Пустыня

Мой торжественный город еще не проснулся от сна. Пока мы здесь и есть еще время делать движенья любви, Нужно оставить чистой тропу к роднику; И кто-то ждет нас на том берегу БГ, «Здравствуй, моя Смерть»

Прошлое – Подъем! Вставайте, отбросы. Как обычно всех заспавшихся поднимал надсадный крик охранника. Амон с трудом разлепил глаза. Почему-то сегодня вставать было особенно тяжело: тело ныло, голову будто набили свинцом. Еще в полузабытьи он оглянулся на Сейдо – тот пытался вырваться из лап сна, но, кажется, проигрывал эту битву. Амон потормошил его за плечо: – Сейдо, вставай. Пора. Воспоминания о прошлой ночи, пришедшие следом за пробуждением, ошеломили его, окатили удушливой жаркой волной неловкости, радости и немного – вины: будто он совершил желанное, но недозволенное. Новые чувства и переживания не вмещались в привычные пазы, и Амон не знал, как теперь быть. Он боялся заговорить с Сейдо: казалось, тотчас же начнет заикаться от смущения, боялся теперь прикоснуться к нему, чтобы не встретить колючий взгляд. То, что случилось, было слишком личным, больше, чем любая нагота. Величайшая откровенность их тел друг перед другом не была грехом и мерзостью, как говорили многие, но она была шаткой, как веревочный мост, протянутый над пропастью, и столь же захватывающей. Для выбравшего такой путь слишком велика не только награда, но и наказание. Сейдо спросонья уставился на него взволнованно и непонимающе, спустя мгновение ярко покраснел и отвел глаза в сторону, а потом и вовсе спрятал лицо от Амона, буркнув: – Можно я встану? – Конечно. – Амон поднялся, оставляя в его распоряжении весь матрас. Сейдо медленно выбрался из кучи тряпья, поморщившись, сел на краю, будто вслушиваясь в свои ощущения. Кажется, ночь не прошла бесследно. – Ты как? – Амон протянул ему руку – помочь подняться. – Нормально все, – глухо ответил Сейдо, избегая его взгляда, но руку все же принял и встал с тихим вздохом. Амон протянул ему пыльную рабочую куртку. Никому тут не было дела до самочувствия работников, пока те могли стоять на ногах. А значит, выбора не было. Сейдо поплелся по коридору, звеня цепью. Амон на секунду сжал его локоть, показывая, что он рядом, что он поможет. Стало почему-то ужасно стыдно. В тоннеле, где они третью неделю разбирали завал, было прохладно и стоял запах пыли. Тусклые лампы скупо освещали серые стены и груду камней, которая после многих дней работы, кажется, вовсе не становилась меньше. Амон старался брать на себя работу потяжелее: дробить камни киркой и перетаскивать на тележку самые крупные булыжники, оставляя Сейдо возить тачку и подбирать камни помельче. Нужно было только не увлечься, не дать ему заметить навязчивую заботу – он сильно злился на это. Амон краем глаза беспокойно следил за ним, но Сейдо и не пытался геройствовать: он медленно, будто в прострации, возил тележку, с трудом ворочал камни, и Амон только надеялся, что этого никто не заметит, не пристанет к нему, не обидит; он старался держаться рядом, чтобы укрыть его если что, не подпустить никого слишком близко. Сейдо выглядел заторможенным, ушедшим в себя, по-прежнему избегал смотреть на Амона и иногда пропускал мимо ушей обращенные к нему слова. Амону и самому казалось, что он плавает в липком сонном мареве, где все нереально: бесконечный завал, который они разбирали, серые стены шахты, тусклый свет, темная униформа работников, их затылки и лица, сливающиеся в одно, их негромкие разговоры, превращающиеся в тихий монотонный гул, не долетающий до сознания. Все это было шатким, ненастоящим, доносящимся до него через плотную пелену. Он пытался осмыслить единственное, что казалось важным в этом зыбком мире: реальность случившегося между ним и Сейдо, то, как она меняла их и что меняла для них. Амону было до крайности тревожно и беспокойно, будто судьба его зависела сейчас от чего-то главного, чего он не знал и на что никак не мог повлиять. Мысли безжалостно обрушились градом неудобных вопросов. Его словно хлестали плетью, и нельзя было ни увернуться, ни оправдаться. Он знал, что заслужил это. Знал, что виноват. Работа помогала всегда. Нужно было заглушить на время вину и тревогу, избавиться от мыслей, сосредоточиться на деле, на конкретной задаче. Раздробить крупные камни, оттащить в тачку, присмотреть за напарником. Он втягивался в этот ритм, тело помнило свое дело и исправно выполняло. Откуда-то из глубины сознания он слышал, как далекий грохот прилива, эхо вчерашней радости. Он попытался прислушаться к теплу, зарождающемуся внутри, найти для него подходящее слово, и приходило только одно – надежда. Постепенно прилив становился все громче, ближе, заполнял его собой без остатка. За спиной словно прорастали большие серые крылья, тяжелыми взмахами отрывая его от земли. Он сейчас был рад работе, был рад выплеснуть этот поток сокрушающей силы. Осколки камней с грохотом скатывались вниз после ударов его кирки. Он уже понял, нащупал то главное, что окрыляло его – он думал, что все это осталось наверху или в горячке вчерашней ночи – но все оказалось безумней и проще. Он смотрел на Сейдо, меланхолично везущего полную тачку прочь от завала, и не видел больше ничего: ни мутантов, ни темноты, ни тоннеля, ни камней, ни грязи, отпечатавшейся на всем здесь, – только белое лицо с мутными озерами светлых глаз. Только это лицо. *** Амон потянулся к нему сразу, как за ними опустился полог жилища; Сейдо распахнул глаза удивленно, будто ждал другого, но сопротивляться не стал. Подставлял лицо и шею поцелуям, судорожно, неровно дыша, как будто раздумывал, что же ему делать: отстраниться или ответить, но постепенно оттаял и сделался отзывчив и ласков. Они как-то очень быстро оказались на матрасе. Сейдо сел, прислонившись к стене, Амон опустился на колени рядом с ним, перед ним – он ждал: слова, поцелуя, объятия, хоть чего-то, что могло направить его или остановить. Кадык Сейдо нервно дернулся, глаза забегали. Амону внезапно сделалось холодно, будто изнутри открылась дыра и в нее подуло ледяным ветром. «Скажет, что это ошибка? Скажет, что… я обидел его? Ему больно? Противно? Ничего не скажет?» – Ты устал? – спросил он самое первое, самое глупое, что пришло в голову, чтобы не длить эту тяжкую неопределенность. Сейдо вскинул на него взгляд и мотнул головой отрицательно. – Хочешь побыть один? Я уйду. – Нет! – он ответил поспешно, испуганно. Амон выдохнул и попытался улыбнуться как можно мягче: – Тогда, может быть, скажешь, что происходит? Сейдо молчал, опустив глаза и вцепившись в края одеяла так, что костяшки побелели. Он не хочет меня обидеть. Я все понял неправильно, а теперь он не знает, как от меня отвязаться, чтобы не обидеть. Амону казалось, что он сам, сам бьет себя по голове чем-то тупым и тяжелым. Он не знал, что делать. Он не мог отменить это. Отменить эту ночь и этот день, и все, что родилось в нем, все, что разорвало напрочь тугие стальные обручи, стискивавшие до сих пор его сердце, все, чему он позволил быть, позволил выйти на свет впервые за свою не столь уж короткую жизнь. Мысли растекались склизкой отвратительной массой, и он все никак не мог собрать их, найти решение – верное – неверное – хоть какое-то – как жить дальше. Удар настиг его слишком неожиданно и оттуда, откуда он не ждал. Это ведь не потеря, не смерть, это так просто, так оглушающе просто, Амон Котаро, что нормальные люди проходят это, еще будучи подростками. Просто невзаимность. От этого не умирают, что бы ты ни думал себе сейчас. Сейдо мог провести с ним ночь не потому, что любил его, а потому что хотел немного тепла и ласки в этой вечной темноте, потому что был благодарен и растроган, в конце концов. Тысяча причин могла быть у этого, кроме той единственной, о которой он подумал. И что он сам сделал? Вместо удовольствия причинил боль, вместо радости – неудобство, так что же Сейдо должен теперь сказать ему? – Что ты… почему? – Сейдо провел ладонью по его щеке – стер слезы. Амон не заметил, когда заплакал. – Я не хотел… это не то, не то… – Тон у него был жалкий, растерянный. Амон постарался взять себя в руки: – Ты ничего не сделал. Ты не должен оправдываться, Сейдо. Не за что. Это мне нужно просить прощения. Сейдо дернулся как от удара, прошептал себе под нос: – Я все испортил. Опять я все испортил. – Он закрыл лицо ладонями на несколько секунд, потом во внезапном порыве взял Амона за плечи и потянул на себя, властно и отчаянно. Амон не нашел сил его оттолкнуть. Сейдо целовался, как в последний раз, силой размыкая его губы, кусаясь и лаская одновременно, грубым, исступленным натиском преодолевая сопротивление. Амону не хватало воздуха, он хотел отстраниться, но Сейдо схватил его за одежду, прижимая к себе, не отпуская. Хватит. Амон твердо взял его за руки и с силой оторвал от себя, удерживая на расстоянии. Сейдо дышал как загнанный зверь, изо рта тянулась ниточка слюны, розоватая от крови, он смотрел на Амона со смесью обиды и страха. – С ума сошел? – спросил Амон, грубее, чем хотел. Сейдо молча рванулся из его рук, приник к груди и разрыдался. Амон не понимал, что происходит, он обнял его, растерянно погладил содрогающуюся спину, бормоча что-то утешительное. – Я тебя не брошу, – сказал он глухо, когда рыдания Сейдо утихли, – не нужно спать со мной, чтобы удержать. Сейдо отстранился, посмотрел ему в глаза, сказал уязвленно: – Я не спал с тобой, чтобы удержать. Ты… так ты обо мне думаешь? – спросил он с горечью. Амон смутился, сказал чуть мягче: – Я не знаю, что думать. Ты молчишь и странно себя ведешь. Я решил, что обидел тебя, или ты больше меня не хочешь или… да что угодно, на самом деле. Мы можем никогда больше не возвращаться к этому, если тебе угодно. Только не надо вертеть мной как игрушкой, я… у меня тоже есть чувства. – Он покраснел, должно быть, потому что лицо горело. Сейдо посмотрел на него едва ли не потрясенно, потом сказал тихо, опустив голову: – Я не думал, что ты… потому что я ведь не то совсем, я мужчина и мутант, и я неправильный, ущербный… и еще ты же… то есть ты и Ма… – Амон не дал ему договорить – закрыл рот ладонью и, когда Сейдо поднял на него глаза, покачал головой. Сейдо кивнул. – Прости. Прости меня. Ты сказал, мы можем не возвращаться, но я хочу вернуться. Только мне страшно и стыдно, – он добавил поспешно: – Это не ты, не из-за тебя… просто я… – он запнулся, будто не находя слов, потом нерешительно произнес: – Не смотри на меня. Я не смогу рассказать, если ты станешь смотреть. Они погасили фонарь и сели спиной к спине. Амон чувствовал сквозь ткань одежды прижатый к нему острый выступающий позвоночник. – Это было в лаборатории, во время экспериментов. Может… может, они и с тобой это делали, я не знаю. Было столько боли… все эти опыты, инъекции… – Сейдо замолчал надолго, должно быть, потерялся в воспоминаниях. Амон не торопил его. – Доктор Кано… он делал со мной разное… об этом тяжело вспоминать, а забыть невозможно, хотя я бы и хотел. Он называл это «проверить рефлексы». Он… он… – Сейдо нервничал и все сильнее сутулился, голос его начал дрожать. – Я ведь никогда не говорил об этом, не обозначал как-то даже внутри себя… он… трогал меня там… и заставил наслаждаться этим против воли. А с тобой я не смог, я вспомнил сразу… его руки и глумливое лицо… он, должно быть, что-то изменил, что-то повредил во мне, и я не смогу, может быть, никогда… – Сейдо. – Амон прервал его, развернулся и прижал к себе. Он плохо соображал от застившей глаза ярости и чего-то еще, горячего, больного и острого, кольнувшего меж ребер. – Я убью его. Когда-нибудь обязательно. Я постараюсь не умереть, пока этого не случилось. Он не знал, что еще сказать, как утешить его, как просить прощения за свою неловкость, неопытность, за невольную грубость, за то, что не мог ни защитить, ни исправить. Сколько ты пережил. Сколько же ты пережил. И как нам быть теперь с этим? Сейдо долго молчал, зарывшись лицом ему в грудь, будто все еще боялся посмотреть в глаза. Наконец произнес глухо: – Я хочу стереть его. Забыть. Чтобы его будто и не было. Я не смогу ведь, да? – Да, наверное. – Амон не мог солгать ему. – Тогда… ты поможешь прогнать его? Из моего тела. Из моей головы. Мне так тяжело с ним. Я не хочу быть ущербным. – К…как ты хочешь, чтобы я помог? Сейдо не ответил, но потянулся к нему с поцелуем, на этот раз – осторожным. Амон вернул его со всей возможной бережностью, но к его нежности в этот раз примешивалась горечь. Сейдо дотронулся нерешительно до его паха, погладил сквозь ткань. Амон отстранился: – Давай сегодня сделаем иначе. Чтобы не было больно. – Как? – спросил Сейдо растерянно. – Я попробую сделать тебе приятно, если ты не против. Для начала… могу я зажечь свет? Я хочу видеть тебя. И лучше бы тебе тоже меня видеть, чтобы не представлять… всякое. Амон зажег фонарь, дождавшись согласного ответа. Лицо Сейдо было чуть припухшим от слез, он щурился на свет покрасневшими, воспаленными глазами. – Если ты не хочешь или… – Все хорошо, – Сейдо прервал нетерпеливо, но с места не сдвинулся, глядя на него в ожидании. Амон уложил его на спину, мягко развел ноги, коснулся паха человеческой рукой. Сейдо напрягся, но ничего не сказал. – Можно? – Амон указал на пояс его штанов. Сейдо покраснел, но кивнул согласно. Они уже не были разгорячены страстью, к тому же Амон страшно боялся навредить, потому все казалось гораздо более неловким, чем прошлой ночью. Он подоткнул одеяло, чтобы Сейдо не мерз, навис сверху, согревая своим теплом, поцеловал, успокаивая. Это совсем не было похоже на страсть, Амон потерся щекой о его щеку, о холодный нос, спустился ниже, целуя выпуклый рубец на шее. Согрел ладони друг о друга и погладил живот Сейдо под нательной майкой. Тот крупно вздрогнул: – Щекотно. – Он слабо улыбнулся. Амон опустил руку ниже, попробовал провести там ладонью, мягко сжал. Сейдо затаил дыхание. – Посмотри на меня, – попросил Амон. – Это я, не он. Если тебе нехорошо, прекратим это немедленно. Сейдо глянул на него неуверенно и жалко. Промолчал – и Амон продолжил осторожно ласкать его, чувствуя, как под рукой постепенно становится твердо и горячо. Он не смотрел туда, старался ни на секунду не отводить взгляда от лица Сейдо, такого растерянного и уязвимого сейчас. Ему нравилось это лицо, эти глаза, то прикрытые, то ищущие его тревожно, нравились полуоткрытые губы со всей их неестественной, нечеловеческой чернотой, нравились рваные выдохи, распыляющиеся паром в холодном воздухе. Он снова склонился к лицу Сейдо – поцеловать, поймать губами его дыхание, удостовериться, что все хорошо. Выпестовал лаской тонкий, еле слышный стон. В груди у Амона родилось приятно ноющее тягучее тепло, сладко и больно стиснувшее сердце и разлившееся, как река в половодье, дальше по телу, устремляясь к паху. Он опустился ниже, лишь смутно представляя, что собирается делать. Сейдо поднялся на локтях, спросил настороженно: – Ты что… ты хочешь?.. – Он покраснел сильнее прежнего, свел колени. – Н…не надо, я… мне неловко… Амон остановился, вгляделся в его лицо: – Давай просто попробуем, – предложил он, – мне кажется, это должно быть приятно. Сейдо молчал, Амон спросил тихо: – Ты ведь не меня боишься? Я думаю, ты прекрасен. Весь, целиком. Мне нравится твое тело. Я уверен, что оно не может вызвать отвращения. – Но я не уверен… – возразил Сейдо нетвердо, расслабив, однако, стиснутые ноги и позволяя ему снова развести их. – Тогда поверь мне. Пожалуйста, – попросил Амон, склоняясь над ним. Это вовсе не было противно, скорее – непривычно. Сейдо ахнул и застонал, когда Амон осторожно обхватил его губами и медленно вобрал в себя, стараясь не задеть зубами тонкую кожу. Он словно преодолел еще одну невидимую преграду, отделявшую Сейдо от него, преграду, проложенную у того в голове, защищавшую его от посторонних взглядов и укрывавшую уязвимую суть. Это окрыляло и страшило одновременно: словно ему доверили взять в руки живое существо столь трепетное и хрупкое, что можно было убить его одним неосторожным движением. Амон понимал, что речь сейчас шла не о наслаждении, даже не о самой способности Сейдо его получить, а о чем-то гораздо большем. Он так надеялся ничего не испортить! Не в этот раз. Ему нравились не столько ощущения собственного тела, сколько возможность проникнуть так глубоко и там, внутри, за всеми завесами и покровами увидеть и обнять настоящего Сейдо, обнаженного, полностью открытого и прекрасного, возможность согреть этого Сейдо и разделить с ним радость любви. У него получалось, кажется, потому что Сейдо больше не противился, он выглядел оглушенным, опьяненным собственными ощущениями: тяжело и часто дышал, стискивал руками одеяло и иногда судорожно протягивал ладонь к голове Амона, не решаясь коснуться. Амон вглядывался в его раскрасневшееся лицо, пытался, но не мог поймать плывущий взгляд, будто подернутый пеленой. Наконец Сейдо содрогнулся, вскинул бедра и со слабым, еле слышным стоном выплеснулся в него. Амон едва не закашлялся, он постарался подавить спазм, сглотнул через силу и переждал, пока Сейдо успокоится, затихнет и расслабится, прежде чем оставить его и, наконец, отдышаться. Сейдо перекатился набок, он выглядел вымотанным до предела, отяжелевшим и безвольным. Амон одел его, укрыл одеялом и улегся рядом – лицом к лицу. Глаза Сейдо были влажными. Он тепло улыбнулся сквозь слезы, спросил слабым голосом: – Можешь поцеловать меня? Амон потянулся к нему, заправил за ухо взмокшую седую прядь и приник к приоткрытым на выдохе губам. Если он просит поцелуя, значит, в этот раз все хорошо? Они ласкали друг друга губами и языком лениво и неспешно, и Сейдо закрыл глаза, а Амон старался забыть, не думать о потребностях собственного тела. Желание сделалось почти болезненным, но, как ни странно, это не огорчало: если его тело оставалось зажато в тисках, то душа будто распрямилась, расправилась, избавилась от темного и липкого гнета. Он ведь хотел именно этого? Доставить не боль, а радость. Помочь ему. Любить его всеми доступными способами. Ведь так? «Ведро холодной воды определенно бы не помешало» – мысль почему-то вызвала улыбку. Если бы у них было столько воды, они могли бы и помыться полностью. Хотя… Сейдо не любил холод. Амон сглотнул, представив невольно, как можно было бы согреть его. Его отвлекли от мыслей настойчивые ласки Сейдо. – Нет, не надо так делать, Сейдо… ах! Спи уже. Просто спи, у тебя глаза закрываются. – Амон мягко отстранил его, поцеловал макушку, погасил фонарь и повернулся на другой бок. Интересно, сколько еще до утра? Сейдо очень скоро уснул, ровно дыша ему в спину, а Амон вспоминал все почему-то холодные брызги посреди летнего зноя. Это Акира. Они были втроем на дежурстве: почему втроем, он не помнил точно, должно быть, Ходжи заболел, и Сейдо приписали к ним на время. Они ходили по пыльным раскаленным улицам, и все время хотелось пить, а когда обменяли у торговца полную флягу ледяной воды на горсть хороших патронов (у него была какая-то особая бочка или просто много льда – Амон в этом не понимал, но вода дорого им обошлась), Акира разбрызгала ее на них поочередно. «Это освежит, – сказала она и улыбнулась, – нельзя пить такую холодную воду. Нужно просто остудить голову, а потом обменять у водокачки еще флягу». Сейдо так разозлился, что хотел, кажется, ударить ее – вскинулся, сжал кулаки – но не посмел. Выплюнул только, вытирая лицо: – Ты и меняй. У меня ничего нет больше. Акира выглядела немного смущенной, но лишь самую малость и только перед Сейдо, Амону же сказала, что у него забавный вид. Забавный. Как же нелепо он тогда себя чувствовал и как не осознавал своего счастья! Они почти высохли, пока дошли до водокачки, и жадно пили нагретую за день воду. Сперва Сейдо, потом Акира, потом он сам. Если бы ему приснилось это, то стало бы лучшим сном. *** Больше всего Сейдо удивляло, что на самом деле ни в мире, ни в их заключении ничего не изменилось. Те же серые каменные стены и нудная, выматывающая работа, та же гадкая похлебка вместо нормальной еды, окрики надзирателя, грязь, холод, тычки и оскорбления бойцов. Все было таким же, как и всегда, но все было другим. Вернее – все было таким же, но он сам выпал из этого, будто сошел с проторенной дороги и взлетел или обрел другое зрение и стал видеть глубже: сквозь поверхность вещей, сквозь все наносное и ненужное, сквозь стены, высокие своды подземелий и сквозь собственные сомкнутые веки. Снаружи была весна. Он был там, и он видел, но главное, что он чувствовал ее всем своим существом, будто свежий ветер касался кожи и солнце отдавало первое робкое тепло, а ему с непривычки жгло глаза и щеки. Это не было неприятно, напротив – слишком хорошо, так хорошо, что от этого даже больно. Если бы кто-то попросил Такизаву Сейдо описать счастье, он вспомнил бы переполняющую радость, солнце, согревающее сквозь закрытые глаза, и руки, сжимающие его в объятиях. Биение сердца – совсем рядом. Прикосновение жаждущих губ. Все это – только ему, для него, без остатка. Потому что он первый. Единственный. Любимый. Полная взаимность. Полное принятие. То, за чем он гнался, за что цеплялся там, наверху, и никогда не получал. Теперь оно переполняло его. Благоговение, которое он испытывал к Амону, не предполагало поцелуев и того, что за ними следует. Он и сам не знал, чего хотел все это время: уважения и внимания? Учиться у него? Быть им? Быть рядом? Слушать его и говорить с ним столько, сколько захочется? Чтобы Мадо не отвращала Амона от него и… это было самым сложным. То, чего он хотел бы для Мадо. Дело в том, что Сейдо не видел границ и никогда не мог остановиться. Точнее, мог, но не тогда, когда нужно. Что такое нужно? Он и сам не знал, что чувствовал, чего хотел в итоге, когда потянулся к губам Амон-сана, Амона Котаро впервые. Голова у него кружилась от весны: он так любил его в тот момент, так любил, что готов был на все. Все и случилось. И момент никак не кончался. Все остальное было странным выморочным сном, завесой, закрывшей небо и даль. Булыжники обращались в пыль, мутанты – в ходячие тени, еда теряла вкус. Если Сейдо толкали, он не чувствовал боли, как не слышал брани и смеха над собой. Когда он падал, Амон всегда подавал ему руку, и эта рука была реальней каменного пола. Возможно, Сейдо не ощущал мир таким, каким тот был, потому что почти не спал. Они оба ждали этого весь бесконечный день: когда можно будет занавесить комнату черной тряпкой, что служила дверью, и добраться наконец друг до друга. Целовать, касаться и гладить, не отрываясь, не опасаясь уже ничьих взглядов. Сойти с ума от желания и нежности еще до того, как опустятся на матрас, а потом просто плыть по течению. Из-за холода и цепей нельзя было толком раздеться, это раздражало, но не могло помешать. Амон позволял стянуть с себя майку – хорошо, Сейдо любил чувствовать его кожу, теплую, гладкую, ласкать руками и губами литые упругие мышцы. Никогда раньше он не подумал бы, что такое может ему нравиться: наверное, слово «нравиться» здесь и не подходило – нравится ли человеку дышать, ходить или видеть? Нравится ли ему сон или солнце? Сейдо преодолевал барьеры стыда и застенчивости; долго и трудно, но преодолевал. Его тело принадлежало не ему одному, его тело больше не было постыдной тайной: всю его ничтожность, слабость и грязь познал и разделил с ним другой человек, и в его свете они преображались в величие, силу и чистоту. Это было сродни божественному чуду. *** Свет накренился, заморгал и погас – Сейдо задел головой фонарь. Он тихо охнул – от обрушившейся внезапно густой непроницаемой черноты. Было похоже, как если бы он внезапно ослеп. В темноте чувства стали острее: он слышал тихий, приглушенный тканью звон цепей и тяжкое дыхание Амона, который двигался в нем мерно и глубоко, словно надвигающаяся и отступающая волна. Его движения будто взрезали комок нервов внутри – средоточие наслаждения. Сейдо дышал заполошно, не попадая в ритм, одной рукой он стиснул бедро Амона, другую закусил изо всех сил, чтобы не издать ни звука. Хотелось заскулить. Он весь вспотел, мокрая майка задралась до груди. Порой Амон касался его влажным скользким животом, и Сейдо пронзала сладостная дрожь. Слышен был раскатистый храп Кайто, живущего через комнату от них, и хлюпающий звук их соединяющихся тел. Человеческая ладонь Амона, блуждая, невпопад гладила лицо, шею и грудь Сейдо. Когда томление стало невыносимым, Сейдо сжался – движения Амона стали рваными и резкими до боли. Он закричал бы, но только сильнее прикусил ладонь, крепко зажмурившись. Темноту под веками пронзили яркие цветные вспышки. Хватило нескольких глубоких сильных толчков, чтобы все для них обоих закончилось. – Тебя искала женщина с кухни, Нара, – сказал Сейдо после, когда они переводили дух. Оба уже уплывали – ночь перевалила за половину, и спать осталось всего ничего, но они все говорили, продлевая минуты близости. – Я только сейчас вспомнил. – Спасибо, поищу ее завтра. Я… если бы можно было, я, кажется, спал бы круглые сутки… – сказал Амон мечтательно. – Мы так свалимся скоро, им на потеху. Если и дальше не будем спать. Сейдо почувствовал укол обиды. – Будто это я заставляю тебя заниматься любовью, – пробормотал он тихо. Амон услышал, потянулся к нему. – Это мне трудно удержаться, – сказал он, целуя лицо Сейдо. – Видно, я хочу тебя даже больше, чем спать. Сейдо улыбнулся в темноту, спросил: – Хочешь, спою колыбельную? Мама пела мне в детстве, мне и Сейне… Она говорила, это древняя песня для защиты ребенка от зла. – И она защищала? – спросил Амон. – Песня, я имею в виду. – Все было неплохо, пока мы не оказались здесь. – Сейдо нащупал в темноте его ладонь, прижался губами. – И даже сейчас… – он не продолжил, не знал, что сказать о происходящем сейчас, и тихо запел. Древнюю песню, что еще до Войны пели матери, склонившись над детской кроваткой, для сироты, лишенного материнской любви. Песню защиты для выросшего ребенка, который боится взглянуть назад, в свое детство. Печальную и тревожную песню-заклинание против всякого зла. *** Во время перерыва к ним подошел Харо, юноша с мягким застенчивым взглядом, у него оказалось какое-то дело к Сейдо. Когда они отошли от остальных, Харо спросил, заметно смущаясь: – Ты пел сегодня ночью? Краска бросилась Сейдо в лицо. – Откуда… ты слышал? Ты… – Прости, я не подслушивал, правда! – перебил Харо, нервно теребя рукава своей куртки. – Кайто сильно храпел, я не мог уснуть и решил пройтись по коридору. Так услышал, как ты поешь. – Он замолчал, потом тише продолжил: – Это красивая песня. Мне неловко просить, но ты… споешь мне? Я хочу записать слова. Хочу запомнить. – Он поднял глаза, улыбнулся застенчиво и уязвимо. – Пожалуйста. Сейдо не знал, что ответить, его одолевал стыд, было неудобно даже смотреть на Харо. Он слышал и песню, и остальное. Все слышал. Может, ему и не нужна песня. Может, это злая шутка, чтобы нас помучить. Сейдо спросил: – Разве мутанты умеют читать и писать? Должно быть, это звучало высокомерно, потому что Харо насупился: – А ты? – спросил он. – Ты ведь тоже мутант. Сейдо вспыхнул. Назойливые, почти позабытые голоса звенели в ушах, мешая сосредоточиться. Ну и дела! У нас совсем недобор, раз в Цитадель берут безграмотных деревенщин? И как такому служить охотником? Он ни розыскные листы не прочитает, ни вывеску на баре, ни приказ. Может тебе и дальше грядки полоть, огородник? Смотри, какой пухлощекий. Небось, ест три раза в день. Зачем такому еще и читать? Он почти не спал тогда: тренировался днем вместе со всеми, а ночами разбирал иероглифы. Мадо писала их для него ровным, безупречным почерком. Она тогда еще не показала себя во всей красе, и Сейдо думал, что она славная, даже рассказал о ней матери на свою беду. Он выучился быстро и читал бегло, не по слогам, как дразнившие его остолопы. И писал много грамотнее и аккуратнее. Он посрамил их всех и оставил позади. Всех, кроме Мадо. Не стоило ему смотреть свысока на тех, кому повезло меньше. – Я умею читать и писать, меня научили в Цитадели, – сказал Сейдо. Харо зябко поежился, будто само название Цитадели внушало ему ужас. – Меня учил Кайто, – сказал он, потом добавил: – По правде говоря, большинство мутантов здесь неграмотны. Но мне нравится учиться, я хотел бы почитать книгу когда-нибудь, хотя бы посмотреть… – он осекся, глянул на Сейдо влажно блестящими глазами. Мечта, которая вряд ли сбудется. Книги и в Городе были редким и дорогим товаром. – Я спою тебе песню и помогу записать, если нужно, – сказал Сейдо решительно. Харо просиял. – Я... если хочешь, я кое-что покажу тебе вечером. *** – Это Миза пела на празднике, помнишь? Я записал. – Харо говорил взволнованно и торопливо, будто боялся не успеть рассказать самое важное. – Песня про подземных жителей. Будто про нас, но может и нет. Это мне нравится в некоторых песнях – что они словно бы не про что-то одно, а сразу про многое. Они сидели в углу, в Большом зале, вдвоем. С похлебкой было покончено, Амон ушел искать Нару, а Кайто примостился поодаль, не мешая им разговаривать. Шикорае в этот раз в зале не было. Харо показывал Сейдо свое сокровище: потрепанную тетрадку, в которой мелким неровным почерком он записывал песни и сказания. – Я всегда слушаю, – сказал он, – и стараюсь запомнить. Наверху живут женщины, они знают больше песен и всяких стишков для потехи детей. И еще любовные песни, – он зарделся, – их тоже женщины больше поют. Они там все давно меня знают. Сейдо молчал, выхватывая порой из текста одну-две строки. На серой, плохой бумаге различить мелкие значки было трудно. – Песня обетования, – сказал Харо, перевернув очередную страницу. – Наша главная песня. Она была обведена в рамку и записана аккуратнее, чем другие. – Ты слышал. Ты знаешь, о чем она, – сказал он тихо и твердо глянул Сейдо в глаза. Песня изгнанников, что долгие годы скитаются в пустыне и ждут пророка, который приведет их домой. А потом… «Мы скинем проклятую птицу в бездну. Мы повесим над воротами головы охотников – и это будет наше знамя», – вспомнил Сейдо. Этого не было в песне, но Одноглазая Сова обещала им именно это. Кровавое обетование. Следующую страницу Харо очень быстро перелистнул и снова смутился. – Что там? – спросил Сейдо. – Непристойные куплеты? Рисунок голой женщины? – Н…нет, что ты! – Он, кажется, застыдился, что кто-то подумал о нем такое. – Это мое… – Харо снова начал теребить рукав куртки. – Всего лишь попытка. Я пробовал… так, сочинить кое-что… Это даже мало похоже на песню. Не смотри. Сейдо улыбнулся. – Тебе бы жить в Городе, – сказал он. – На Ярмарке всегда бывает много певцов – калек и здоровых. Еще там дают представления: когда с куклами, но, случается, и с живыми актерами. Ты мог бы выменивать свои песни на что-то ценное или сам петь. Может, тебя даже взяли бы в труппу. – Правда?! – Харо смотрел на него восторженно и тоскливо. Оба знали, что ему никогда не попасть на Ярмарку. «Правда, – подумал Сейдо. – А потом пришли бы охотники, хорошие парни из Цитадели, и вздернули бы тебя на Главной площади». У этой истории не могло быть счастливого конца. Почти все песни повествовали о любви и смерти, что идет за ней следом. Может, в этом была вся суть их мира. И глупые люди все цеплялись за любовь, но сейчас пришел черед смерти. Будто в подтверждение позади раздался резкий визгливый голос: – Только посмотрите на это! Сладкая парочка умников воркует над закорючками в тетрадке. Нашли, значит, друг друга, ублюдок и охотник. – Сейдо оглянулся: их было двое, совсем молодые, должно быть, ровесники Харо. Тот, что говорил визгливым голосом, чуть повыше, с большими ушами и чересчур маленьким ртом, второй – настоящий красавчик – те же черты, но сложенные гармоничнее. Братья, скорее всего. На их лицах прямо-таки было написано, как они счастливы быть бойцами. – Видали такое раньше? Чтобы гниль подземная писать умела, а? – сказал красавчик. Харо вздохнул: – Сатоши, Сатору, идите своей дорогой. Мало вам было в детстве меня задирать. Сейчас не смешно. Визгливый взвился как ужаленный. – Ты что это, ублюдок прачкин, командовать нами вздумал? Ты, крыса подземельная, место свое забыл? Думаешь, сильно умный? Думаешь, научился разбирать закорючки, так стал выше бойцов? Он кричал надсадно, брызгая слюной, и отставать, похоже, не собирался. Сейдо огляделся: старика Кайто поблизости не было, видно, ушел, не дождавшись Харо. – Он заносится, – тихо сказал красавчик, – ты правильно сказал, он забыл свое место – у корыта. Мы жизнью рискуем, добывая все это добро, а крысы подвальные портят его своими писульками. – Вместо того чтобы завидовать, лучше сами бы поучились читать, – сказал Харо. Визгливый рассвирепел, а красавчик улыбнулся. – Дай-ка посмотрю. – Он с силой развернул Харо к себе и дернул за край тетради, но Харо не выпустил самое дорогое, что у него было. – Ты что это? Сам же предлагал нам учиться, – сказал он мягко и, вывернув Харо руку, вырвал у него тетрадь. Харо ахнул, Сейдо напряженно сжал кулаки. – Все почти исписал, гаденыш. – Красавчик небрежно пролистал страницы. – Смотри, Сатору. И тетрадь всю испоганил: листы вон засаленные, потрепанные. – Отдай, – сказал Харо, побледнев. – Отдай немедленно. – Эй, ты забыл что ли, с кем разговариваешь? – снова закричал визгливый. – Ты не с дружком своим говоришь, а с бойцами. Уважение должно быть, ясно? – Он забыл об уважении, – красавчик улыбался, – надо ему напомнить. Надо проучить его. Он надорвал тетрадь по линии переплета, Харо бросился к нему, но визгливый поставил подножку, повалив его на пол. Красавчик рассмеялся. Сейдо сказал: – Хватит. Отдайте тетрадь, и мы уйдем. Красавчик осклабился. – Видал, Сатору, мусор заговорил. – Он обратился к Харо: – Я разве неясно сказал? Заткни свой мусор и проси вежливо. Может, и верну твои каракули. Харо молчал. Раздался треск разрываемой бумаги – красавчик разорвал тетрадь надвое. Ее все еще можно было склеить, если забрать прямо сейчас. – По…пожалуйста! – вскричал Харо вымученно. – Не рви ее, Сатоши, отдай! – Недостаточно, – покачал головой красавчик, – проси на коленях, умник. И не забудь поцеловать мой ботинок. Харо не двинулся с места. – Ну что ты? – спросил Сатоши, медленно надрывая листы поперек. – Я жду. – Н…нет, – сказал Харо еле слышно, – нет. «Мы ее склеим, – подумал Сейдо. – Склеим, когда они уйдут, еще можно…». Сатоши достал зажигалку. «Нет, не смей, тварь», – успел подумать Сейдо, прежде чем бросился на него. Зажигалка звонко стукнулась об пол, но Сейдо не слышал. Обрывки тетради полетели ей вслед. Он ударил мутанта прямо в лицо, куда-то в середину, особо не целясь. Что-то хрустнуло, Сатоши надсадно заорал. Сейдо бил, не разбирая, не слыша ни воя Сатоши, ни криков его брата. Когда тот попытался напасть, Сейдо прикрылся красавчиком как щитом, вывернув ему руку. – Назад, или я сломаю ее, – прорычал он. Чужая рука ощущалась напряженной и хрупкой, гораздо более хрупкой, чем Сейдо ожидал. Он дернул ее на себя, и Сатоши взвыл. Его брат испуганно отшатнулся. К ним уже бежали на крики другие мутанты, но Сейдо слабо различал их размытые силуэты: перед глазами был потный затылок, дрожащая синяя жилка на чужом виске и красное ухо. «Меня убьют, – подумал он отстраненно, – но сперва я прикончу его. Я могу это сделать. Я хочу этого». Сейдо перехватил плотнее чужую руку, достать заточку заняло долю секунды. Перережу горло, как и себе. Только лучше – теперь у меня есть опыт. – Ты назвал меня мусором, – сказал он тихо. Сатоши тяжело и шумно дышал. – Но скоро, когда Цитадель придет сюда, именно ты и тебе подобные отправятся на свалку. На знамени Цитадели белый голубь – видел голубей когда-нибудь? Это мирные птицы и умные, они живут рядом с человеком и едят все, что придется, может, потому и выжили. Но есть кое-что еще, что позволило голубям дожить до сегодняшнего дня, – ядовитое мясо. Маленькая аппетитная птичка, но того, кто попробует сожрать ее, ждет сюрприз. Он сдохнет, прежде чем закончит трапезу. Так похоже на тебя, правда? Не думал подавиться этим куском? – Пусти, – прохрипел Сатоши. – Пусти меня. Да… Как ты отпустил нас. Как меня отпустит эта толпа мутантов, как только я отдам им тебя. Тонкая красная струйка поползла из-под острия, Сейдо завороженно смотрел на нее. Тело в его руках было горячим и плотным, оно дрожало и билось, пахло едким потом и мочой. Как и я. Я так не хотел умирать тогда, я так… я не смогу. – Да пристрелите его уже кто-нибудь! – проревел кто-то из бойцов. – Там мой брат, у него мой брат! – верещал визгливый Сатору. – Цельтесь сразу в башку и в юнца смотрите не попадите. Мне придется. Сейдо вымученно улыбнулся. Это неправда. Могу ли я умереть? Могу ли я умереть просто так? Уйдите все. Прошу, уйдите. – Он не слышит, он с ума сбрендил. – Мой брат! – Стреляй на счет три. Раз… Амон-сан… Острие ушло глубже на волос, и струйка крови потекла живее. Мадо… я смотрел на тебя, пока не ослеп, и теперь кругом тьма, куда ни кинь взгляд. Я не спас его, я никого не спас и больше… но я любил его как и ты, как и… прости меня, Мадо. – Сейдо! – Голос перекрыл остальные. Амон прорвался сквозь толпу мутантов, заслонил его собой. – Отпусти, – сказал он мягко, – отпусти, он того не стоит. Пожалуйста. Сейдо глянул на него тоскливо и разжал руки. Сатоши упал вперед, на колени, к нему бросился, что-то выкрикивая, Сатору. «Зачем ты? – подумал Сейдо. – Теперь они убьют нас обоих». Голоса доносились издалека, как сквозь вату. – Чего ждешь, идиот, стреляй! – Этот пусть отойдет. – Колено ему прострели, пусть поползает. Оба охотники-кровопийцы. – … голову оторвет за эту мразь. – … наши-то головы никому не жалко, а этих… – Стреляй, говорю! А потом все притихли, и в наступившей тишине голос негромкий и жуткий сказал: – Все вон отсюда. Вы двое – со мной. Сейдо узнал его. Голос своего убийцы.