай, что не уйдешь сейчас. Потом, если захочешь – никто тебе не помешает. Но не сейчас, не сегодня. Обещай мне. – И после паузы добавил: – Я поговорю с Акирой, она должна знать. Сейдо бросил на него короткий взгляд, полный ужаса, и тут же снова отвел глаза. Потом неуверенно кивнул и, вывернувшись из-под руки Амона, убежал в сторону моря. *** Амон возвратился в фургон и на тревожный взгляд Акиры ответил: – Он вернется. Нужно просто немного проветриться и подумать. – Я не знаю, как с ним разговаривать. – Она пожала плечами устало и села на табуретку. Ей все еще трудно было долго стоять или ходить. – Если его не трогать, он все равно найдет, к чему придраться. Даже сейчас… Что я сделала ему, что он смотрит на меня, как на врага? Ты сказал… – она осеклась, поправилась: – Ты не говорил, но… может быть, ты ошибся? Что если он ненавидит меня? Амон покачал головой: – Ему страшно. Он боится, что ты отвергнешь его. Поэтому ведет себя так, чтоб именно этого тебе и хотелось. – Это нелогично. – Она недоверчиво улыбнулась. – Почему? Тогда ты не разочаруешься позже и не разобьешь ему сердце… – он вдруг осекся – внутри неприятно кольнуло: «А что же ты сам? Ты разве не это сделал с ним?» – И что же мне делать? – Она смотрела на него, они оба смотрели на него и ждали – и что он мог им ответить? Своим молчанием он лгал. Своим молчанием он предавал их обоих. Лишал их и прошлого, и возможного будущего. – Я не знаю, я… попробую поговорить с ним, когда поедем в Город. Скажу, что нам всем тяжело и… – он решил добавить очевидное: – Если хочешь, ты тоже можешь с ним поговорить. Иногда это неплохо помогает. Он улыбнулся ей и поспешил вернуться к работе. Смотреть на нее было жизненно необходимо – как пить или дышать. Смотреть на нее было невыносимо. Нужно было рассказать ей. Вырвать эту занозу из сердца. Это было сложно, странно, это могло все разрушить: все, что могло быть между ним и Акирой, и то хрупкое доверие, что установилось у них с Сейдо. Но Амон не хотел делать вид, что ничего не было, не хотел начинать жить с чистого листа: смыть это как грязь, как грех, как что-то наносное и больше не нужное – было бы подлостью. Молчать перед ней, потому что он хотел ее любви, – тоже. Кого бы из них он сейчас ни потерял, будет одинаково больно. Скорее всего, он потеряет обоих. Голова кружилась. Амон отбросил совок и тоже сел на стул, чтобы смотреть ей прямо в лицо, чтобы нельзя было скрыться, умолчать, избежать чего бы то ни было. Акира отложила работу и глядела выжидающе. – Хочешь что-то сказать? Ты побледнел. – Она, кажется, встревожилась, но пыталась держаться бодро. Амон понял, что не знает, с чего начать. – Да… я… я думаю, есть нечто важное, что ты должна узнать. Дело в том, что я ведь не всегда знаю, как быть, даже если и должен. Сейчас мне кажется, что неправильно строить будущее, не зная прошлого. Это касается не только меня, но и Сейдо. Мы ведь почти умерли в той бойне в двадцатом районе – не только для вас – для себя тоже. Мы перестали быть людьми. Мы теперь мутанты. Уродцы. Смертники, гниющие изнутри и заражающие воздух, которым дышат. Он видел, что Акира готова возразить, но сделал ей знак подождать. – Ты это знаешь, это не новость. Ты приняла это. Я хотел рассказать другое. Мы жили среди них – в подземельях двадцать четвертого района. В сердце базы Аогири. Я не знаю, сколько это длилось – в вечной темноте время течет иначе. Мы работали, ели и спали рядом с мутантами. Дышали одним воздухом. Были одними из них. И вечно чужими. На нас надели кандалы, гремящие при каждом шаге, а неповиновение жестоко каралось. Знаешь, Сейдо упал в обморок при нашей первой встрече там: он страшно недоедал. Он ходил, держась за стены, и вечно мерз. У него не оставалось сил биться за свою еду и тем более за свою свободу. Но когда я хотел уйти в себя, застыть, замереть навечно во внутреннем молчании, он не позволил, он разбудил меня. Не тем, что нуждался во мне – я ведь нуждался в нем не меньше… Он хотел, чтобы я был живым, даже так, даже там – и я стал. Он хотел любви, и я… я даже не представлял, как хочу ее тоже – и мы любили друг друга так сильно, как только могли… Он чувствовал влагу, текущую по лицу: то ли пот, то ли слезы. Акира смотрела на него так, будто не верила до конца, не хотела верить. Она ведь не это ждала услышать. Уж точно не это. Амон заставил себя смотреть ей в глаза: – Я этого не стыжусь, – сказал он как можно тверже, – и не жалею. – Акира молча кивнула, очень серьезно. Амон сглотнул ком, подступивший к горлу, и продолжил: – Это короткое время я был влюблен и позволил себе надеяться. Я хотел бежать и уговорил его следовать за мной. Он ведь мне верил. Я ошибся, я так плохо все рассчитал, а он верил мне и пошел за мной… Нас поймали. Я… время от времени я видел – его проносили мимо моей тюрьмы – на нем не было живого места, он был избит так страшно, что умер бы, конечно, останься он человеком. Но мутанты живучи. Я не знаю, когда именно он согласился вступить в банду Аогири: мог ли говорить, мог ли двигаться в этот момент. В следующий раз я увидел его нескоро: он сидел за столом среди бойцов, его раны все еще заживали, а при виде меня он отвел взгляд. Так странно... Это ведь я должен был стыдиться. Не он. Ты знаешь, что было после – что-то по рассказам охотников, а что-то видела сама – все это зло, совершенное из отчаяния. Он думает, что больше не достоин любви. Что я виню его, что ты винишь его, а все это, – он обвел руками вокруг, – только передышка, отсрочка от того момента, когда мы дадим понять, что он больше не нужен. Но это не так. Он нужен мне, я… я люблю его сейчас, как и там, в подземельях. Как и тебя. Так сильно, как и тебя. Они молчали – глаза в глаза – и было слышно, кажется, тяжкое дыхание и дрожь воздуха, раскаленного полдневной жарой. Акира первая отвела взгляд. Она встала, Амон думал – уйдет, но она подошла к нему и обняла, и он замер, забыл, как дышать, боялся потревожить эту хрупкую близость. Ее сердце билось совсем рядом, он слышал неровный частый перестук, ее руки были удивительно прохладными, а кожа пахла чистотой, кукурузными лепешками и немного – лекарством. – Я ведь тоже не знаю, – сказала она, – что теперь делать. Что мне делать со всем этим. Амон не ответил, и некоторое время они провели в молчании. – Но я рада, что ты рассказал мне, – она отстранилась и посмотрела на него серьезно и прямо, – я… это ведь то, чего я хотела. Услышать правду. Понять тебя. Вас обоих. Сейдо вернулся под вечер, когда они уже поели и обсуждали детали предстоящей поездки. Он, кажется, так и собирался остаться без ужина, но Акира окликнула его: – Такизава, твоя порция в глиняной миске. Поешь, пожалуйста. Он бросил на нее хмурый взгляд, пробормотал себе под нос что-то, что могло означать благодарность, но спорить не стал. Тихо поел, потом молча выволок свой матрас на террасу и устроился спать. *** Сна не было. Сейдо ворочался с боку на бок, проклинал духоту, слишком жесткий матрас и слишком плотную одежду. Он устал, голова болела тягуче и тупо, будто его били чем-то тяжелым с методичной жестокостью, но уснуть не мог, как ни старался. Они были там вдвоем в глубине фургона, в темноте. Они были вдвоем и, может быть, спали или нет, но в любом случае он был им не нужен. Он так цеплялся за что-то, всегда за что-то цеплялся, всю свою жизнь пытался ухватить краешек чего-то большого и недостижимого, но все, что ему доставалось – тень от тени, пыль и пустота. Такизава Сейдо всегда был вторым. Такизава Сейдо был на периферии, на краю зрения, никто не хотел подарить ему самую важную улыбку, самый первый взгляд, он был запасным, вариантом на крайний случай – и только его глупое, глупое сердце могло обмануться и заставить его на какое-то время поверить, что все может быть иначе. Может, мне лучше было умереть? Он думал об этом времени в плену: с того дня, когда Амон выторговал ему прогулку и до их несчастного побега. Попытки побега, если точнее. Это время между мукой и мукой, между Сейдо, который всегда хотел есть и чтобы от него отстали, и Сейдо, который готов был на все, чтобы перестали бить, а потом и Сейдо, о котором он не хотел думать («пожалуйста, пусть его не было, пусть это все было кошмарным сном!»). Это короткое время между – существовал Сейдо, которого любили больше всего на свете. И этот Сейдо, пожалуй, был счастлив. Мадо была далеко-далеко, он думал, что не увидит ее больше, и он плакал от этой мысли, но был в этом и сладкий момент упоения собственным страданием, тем, что он пережил так много и так много потерял, тем, что он так боялся в первой и последней своей битве, но не отступил, и, может быть, Мадо рассказали об этом и она увидела его в другом свете, увидела его настоящего, каким он был внутри и каким так отчаянно хотел стать для других. Неправда, не рассказали, там ведь не было никого больше, никто не выжил. Ты знаешь, ты помнишь, ты просто врешь себе, как и обычно, чтобы придать всему этому хоть каплю смысла. Но главным было не это, а то, что Амон-сан любил его, что он был не просто первый, но и единственный, и его любили, жалели и желали, и так было бы до самой их смерти, если бы им посчастливилось вовремя умереть. Пока ты не стал чудовищем. Пока не потерял право не только на его любовь, но и на чью бы то ни было. А смерть ведь спасла бы его, смерть остановила бы его от падения тогда и не позволила бы остаться сейчас наедине с мыслями о собственном ничтожестве, о собственной ненужности никому в этом мире, даже им, особенно им. Ты один, Такизава Сейдо. Ты один на всем свете и ты последний, потому что даже самому себе противен. Он ведь ничего не мог с этим поделать, совсем ничего, всякий раз, когда он хотел, получалось не то, будто в отместку, будто в насмешку над глупыми попытками. Как будто он пытался занять не свое место, и судьба или что там еще злилась на него за это и била особенно больно. И сейчас он казался себе сплошным комком боли – некуда было уйти от нее, негде укрыться, потому что боль сжигала медленным огнем изнутри, разъедала его, убивала, но убить окончательно, физически не могла. Что мне делать? Что делать, куда мне уйти, я не могу больше, не могу, я так одинок, я так любил их, так люблю их, я не могу быть один, совсем не могу быть один! Он не мог остановить слезы, но старался быть тише, вцепился зубами в собственную руку, чтобы не всхлипывать вслух. Нос заложило, и нечем стало дышать, здесь было так мало воздуха, во всем мире было слишком мало воздуха для него. Голова готова была лопнуть от боли, взорваться на тысячи осколков, как перезрелый арбуз, как маленькая бомба, начиненная смертью, и нужно было успокоиться, успокоиться, унять эту боль, приглушить на время. Завтра, он подумает завтра, что делать, но завтра ведь начнется новый виток, они снова будут смотреть друг на друга и тяготиться им, он снова будет не нужен, снова лишний, лишний, бесполезный Сейдо… Его вдруг осенило, будто яркая вспышка осветила ночь и стало на миг так светло, так ясно: он понял, что придется умереть, что нужно будет умереть, что у него есть время и можно еще приготовиться, свыкнуться с этой мыслью и перестать так пугаться ее, что нужно принять ее и полюбить, как родную, как последнее пристанище и единственный выход. И тогда он сможет шагнуть ей навстречу, перестанет страдать, перестанет, наконец, быть бременем для них и для себя самого. Просто решись уже на что-то, глупый, ревнивый, трусливый, трусливый Сейдо… *** Он услышал движение внутри фургона, потом скрип кровати и замер, затаил дыхание. Шаги в его сторону – тихие, легкие. Ему казалось, что сердце пробьет сейчас грудную клетку: никто не должен был видеть его таким, никто. Отяжелевшая голова соображала с трудом: убежать или притвориться спящим? Он уткнулся лицом в матрас и постарался не дышать, пока она не уйдет. Она не собиралась уходить, села рядом на крыльцо, позвала тихо: – Такизава… Сейдо зажмурился, умоляя про себя: «Уходи, уходи, оставь меня, чего ты хочешь: тебе мало этого, мало? Нужно унизить меня еще больше?» – Ты не спишь. Зачем притворяться? Потому что я хочу, чтобы ты ушла! Но он понял уже, что все бесполезно. Что-то было ей нужно, а она в таких случаях не отступала. Хотелось дышать, и он решил уже, что закричит на нее, как бы это ни было глупо, потому что она не должна была, не имела права сидеть тут и лишать его единственного прибежища, единственного утешения, отнимать у него даже воздух, даже возможность побыть наедине со своей болью. Он хотел уже прогнать ее, сказать что-то грубое, но тут легкая рука легла на его голову и провела по волосам, несмело, бережно. Его прошило дрожью. Злые слова замерли на губах и превратились во всхлип. Ужасный, позорный всхлип, который ничем-ничем нельзя было скрыть. Сейдо хотелось умереть от стыда: он думал, что же она скажет теперь, но она ничего не говорила – просто гладила его по голове. Он думал, зачем она делала это, зачем бы ей делать это – неужто из жалости? Но мысли становились все неповоротливее, все бессвязнее, а головная боль не уходила. Он не стыдился уже этой жалости, не хотел бежать от нее: не сейчас, не сегодня. Ему нужно было отдохнуть. Ему нужно было утешение. Сейдо казалось, будто он плывет: качается на волнах бескрайнего теплого моря, а вокруг ночь и пустота – и больше ничего. Это было почти хорошо, если забыться, если не думать, что он один в этом море и нет у него ни дороги, ни цели, и берега тоже нет. Здесь ведь было тепло и спокойно: ласковая вода качала его, ласковая вода принимала его в себя такого как есть, целиком, будто вышедший из материнского лона должен был туда же вернуться – в тихую теплую пустоту. Он знал уже, что это за мать, которая ждала его, которой было все равно, кто он теперь и кем был раньше, которая бы укрыла его грехи и омыла раны, которая успокоила бы мятеж в его сердце и наполнила собой голодную бездну внутри него, жаждущую любви. Но его вдруг вырвали оттуда, из ласковых тихих объятий матери: другая женщина, совсем-совсем непохожая, обняла его за плечи – так близко, так невозможно близко, что он невольно сжался, и неясно было самому – от страха или радости. Свежим ветром повеяло откуда-то не отсюда: не могло здесь быть такого ветра. Может, его и не существовало… Другая женщина наклонилась, прикоснулась к самому кончику его уха своим дыханием и позвала: «Сейдо». И он проснулся. – Пойдем спать, – она не жалела его, она улыбалась, – ветер поднимается. Он пошел за ней, молча доверился, потому что она была ветром из другого мира и звездой над морем и точно знала, куда идти, он сразу это понял. Там было место, рядом с ней и Амоном, место для него, и он лег подле них, между ними, и провалился, наконец, в сон без сновидений. *** Они встали рано, молча позавтракали и стали собирать оставшиеся вещи. Сейдо слонялся без дела, потом сел на террасе, подтянув колени к подбородку. Амон хорошо понимал его сейчас. Он сам не решался смотреть в глаза Акире, чтобы не увидеть в них приговор. Всем троим вдруг оказалось неловко просто быть рядом, видеть друг друга, разговаривать, хотелось скрыться, убежать подальше. Они были напряжены и ждали отъезда, как избавления. Наконец, к мотоциклу пристегнули люльку, вещи были упакованы и надежно закреплены, оружие проверено. Осталось последнее и самое неприятное. Амон достал кожаную перчатку, сделанную точно по его руке-лапе и превращающую ее в подобие протеза, выдавая мутировавшую конечность за искусственную. Добротная вещь не раз его выручала. Несмотря на это Амон ее терпеть не мог – уже через полдня лапа затекала, пальцы начинало ломить, а потом и сводить судорогой. Хорошо, если удавалось хоть ненадолго освобождать руку из плена плотного кожаного футляра, но такая удача выпадала редко. Амон присел на край лежанки на террасе, где устроился Сейдо, и протянул ему перчатку, спрашивая взглядом: «Поможешь?» Он мог справиться и сам, но пришлось бы долго возиться. Сейдо поспешно взял перчатку и задумался, видимо, не зная, с чего начать. – Скатай ее наружу, потом натяни на пальцы и раскатай обратно. Сейдо, закусив губу, проделал все, как сказано, и застегнул ремешки выше локтя. По ощущению рука тоже стала напоминать протез – жесткая, негнущаяся, чужая. Сейдо наблюдал за его движениями. – Неудобно с этим? – спросил он как-то робко. Амон кивнул, чуть помедлив, добавил: – Неудобно, потом привыкаешь. Рукой даже можно будет что-то делать при крайней необходимости. Пойдем, Акира ждет. Акира взяла с них обещание быть осторожными и обязательно вернуться. Сейдо все время смотрел себе под ноги, но позволил ей обнять себя. Когда подошла его очередь, Амон решился-таки посмотреть ей в глаза и увидел там только теплоту и горечь. – Возвращайся. И его не потеряй, прошу тебя, – прошептала она, на миг прижавшись к его груди. Амон кивнул. Это не будет просто. Сейдо был прав, когда настоял на своем участии в этой поездке, он был нужен Амону. Но теперь следить за ним придется в оба. Амон лучше бы оставил его здесь, но понимал, что это никому не поможет и скорее приведет к еще одному взрыву. Подумать только – всего несколько дней назад он верил, что они смогут быть счастливы вместе. Как глупо. Мотоцикл завелся, разрушив тишину раннего утра. Сейдо натянул на глаза визор и занял место позади Амона. Акира коротко взмахнула рукой на прощание, и байк, немного подумав, рванул вперед через охряные волны барханов. Дневная жара еще не успела подняться, хотя над поверхностью песка уже появилось марево. Однообразный пейзаж почти не менялся, разве что после очередного поворота перед ними выплыл бледный силуэт Города. Пустыня тянула к нему свои песчаные лапы, но пока не могла достать. С этого места и дальше перед ними лежала укрытая тонким слоем песка, но уже плотная мертвая земля. Она отличалась от пустыни лишь более удобной для езды поверхностью, да клочками каких-то жалких непригодных в пищу растений, которые умудрились пробиться даже здесь. Амон остановил байк. Сейдо соскочил с сиденья и уставился на него настороженно. – Я просто хотел сказать кое-что, пока мы еще не приехали. – Не буду больше ничего обещать... – Ладно, как хочешь. Просто послушай. Я... рассказал Акире про все, что случилось между нами на базе Аогири. Сейдо запустил пальцы в волосы, не думая, что делает, обошел вокруг мотоцикл и тогда только спросил: – А она? Амон пожал плечами: – Не ожидала, но не злилась. Ей было больно… Она не знает, что делать, все мы не знаем. Нужно время, чтобы подумать об этом. Они смотрели друг на друга одинаково растерянно, не зная, что еще сказать. – Я сказал ей, что люблю тебя... – добавил Амон. Сейдо неверяще уставился на него. – И ты не боишься, что она?.. – Я не знаю. Просто не хочу тебя потерять. Никого из вас. Он взял его за плечо здоровой рукой и добавил: – Давай просто сделаем что собирались, а потом будем решать, что дальше. Что скажешь? Снова напарники? Сейдо кивнул, неуверенно улыбнувшись. Дальше они ехали без остановок. Сейдо крепко прижался к спине Амона. Это удивительным образом успокаивало, утреннее напряжение отпускало, а натянутые нервы чуть расслабились. И совершенно напрасно – впереди темной мрачной массой вставал Город.