Пустыня

Найдется сила на каждую силу На каждую ярость — ярость Придет ненависть за каждой любовью На каждое небо — ад Яцек Качмарский, «Między nami»

Прошлое — Ну-ка, ну-ка, расслабь ладошку, давай, — Старая Юки говорила с Сейдо, как с неразумным ребенком. Он медленно, с сомнением протянул ей левую руку. — Старая Юки все исправит, она знает как — давай сюда. — Бабка, кажется, просто не могла молчать, чем выводила из себя Амона, но он терпел, стиснув зубы. Она взяла покалеченную ладонь своей цепкой маленькой ручкой, не думая ни секунды, резко дернула изогнутый под неправильным углом палец, повторила то же с остальными. — Ты кричи, когда больно. Сейдо не кричал, он стиснул правой рукой матрас так, что побелели костяшки, и прикусил губу, иногда тонко поскуливая. На ресницах дрожала слеза. Лучше бы ты кричал и плакал, подумал Амон, сам не зная почему. — Вечно вы, мужчины, попадете в какую-нибудь передрягу, — ворчала старая Юки, привязывая к сломанным пальцам Сейдо плоскую металлическую пластину. — Вот так, не снимай и не двигай первое время. Головой они не думают, вот что. Какой из тебя теперь работник? Сколько мы еще будем подыхать от бетонной пыли в тоннеле, если у нас забирают рабочую силу? Женщины не выдумали бы так глупо развлекаться. Сейдо молчал. — Совсем заживет недели за две, если дурить не будешь, — сказала Юки. — Ты молодой, крепкий еще. — Курил когда-нибудь? — спросил Кайто. Сейдо, не глядя, покачал головой. — Так я и думал. На вот. — Он протянул Амону темные кубики какой-то спрессованной дряни. — Давай ему один пожевать перед сном. Боль не то чтобы проходит, но становится чуть меньше. — Спасибо. — Амон ссыпал кубики в карман куртки. Юки нахмурилась. — Не травил бы ты парня. Нечего смолоду привыкать к этой гадости. Кайто невесело рассмеялся. — Что и говорить: благородней сдохнуть от побоев и переломов! Странновато нам здесь рассуждать о здоровье, Юки-сан. Юки кинула на него уничижающий взгляд, но промолчала. — Пить хочешь? — спросил Амон, когда они остались вдвоем. — Еще есть немного хорошей воды. Сейдо не ответил. — Я поставлю кружку возле постели. Если захочешь… — Не нужно со мной нянчиться, — раздраженно отрезал Сейдо. — И лекарство отдай, ты мне не мамочка, чтобы отмерять. Амон молча протянул ему горсть кубиков. Сейдо забрался под одеяло и погасил фонарь. Так стало хуже. У Амона не было ни слов, ни сил, ни представления о том, что сказать. За весь вечер Сейдо на него не взглянул. Амон хотел бы обнять его, но понимал, что не стоит. Просто лег рядом и прижался спиной к спине — хоть какая-то поддержка. Он ощущал сдавленные спазмы рыдания, его будто затягивало в бесконечную черную воронку. Нет, так нельзя. Он сел в полной темноте, потянул Сейдо за плечо и перевернул на спину. — Прости, — сказал Амон, зажмурившись, зная, что Сейдо не видит его лица. Он не мог выразить, да и осознать толком всего, что делалось внутри. Он чувствовал вину и злость за эту вину — ведь именно этого хотели их мучители — он не знал, что бы сделал иначе и что делать, если все повторится. Он должен был что-то придумать, но, черт возьми, что? — Прости? — повторил Сейдо сдавленно и, кажется, вытащил изо рта закушенный палец. — Если бы он велел меня изнасиловать, ты бы сделал это? Если он велит завтра? — Зачем ты спрашиваешь? Он тебя калечил. Он бы сделал, что обещал. — Что. Ты. Сделаешь. Завтра? — процедил Сейдо, чеканя каждое слово. — Я не знаю, — сказал Амон бесцветно. — Ты не знаешь, ты готов сделать все, что они скажут? — Голос Сейдо взвился почти до крика. — Я не знаю, боже! Не знаю. — Амон вскочил на ноги, стал ходить по комнате. Он ненавидел в этот момент себя за бессилие, Сейдо — за жестокие вопросы и ублюдков, сотворивших с ними все это. Он со злости ударил стену кулаками, содрав костяшки до крови, привалился к холодной шершавой поверхности, потом просто сполз на пол. — Будешь делать работу за них? Думаешь, мне так станет легче? — спросил Сейдо. — Знаешь что, — Амон продолжал падать в беспросветно-черную воронку, — в другой раз пусть ты окажешься в роли палача. Всем станет легче — ты сделаешь все правильно тогда. Он откинул голову к холодной стене. Перед глазами плескалась и кружила темнота. Если бы я только знал, что делать. Кайто сказал, уходя: — Это не кончится. Дело даже не в мести за этого, как его, хотя и в ней тоже. Просто вы больше здесь не нужны. Вы нужны там, — он указал пальцем наверх, — среди бойцов. Она предлагала это в самом начале и предложит еще, но теперь нельзя будет отказаться. — А если откажемся? Она убьет нас? — Нет. Но тебе это понравится меньше. Она спустила на вас бойцов, а они почуяли лакомый запах. Они будут долго еще вас трепать. Слишком долго, чтобы можно было это вытерпеть. Амон не заметил, как затекла спина и холод пробрался глубоко внутрь, он в тупом оцепенении смотрел в черноту, где не было даже теней, где не было ничего и было все — просто пряталось до поры, ждало утра, которое под землей никогда не настанет. Он тоже ждал. Сейдо сказал раздраженно: — Пойдем спать, от того, что ты замерзнешь, лучше никому не станет. Амон молча перебрался к нему и слушал до утра тяжкое неровное дыхание. На следующий день Сейдо пытался работать в тоннеле: возил тачку, медленно одной рукой разгребал камни, пока Того, охранник, не сказал: — Сядь, невозможно на это смотреть. Сейдо устроился у стены и так просидел до вечера, глядя в одну точку бессмысленно и безучастно. Работники смотрели на него без осуждения и нездорового любопытства, скорее сочувственно. «Они на нашей стороне, — понял Амон, — они мутанты, и они на нашей стороне». Раньше его это удивило бы, теперь — нет. Идти в Большой зал было жутко, бегать и скрываться от бойцов — бессмысленно: они отыскали бы их даже в собственном жилище. Кайто, видно, заметил его замешательство. — Они сегодня не придут, — сказал он, — вы можете спокойно поесть. Ночью будет рейд в Город. Было неправильно чувствовать облегчение. Сегодня кто-то умрет, а я дошел до такого скотства, что радуюсь, что это буду не я. Не он. До чего нас довел этот плен. Во время ужина к ним подошел Шикорае, погладил сломанные пальцы Сейдо своими, длинными и жилистыми, сказал: — Шикорае не пошел сегодня. Шикорае жаль. — Он кивнул на руку Сейдо. Тот рассмеялся. Шикорае, должно быть, подумал, что ему радостно, и улыбнулся тоже. — Скоро заживет, — сказал он, обнажая крупные желтые зубы. — Пойдешь в Город с Шикорае. Там еда, красивые вещи — весело. Сейдо глянул на него зверем. — Без меня веселись, — буркнул он. Шикорае недоуменно пожал плечами и убежал куда-то к своим. Харо, кажется, боялся к ним подходить. Сейдо был слишком колючим, как ощетинившийся зверек, даже полоумный Шикорае это почуял. Амон не знал, как подступиться к нему, да и сам, должно быть, выглядел не лучше. Злость и бессилие убивали. Одноглазая женщина посмеялась бы, глядя на нас. На то, как мы ссоримся, как не смеем смотреть друг на друга. Этого она и хотела. *** Ночью их разбудили шаги в коридоре. Амон поднялся как можно тише, проверил нож, приготовился. Всего один человек, но мало ли. Входной полог зашелестел, внутрь заглянули неуверенно. Женский голос позвал в пустоту: — Амон? — Нара? — Он вскочил с места, втянул ее внутрь. — Входи. Несколько секунд он слушал тишину ночного коридора — ничего. Сейдо сел на постели и включил фонарик. Даже в его тусклом свете лицо Нары казалось мертвенно-бледным. — Что случилось? — спросил Амон первое, что пришло в голову. — Почему ты?.. — он не договорил, смутившись. Нара выглядела растрепанной, будто одевалась второпях, на скорую руку, взлохмаченные волосы выбились из обычно аккуратной прически. Она не находила себе места: сделала несколько шагов по каморке, потом вернулась, поднимая руки к лицу, дышала отрывисто и никак не могла собрать себя настолько, чтобы что-то сказать. Амон поймал ее, останавливая. — Не надо, так лучше не станет. — Он покачал головой. — Я… — Нара судорожно вздохнула и уткнулась лицом в его грудь, Амон обхватил ее рукой за плечи и ждал, пока она сможет говорить спокойно. — Давай сядем. Сейдо подвинулся, освобождая место на матрасе, глянул украдкой на Амона. Будет ли он теперь смотреть на него только в темноте? — Не стоило мне приходить… Это неправильно, — пробормотала Нара в сторону. — Ты уже здесь, — напомнил Амон. — Расскажи, что произошло. — Рафу, мой муж… — она перевела дух, — он ушел сегодня в Город, а я — сюда. Не могла быть там одна, в его доме. Он сказал, когда собирался: «Дождись меня, как верная жена» и так смотрел… мне показалось, он просто разобьет мне голову о стену… Я не из трусливых, но я испугалась. Это «дождись» прозвучало как обещание, как угроза. И про верность… к чему он сказал про верность? — Он не говорил так раньше? — О нет, не так. Если бы… если бы он сомневался в моей верности, то убил бы уже давно. — Думаешь, теперь он сомневается? — Амон взял ладонь Нары в свою руку, которую она тут же крепко стиснула. Сейдо придвинулся к ней с другой стороны, неловко погладил. Амон вздрогнул, будто почувствовал его прикосновение. — Я решила, что он узнал как-то. Про Нацуке и про ребенка, — обреченно произнесла она, будто это был ее приговор. Она снова задрожала, Амон положил руку ей на плечо, чуть задев Сейдо. Тот отстранился — просто развернулся едва заметно, но Амон ощутил это так, будто его полоснули острым лезвием по сердцу. — Ты… уверена, что он знает? — Ни в чем я не уверена. Но этот взгляд и слова… Может быть, я пришла сюда, чтобы быть ближе к Нацуке, но даже пойти к нему не могу: если кто-то следит за мной, он не должен...— Она смутилась, опустила глаза. — Простите. Простите меня. «Конечно, нельзя подвергнуть опасности Нацуке, а мы… она ведь видела, что с нами сделали в Большом зале. Нас либо не тронут, либо убьют, но точно не за интрижку с чужой женой». — Не проси прощения, — сказал Амон. — Вряд ли нам станет сильно хуже от того, что ты приходила. Нара благодарно пожала ему руку. — Он не должен подумать на вас. Пленники для него — не люди. Он жестокий человек, но и донельзя высокомерный при этом. — Он… бил тебя? — выдавил Сейдо из себя мучивший вопрос. — Да, — выдохнула Нара с трудом. Может быть, она говорила об этом первый раз в жизни. — И что ты делала, как жила с этим? — Он заглядывал ей в глаза, взволнованно и тревожно, будто от ответа зависела его жизнь. «Так ты на это смотришь? — горько подумал Амон. — Я бил тебя, Сейдо? Я обращался с тобой как этот мутант со своей женой?» Нара безрадостно усмехнулась. — Оправдывала его, жалела… Пока не поняла, что пора пожалеть себя. Сейдо опустил голову. Разве я не жалею тебя? Разве я не отдал бы все, лишь бы с тобой ничего этого не было? Ты правда видишь во мне насильника, Сейдо? Сейдо спросил: — Что ты будешь делать теперь? — Мы не успеем сбежать до возвращения бойцов. Слишком рано, мы не готовы. Вернусь домой. Если… все будет совсем плохо, я попрошу защиты у Это. Она не дает женщин в обиду. Амон скривился, но сказал все же: — Хорошо. Сделай так. Не жди, пока станет совсем плохо, пойди к ней сразу. Не дай ему шанса уничтожить тебя. Нара грустно улыбнулась. — Я сказала бы тебе то же самое, бывший охотник Амон Котаро. Он покачал головой: — И я бы ответил тебе то же, что и другим. Я не могу. Я никогда не буду сражаться за «Дерево Аогири». Нара вздохнула. Сейдо резко втянул воздух и отвернулся, будто не желал больше на него смотреть. Ты не можешь этого ждать от меня. Даже ты не можешь. В груди свербело и мучительно жгло. Амон сглотнул некстати подступившие слезы. Нара глухо сказала: — Если он придет за Нацуке, я не узнаю. — Нара… — Но вы рядом. Вы будете рядом. Я не могу просить, но… если сможете, вы… — Она сглотнула, глядя на них умоляюще. Сейдо повернулся, улыбнулся ей нервно и отчаянно-беспечно. — Мы будем защищать его, сколько сможем, — сказал он. — Это хорошая, чистая смерть. Лучшая, что может нас ждать. Что ты говоришь такое… — Я не прошу… — начала было Нара, но Амон прервал ее: — Ты не просишь нас умереть. А мы не можем обещать, что все закончится хорошо хоть для кого-то. Но каждый может сделать то, что от него зависит. Передать что-нибудь Нацуке? — Нет, ничего. Скажите, что… Нет, вы не видели меня. И спасибо. Нара обняла их обоих на прощание и, не оглядываясь, исчезла в темном коридоре. После ее ухода никак не спалось. Они погасили свет и просто лежали рядом. — Завтра вечером они вернутся, — сказал Сейдо. Впервые заговорил с Амоном после ссоры — Хорошо, если не все. Если кто-то сдохнет там, в Городе.— Он помолчал. — Они будут взбудоражены, пьяны от крови. Так всегда. Насилие порождает еще большую жажду его совершать. После рейдов они особенно свирепы. — Сейдо… Если они попытаются сделать то, о чем говорили… Сейдо отрывисто истерически засмеялся, а потом сказал: — Лучше умереть. — Я серьёзно. — И я. — Будем драться до смерти? Слушай, тебе не обязательно… — О, конечно! Крутой охотник Амон Котаро предлагает сдохнуть вместо меня, а мне помучиться тут ещё. Развлечь толпу гребаных ублюдков. — Я не это… — Да все равно! Нам только и остаётся, что сдохнуть здесь. Мы ещё должны будем радоваться, если получится. — Под конец его голос сорвался. — Сейдо… — Заткнись уже! Я все понял. Он сказал, помолчав: — Они хотят, чтобы мы выбрали. Убить друг друга или кого-то еще. Кого-то незнакомого. Ты ведь уже сделал выбор, Амон Котаро? — спросил он мягко и устало. — Я не стану делать то, что они хотят. И ты не можешь требовать этого. — В конце голос все-таки дрогнул. Амон нашел руку Сейдо, здоровую напряженную ладонь, в складках одеяла и прижал к губам. Пальцы резко пахли кубиками, что оставил Кайто. Сейдо судорожно вдохнул, но не отнял руку. — Н…нет, — сказал он тонким вымученным голосом, — я не требую. Я не могу. От него исходило сонное тепло, тело сотрясала мелкая, едва заметная дрожь. Амон придвинулся, навис сверху, опираясь на руки, и Сейдо потянулся к нему, ткнулся губами, зубами в полуоткрытый рот, выдохнул: — Ты не выберешь. Ты не можешь выбирать, а я… Амон поцеловал его, заставляя молчать. От Сейдо резко и скверно пахло жевательной обезболивающей дрянью, но это странным образом только сильнее возбуждало. Он вылизал его рот изнутри: небо, зубы и горячий подвижный язык. Сейдо часто тревожно дышал, потом вплел пальцы в волосы Амона, с силой потянул то ли на себя, то ли прочь. Амон хотел отстраниться, но Сейдо не отпустил, притянул его ближе. — Помоги лечь на живот, — шепнул в ухо, — так тише. И майку сними. Амон на ощупь стянул с него майку, стараясь не задеть больную ладонь, обнял, сохраняя быстро уходящее тепло, погладил прогнувшуюся спину. Сейдо трясло теперь ощутимо сильнее. — И ты разденься, — велел Сейдо, стуча зубами. Амон снял майку с себя и тут же снова прижался к нему, на сей раз теснее, почти слипаясь. Сейдо почти никогда не раздевался, но темнота, видимо, усыпляла стыдливость. Он тоже обхватил Амона руками, мурашки пробежали от прикосновения к спине холодного металла пластинки. Ты же простишь меня? Ты простишь, даже если мы умрем завтра? Он не мог бы сказать это вслух, не хотел говорить о смерти. Сейдо отчаянно вцепился в его спину ногтями, расцарапывая кожу. Хорошо. Пусть. — Кровь, — произнес он удивленно, размазывая ее по спине Амона, — надо же. — Потом отстранился, лизнул свою запачканную ладонь: — Обычная кровь, человеческая, без гнили. Я не смог бы, я… Не мучай меня и себя. Пожалуйста. Сейдо слабо охнул, когда Амон подхватил его под ребра и перевернул, уложил на живот. Согрел поцелуями затылок и лопатки, спустился ниже, к ребрам и пояснице. Потом сунул под него руку и неловко развязал штаны. — Приподнимись, — попросил Амон. — Только не надо целовать там, — пробормотал Сейдо глухо. — Хорошо. Не надо. Как скажешь. Амон на что угодно бы согласился. Было так муторно, так изматывающе тоскливо, что хотелось взвыть. По телу пошли мурашки — не от холода или страха, от другого, неназываемого, глубинного чувства. Они замирают перед лицом смерти. Животные, дети… Смотрят огромными глазами и не кричат, не бегут. Как и я. Как Нара. Как Сейдо. Они бессильны. Вся эта жизнь растворится в море песка, уйдет под землю или под воду. Но перед этим будет так исступленно, так отчаянно чувствовать свое бытие, что для этого не хватит ни слов, ни крика. Я хочу соединиться с тобой, чтобы не потерять. Чтобы никого больше не потерять. Он сплюнул на палец и втиснул внутрь, в тугое и горячее. Сейдо сжался вокруг. Когда он добавил второй, Сейдо сгорбился напряженно. Амон вынул пальцы, пошарил ладонью под его животом: в паху было тепло и мягко. Сейдо вывернулся, процедил сквозь зубы: — Хватит меня щупать, давай уже. Амон отстранился. — Ты же не хочешь. — Я лучше знаю, чего хочу, — произнес раздраженно, а после совсем иначе, тихим ломким голосом: — Мне стыдно просить. Мне так стыдно. Амон хотел его до боли, до головокружения, может, он и смог бы отказаться, если бы жажда мучила его чуть меньше, но не теперь. Он входил медленно, продвигаясь глубже тяжкими короткими толчками. Было больно от немыслимой тесноты и рваных спазмов, содрогающегося под ним тела. Амон целовал его прогнувшуюся спину, покрытую мурашками шею и потный затылок, гладил поджавшийся живот и ниже — несмело, едва касаясь, будто боялся, что Сейдо оттолкнет. Когда он вошел до конца, Сейдо выдохнул: — Я хочу забыть. — Что? — Что ты ударил меня. Что ты можешь ударить. Изнасиловать. Убить. Но мое тело не может. — Не надо так… — сказал Амон жалко: его будто прокололи тончайшей иглой, и воздух стремительно уходил, оставляя мертвую полость. Зачем ты так со мной, Сейдо? Лучше бы ударил, сломал мне руку, ногу или что угодно… — Ты не понял, — сказал Сейдо, оборачивая к нему мокрое лицо, — ничего не понял. Я хочу, чтобы стало как раньше. Без этой горечи, без… я не знаю, боже, не знаю даже, как это назвать. Только не останавливайся. Не смей оставлять меня сейчас. Он прижался к Амону мокрой холодной спиной, отчаянно стиснул бедро и коротко, задушенно всхлипнул, когда Амон вышел из него и снова толкнулся, глубоко и сильно. Было страшно и сладостно до мерзкого привкуса на губах. Амон брал его рывками, сквозь боль. Слишком похоже на насилие, только неясно, кого над кем. Я не могу без горечи. Я весь состою из нее. И ты теперь отравлен, потому что мы одно целое. Как больные скверной хворью, что заражают своих любовников. Сейдо рвано часто дышал и изредка коротко всхлипывал на особенно сильных толчках. Он до крови расцарапал Амону бедро и, кажется, собирался добраться до мяса. Пусть. Мне говорили, что падать легко. Но меня будто прокручивают в мясорубке. Фарш красный, с черной ядовитой слизью. Я падаю. Я падаю, Господи. Его скрутило, выгнуло в последний раз в мучительном экстазе и отпустило разом. В паху у Сейдо по-прежнему было мягко. Он съежился, согнулся пополам, уткнувшись лицом в постель, и тихо надрывно заскулил. Амон не смел даже заплакать. После того, что сделал, он не имел права пережить завтрашний день. *** В Большом зале сильно пахло брагой и терпким мужским потом. Бойцы выпивали и громко обсуждали ночной рейд. — … и тут она как выскочит с топором наперевес: сама мелкая, соплей перешибешь, а рожу состроила — жуть! Ну, я и того, пальнул по ней от неожиданности… жалко, конечно, так-то мы детей не убиваем. Но тут как посмотреть: сиськи там были что надо, лет пятнадцать уж, наверное, ей было. В прежние времена такую красотку конопатую парни без внимания не оставили бы. — Тише ты! Услышат еще, подумают, что и ты не оставил, и донесут, кому следует. А там с насильниками разговор короткий… — Ну ее, в самом деле, эту Сову! Я понимаю, дети — детьми только уроды всякие балуются, но вот если, скажем, баба или девка взрослая? Чего вот не дать парням поразвлечься чуток? Они, между прочим, тут жизнью рискуют. Пристрелить ее, значит, можно, а юбку задрать — ни-ни? — А за юбку пристрелят тебя, ха-ха-ха! — Тебе бы только юбки задирать. Женись и задирай, сколько влезет. — Ой ли! А ты у нас, значит, не по юбкам, ты у нас охоч до штанов, так? Ответ бойца потонул в общем гоготе. Амон не знал, почему слушает это и слышит так отчетливо каждое слово. Все эти пьяные развязные откровения. Почему видит это как наяву. Окровавленное тело убитой девочки с топором, а где-то рядом — ее мать и отец, зарубленные или застреленные. Может, они и одеться толком не успели, кто знает? Эти твари жалеют, что нельзя было ее изнасиловать. А если не ее саму, то мать или старшую сестру. Когда он думал с черным мстительным наслаждением о пожирающем базу Аогири огне, то вспоминал Нару, Нацуке и их нерожденного ребенка, Харо и Кайто, старую Юки, но образы их тускнели перед лицом его ненависти. В конце концов себя он тоже ненавидел: за слабость и бездействие, за глупость, за неправильные решения, за всю боль, которую когда-либо причинял, а уж ее-то было достаточно. Если постоянно думать и помнить, кто ты есть, держать перед внутренним взором все совершенное зло, сойдешь с ума. Но можно закрыть эту дверь на время, бороться, пытаться спасти, кого еще можно спасти, пока не упрешься в тупик. Пока не вернешься туда, к неприметной заколоченной двери в подвал, за которой твой внутренний ад. Каждый раз, когда я смею надеяться. Каждый раз, когда начинаю желать чего-то так сильно, что забываю о неизбежности потери, я возвращаюсь сюда. Может быть, суть в том, что я такой же, как и они. И все мы должны умереть. — Идут, — сказал Сейдо, потормошив его за рукав. Это было первое его слово за сегодняшний день. Амон обернулся, медленно выплыл из топкого омута мыслей. Лицо Сейдо было бледным, как у покойника, и почти таким же отрешенным. Он приготовил нож, припрятал в рукаве — вблизи было заметно, как он нервно проверяет его здоровой рукой. Издали не видно было ничего. «Я хочу, чтобы ты выжил, — подумал Амон с внезапной горячностью, — хочу, чтобы ушел отсюда, из этого стылого подземелья, чтобы узнал еще что-нибудь, кроме боли. И может быть, когда-нибудь ты простишь меня». Работники будто рассредоточились, когда группа бойцов приблизилась к ним. Им, слишком слабым, слишком больным, нельзя было драться, если хотели выжить. В этом мире, если хочешь защитить кого-то, погубишь и себя, и его. И менять его стоило в одиночку. Возле болтался, недоуменно оглядываясь, полоумный Шикорае — Сейдо подкармливал его временами. «Будет мешать, — подумал Амон, — но, может, не нам, а им». Он хотел сказать что-то еще, что-то только для Сейдо о своей вине и любви, но все это так глупо прозвучало бы, все было так не к месту, что лучшим казалось молчать. — Скучали по нам? — спросил старший мутант, тот, что ломал пальцы Сейдо. — Извелись, должно быть, в ожидании. Жаркая была ночка… «Этот первый, — решил Амон, — всех я прикончить не успею, но его — да. Они казнят за убийство — кровь за кровь. И он меня не переживет». — Мне нравится твой взгляд, — сказал старший, — такой был у парня, который хотел меня пристрелить ночью. Видел бы ты, как он верещал, когда мы подпалили ему пятки. Бойцы заржали. «Глаза, — подумал Амон, — я должен попасть в глаза. Когти на этой лапе острые, они войдут глубоко в глазницы. Пока будет орать, перережу горло». — Развлекаешься, Мико? — послышался хриплый голос. Откуда-то из-за спины Амона вышел Кайто, сплюнул на пол перед собой. — В мое время так не развлекались. В мое время бойцы не брали пленных, но если уж захватывали кого, не глумились над безоружными. Видно, нынче совсем забыли о чести. — Твое время прошло, старик, — прищурился Мико, — твоя честь подыхает на дне шахты, и ты скоро к ней присоединишься. — Твое время пройдет тремя годами позже, но вряд ли ты протянешь так долго, — ухмыльнулся Кайто. — Чести у тебя, может, и нет, но страх должен быть. И вот совет: эти парни в цепях не твои игрушки, а тех, кто раздавит тебя и твою шпану одним пальцем. Опасно встать им поперек дороги. — Ты за меня беспокоишься? — засмеялся Мико. — Я даю хороший совет. Хочешь прожить свои три года — не суйся, куда не следует. Ты мелковат для таких игр. Я знаю, о чем говорю, водил в рейды еще твоего командира и, как видишь, жив до сих пор. — Хватит болтать, старик, ты мешаешь бойцам, — вмешался Сатору. Кайто едва взглянул на него. — Твой отец уже перестал пороть тебя по пятницам? А то визгу было… — Ах ты!.. — Мальчишка надулся от возмущения, но старший, Мико, осадил его. Он сверлил Кайто взглядом внимательным и нехорошим. — Ты, значит, не отступишься? Взялся собирать мусор на старости лет? — спросил он вкрадчиво. — Не знаю, кого Это и Татара сочтут мусором, если что-то случится. — А ты подумай. Времени у тебя немного, но оно еще есть. Хорошо подумай. — Он улыбнулся, а после обратился к Амону и Сейдо: — И вы, ребята, подумайте, как славно мы с вами проведем время, когда доброго дядюшки Кайто не станет. Пальцы быстро заживут, детка, — подмигнул он Сейдо. Тот дернулся, но Амон удержал его на месте. Живи, дурак. Живи, если сегодня судьба дала нам еще один шанс. Сейдо резко сбросил его руку, будто прикосновение его жгло. — Почему они ушли? — спросил Амон Кайто чуть позже. — Испугались наказания? Или тебя? Старик рассмеялся. — Не такой я страшный, как кажется. Скорее дал понять, что на этот раз все серьезно. Он понял, он умный парень, этот Мико. Болтаться на виселице — не то, что погибнуть в рейде — позорная смерть. А мне уже бояться нечего. Не на этом свете. — Спасибо, — сказал Амон, — я думал, сам завтра окажусь в петле. Все лучше, чем это… — Все? — переспросил Кайто. Амон нахмурился. — Почти, — сказал он твердо. Сейдо напряженно смотрел куда-то мимо него. — Они с вами не закончили, — сказал Кайто. — Может, и со мной, как знать? Мико прав, у вас мало времени, ребята. Нужно на что-то решаться. Они уже уходили, когда послышался шум со стороны выхода. Кто-то толпился там, кажется, бойцы, что-то кричали, но слов было не разобрать, как нельзя было понять что-то в рое чужих голосов, более громком, чем обычно. Сердце заныло в нехорошем предчувствии. «Они замирают, — вспомнил Амон, — неправильно. Это неправильно. Нужно сражаться». — Уходи, — сказал он Сейдо, — пожалуйста. Сейдо смерил его презрительным взглядом. — Слышать тебя не могу, — процедил он, — хватит строить из себя героя за мой счет. Какой-то мутант, обвешанный оружием, решительно шел посреди толпы прямо к ним. Другие расступались испуганно, так звери разбегаются при виде более крупного хищника. Нацуке сказал тихо, но так, что они услышали: — Рафу. — Беги отсюда, спрячься где-то, — велел Сейдо. — Мы скажем, что не видели тебя. Нацуке не сдвинулся с места. — Где она? — спросил он как во сне. — Где Нара? Почему ее нет? — Она дома, дурак. Или где-то еще. Может, тоже спряталась. — Где она? — настойчиво повторил Нацуке с какой-то безумной беспомощной улыбкой и вдруг шагнул вперед, навстречу Рафу. Тот подошел совсем близко, и стало видно, что весь он испачкан кровью, недавней, чуть подсохшей. Крупные бордовые кляксы темнели на одежде, лице и волосах. «Поздно уже, — подумал Амон, хотя ужас случившегося еще не дошел до него, — все поздно».   — Где Нара? — спросил Нацуке требовательно и мягко. Казалось, его слова эхом пронеслись по притихшему залу. Рафу посмотрел на него взглядом темным и пустым. — Там же, где и ты, — сказал он и открыл огонь.