Пустыня

Заметались на постах Пулеметные артели. Пули тонко свиристели, Били в землю в двух шагах. Сжался неба окоем, Я бежал, скользил и падал, Над ручьем лежал как падаль С переломанным хребтом. Сергей Калугин, «Побег»

Прошлое — Я обещал ей. Обещал и ничего не сделал. — Сейдо смотрел в стену, а может быть, внутрь себя, повторяя эти слова сотни раз, по кругу. — Ты не мог ничего сделать. У него был автомат, — произнес Амон глухим чужим голосом ничего не значащую фразу. — Разве что умереть. Но этого ты Наре не обещал. Могли или нет, они ничего не сделали. Нара была мертва. Она осталась одна, ей было страшно, и она просила помощи, но все оказались слишком заняты или слишком бессильны, чтобы помочь. Сейдо покачал головой. — Мы и должны были умереть. Ты ведь так решил? «За себя. Но за тебя я решать не могу». Сейдо сидел, обняв себя за плечи, безжалостно полосуя кожу ногтями, раскачивался взад-вперед и повторял одни и те же фразы, как заведенный. Амон хотел обнять его, успокоить, но его обжигало ударом бича воспоминание о прошедшей ночи. Он отстранился, поняв, что его самого начинает бить крупная дрожь. Он не мог плакать над Нарой, Нацуке и их нерожденным ребенком, как оплакивал смерть Мадо-сана и других погибших товарищей. Его словно могильной плитой придавило гнетущей беспомощностью, как в детстве, когда невыносимый, нечеловеческий ужас лег на плечи маленького мальчика, и не осталось ничего, кроме этого ужаса: ни мира, ни слез, ни тяги к спасению. Назревший вздувшийся гнойник должен был неминуемо лопнуть и убить «Дерево Аогири». Метастазы пронизали каждую клетку организма — ничто хорошее здесь не могло выжить, все пожрет болезнь. Они приведут обратно всех ушедших, всех презревших смерть, забывших про свою слабость. Потому что сами слабы и несвободны. Потому что знают только силу, жажду и ненависть. Город не откроет своих дверей пришедшим с оружием. Новое знамя будет не лучше поверженного. Мертвые птицы никогда не взлетят. Они ждали несуществующего рассвета, изредка гулко бряцая цепями в сплошной темноте. Фонарь зажигать не хотелось. — Там была кровь, на нем, — пробормотал Сейдо, будто отвечая своим мыслям, — нужно было догадаться раньше. За двадцать шагов, хоть бы и за пятнадцать… нужно было… — Уймись уже! — вырвалось у Амона резкое. — Хватит, замолчи. Сейдо шумно захлопнул рот, не закончив фразу. Амон больно стиснул руками голову, словно укоряя себя за грубость. Больше в эту ночь они не проронили ни слова. Амону казалось, что где-то глубоко внутри него есть трещина, и теперь в брешь проникает липкая, вязкая черная муть, похожая на нефть или кровь. Булькает, поднимаясь к самому горлу, готовая выплеснуться наружу. Темное плотное отчаяние затопило его, и Амон чувствовал, что захлебывается. «Я не могу просить, но если сможете…», — голос Нары дрогнул на этих словах. «Я хочу, чтобы стало как раньше», — молил неизвестно кого Сейдо. Это место вытягивало душу, выпивало досуха все человеческое, что было в нем, прорывало внутренние заслоны, сминало, рушило, искажало. Будто бы хотело подчинить себе, сломать, как детскую игрушку, и собрать из обломков нечто новое, больше подходящее для жизни здесь. Этот мир проклятых, отверженных людей, превратившихся в жаждущих крови чудовищ, поглощал их без остатка. Пережевывал, перемалывал, чтобы выплюнуть, так и не приняв. С каждой минутой от них оставалось все меньше. *** Утром в Большом зале повесили Рафу. Их пригнали туда, как скот, растерянных и осоловелых после бессонной ночи. В центре возвышалась виселица, темно-ржавая, со свисающей толстой веревкой, будто приглашающей к объятию. Все взгляды оказались прикованы к ней. Бойцы и работники, женщины, дети собрались здесь, предвкушая зрелище нечастое, а оттого особенно любопытное. Когда привели Рафу, мертвенно-бледного, со скованными за спиной руками и губами, сжатыми в упрямую серую линию, зал разом охнул и затих. Амон почему-то хотел поймать его взгляд через десятки голов между ними, рассмотреть там что-то важное для себя. Глаза Рафу оказались пусты. Откуда-то снова притащили гонг, как в день, когда мутанты праздновали победу, и низкий вибрирующий звон угрожающе прокатился по залу. А после на помост с виселицей легко взлетела невысокая темная фигура, и тишина, наполненная волнением, сделалась почти осязаемой. Амон почувствовал, что его бьет озноб. Одноглазая Сова подняла руку, приветствуя свой народ. Она говорила о законе, праве и смерти, о справедливом наказании за убийство сородича и снова о смерти, о том, что жена — не собственность мужа, и он не вправе распоряжаться ее жизнью и свободой («и смертью. Пахнет кровью, и на полу багровые разводы под всеми ногами, под тысячей ног, мы все унесем их с собой»). Там было что-то еще — Амон плохо разбирал слова, от еле сдерживаемого волнения у него зашумело в ушах. «Вы устроили это. Вы позволили это. Дали им оружие, право и власть, подарили последний способ сделать по-своему, заколотили все входы и выходы, и что теперь?! Самое время изобразить справедливость!» Когда Одноглазая Сова замолчала, откуда-то из первых рядов послышался зычный уверенный голос: — Убийство сородича карается смертью, но скажите, положа руку на сердце, разве это самое тяжкое из преступлений? Как должна караться измена? Как должен караться блуд с чужой женой? Шашни с охотничьим отребьем? Боец, принесший своему народу славу и добычу, возвращается и видит, что те, кого он всю жизнь кормил и одевал, те, ради кого он готов был умереть, предали его, разорили его дом и готовы сбежать. Что он должен был сделать? Что сделал бы любой из нас, у кого в жилах течет кровь, а не вода? В толпе послышался ропот, из того места, где расположились бойцы, донеслись несмелые одобрительные возгласы, и говорящий продолжил: — Нами правит женщина, значит ли это, что женщинам можно забыть честь и стыд? Не бояться мужей и отцов? Шляться ночами, предлагая себя каждому встречному? Разве может такая женщина стать достойной матерью? Голос Одноглазой Совы взвился под высокими сводами. — Честь? Стыд? Хватит уже искать их у женщины между ног. Если всякий неудачник, не умеющий удержать жену лаской, будет хвататься за оружие, скоро мы все здесь вымрем. И если кто-то еще считает, что его так называемая честь стоит чужих жизней, то пусть знает, что сам лишится и того, и другого. Она, видно, собиралась еще говорить, может, даже правильные, мудрые вещи, но слушать это не было никаких сил. Амону все казалось, что он сейчас закричит, что не выдержит тягомотной одури, сковавшей тело и разум, и нужно было уйти, пока этого не случилось, но он все не мог отвести глаз от пустой петли, дожидавшейся жертвы наверху, на помосте. Его почти влекло туда, почти влекло, потому что объятия тугой пеньковой веревки обещали настоящую, немыслимую здесь свободу. Больше не терять, не смотреть бессильно на чужие смерти, не искать в темноте выход, которого нет. Будет немного больно и только, но разве он не привык к боли? Есть вещи, которые можно перетерпеть, и те, что нельзя. Страшнее всего перешагнуть тонкую грань между ними и остаться в живых. — Пойдем. — Сейдо тронул его за плечо. — Не на что тут смотреть. Они как в полусне добрались до пустой каменоломни и уселись прямо на пыльном полу, прислонившись к стене. Шум Большого зала доносился сюда далеким эхом. — Я видел, как ты туда глядел, — процедил Сейдо сквозь сжатые губы, — на помост. Этого ты хочешь? — Он помолчал какое-то время, будто нужное слово все не могло прийти на ум, а после выплюнул горькое: — Трус. Амон дернулся, как от удара, но не ответил, не мог ничего ответить, только выпустил из легких прогорклый воздух и сжал до хруста маленький острый камень, попавший под руку, а после зашвырнул его в гулкую темноту. «За обрушенным участком переход и выход наружу. Хороший путь для отступления, когда придут охотники». Это Нацуке говорил, Амон как наяву услышал его голос, мягкий, словно извиняющийся. Только он терпеливо отвечал на вопросы Харо, не раздражаясь из-за их однообразности. Только он. Может, думал о побеге с Нарой уже тогда. «Другие выходы слишком близко, их легко перекрыть. Про этот никто еще не знает». Никто не знает. Бойцам нет дела до того, чем занимаются запертые в темноте, как далеко они зашли. Мы станем первопроходцами. Если нас там завалит, это будет хотя бы быстро. — Сейдо. — Амон нащупал его ладонь, чуть сжал в горячечном воодушевлении и тут же выпустил, увидев, как Сейдо скривился. — Мы уйдем отсюда. Может быть, погибнем, но все равно уйдем. Я знаю как. — Ничего ты не знаешь. — Сейдо покачал головой. — Они не дадут нам уйти, потому что мы ей зачем-то нужны. Одноглазой Сове. Без еды и воды, с цепями на ногах — ты подумал, что с нами сделают, если поймают, Амон Котаро? — Что-то пострашнее того, что нам уже обещали? Здесь мы почти беззащитны. Они и так могут сделать все, что угодно. — Что ты придумал? — Сейдо резко повернулся к нему и заглянул в глаза, требуя ответа. Амон потупился от неожиданности. — Ничего особенного. Этот тоннель ведет наверх, и о нем не знают. Мы много уже расчистили, думаю, сможем выбраться. А если… — А если нас завалит, то тоже неплохо, — закончил Сейдо мрачно, — так ты рассчитал? Амон кивнул, и Сейдо в раздражении швырнул о стену какую-то каменную мелочь. — Что если я не хочу? — спросил он устало после долгого молчания. — Не хочу умирать под завалом? Не хочу быть повешенным и избитым до смерти? Что если я вообще не хочу умирать? Это было неожиданно и попадало точно в цель, в самое средоточие боли. «Конечно, не хочешь. С чего я вообще взял, что тебе уже все равно?» — Ты не умрешь, — сказал Амон, не чувствуя в этом никакой уверенности. — Я сделаю все, чтобы ты не умер. Сейдо в ответ лишь рассмеялся, громко и нервно. *** — Пришли в основном женщины да мужчины из работников. Не бойцы. Как будто им не было дела… — Голос Харо зазвенел и надломился. — У Нацуке, оказывается, есть сестра. А у Нары — никого. Но это неважно: у них есть все мы, и даров было немало. Я и от вас кое-что принес, знаю, что вы хотели бы. — Он робко улыбнулся. Сейдо дернул цепью нетерпеливо, а Амон сказал: — Спасибо. — Она была такой красивой, будто и не умирала. Только в лице ни кровинки. — Харо замолчал надолго, потом добавил: — Женщины пели погребальные песни, я записал парочку. Хорошие песни, достойные их. Он осунулся, выцвел весь и смотрел куда-то себе под ноги с трагическим надломом бровей. — У Рафу не будет могилы, — произнес наконец Харо с ожесточением. — Ни могилы, ни погребальных песен. Только яма, которую занесет песком. — Разве тебе будет до этого дело? — Негромкий голос Сейдо был пропитан ядом. — До песен, даров и таблички над землей, если ты уже мертвый? Харо глянул на него так, будто Сейдо сказал что-то обидное, но смолчал. Амон тоже не хотел спорить. — Харо, — спросил он, решившись, — ты же исследовал проход, который мы на днях открыли в завале? Расскажешь нам про него? Тот вздрогнул и долго смотрел на них потерянно и почти отчаянно. А после кивнул. *** — Он может донести. — Сейдо нервно ходил из угла в угол, пока Амон пытался сосредоточиться и подумать. Это мешало, но сказать что-то значило нарваться на взрыв. — Он не станет. Никто из работников не станет. — Да все равно. — Он остановился, взъерошил волосы и глянул на Амона с убийственной безнадежностью. — Нет ничего, на что нам можно было бы надеяться. Совсем ничего. Даже если… — он сглотнул, — даже если мы уйдем, что дальше? Между базой Аогири и Городом — бесплодная земля на многие километры. Ни жилья, ни воды, ни еды. Мы иссохнем там, не пройдя и половины пути. Им даже гнаться за нами не придется — жажда догонит быстрее. А в Городе, если мы все-таки до него доберемся? Куда идти там? Или ты думаешь, нас примут обратно в Цитадель? О чем ты вообще думаешь, Амон-сан?! — О том, что все самое худшее случится здесь, а не там. — Амон смотрел себе под ноги. — И в этом не приходится сомневаться. Пусть меня вымотает жажда или убьют охотники — но она не получит меня живым. Ни капли моей души. — Когда они меня мучили, — сказал Сейдо мягко, — мне не было дела до души. Я хорошо это помню. Они загнали меня в это тело, как в ловушку, заставили чувствовать боль — и все остальное просто исчезло. «Орущее мясо», — бросил тогда кто-то из охранников, а я запомнил, потому что он был прав. Все красивые слова бессмысленны, когда ты лежишь голый и связанный на том столе. Все речи о душе, гордости, стыде, чистоте… И знаешь что? Я никогда больше не хочу там оказаться. — Тогда нужно попытаться. Сейчас между тобой и тем столом только их добрая воля. Как думаешь, надолго ее хватит? Сейдо издал хриплый надсадный звук и закрыл лицо здоровой ладонью. Амону казалось, что его разрывают мясницкими крючьями, вспарывают внутренности и ломают ребра, казалось, что мир тяжко навис над ним медленным, но неостановимым прессом и вот-вот начнет давить. — Если выберемся, — сказал он, чтобы хоть что-то сказать, — поселимся где-нибудь на окраине Города, найдем работу. Что-нибудь простое и нужное. Может, даже сможем защитить людей от Аогири. На границе часто бывают набеги. Картина была похожа на утро после тяжелой болезни. На мечту больного, мечущегося в жару, об этом утре. Ее неестественность можно было не заметить, только если ты почти мертв. — Со мной? — спросил Сейдо, отняв руку от лица, исказившегося гримасой. — Ты хочешь жить там со мной? Как любовники? Слово резануло слух грубостью и неуместностью. — А как же Мадо? Думаешь, мутантом будешь ей не нужен? — Молчи, — прорычал Амон, — замолчи уже. — Она бы не замолчала, — пробормотал Сейдо обиженно и вышел. Не стоило ему говорить об Акире. Даже думать о ней не стоило — а думалось все равно: о ее пронзительном взгляде, холодном голосе и солнце в волосах. О том, как робел перед ней — тонкой девушкой, чья макушка не доставала ему до плеча, и как хотел стать командиром, достойным такой подчиненной. «Ничего не вышло, Акира, — подумал он с тоской, — ничего не вышло и выйти не могло из такого, как я. Так глупо было разозлиться на него за то, что ревнует то ли тебя ко мне, то ли наоборот. Так неимоверно глупо». Сейдо вернулся под утро, когда Амон плавал в сонном мареве, то падая в короткое забытье, утянутый на дно усталостью, то возвращаясь к тревожной полудреме. Улегся, сгорбившись, на самом краю, видно, боясь его потревожить. Амон обнял его, почти не приходя в сознание, уткнулся в волосы, пропахшие пылью, потом и чем-то еще, невыносимо родным. Взволнованный шепот Сейдо был похож на шелест песка под порывами ветра. — Я тоже хочу поверить. Ты не представляешь, как сильно я хочу поверить. Что мы пройдем тоннель и пустыню, что сможем выжить в Городе и найти какое-то дело, что я увижу маму еще хоть раз… — Он выдохнул с тихим свистом и крепко сжал ладонь Амона в своей. — Если где-то можно углядеть тень надежды, я угляжу ее, уцеплюсь за нее и буду держаться, что бы ни случилось. И знаешь… я ничего там не вижу, совсем ничего. — Его дыхание надломилось, как тонкое лезвие, обнажив неровные зазубренные края. Обоюдоострый клинок входил в грудь легко, как нож в масло, но связывал крепче и безусловнее любых других уз. — Только смерть, смерть и смерть — вопрос лишь в том, как быстро она наступит и насколько будет тяжелой. И единственный выход, который … на который ты не согласишься, потому что ты храбрее меня, а может, безумнее, потому что ты… — он замолчал, и Амон ждал, не дыша, окончания фразы, но Сейдо сказал другое: — Я не могу поверить твоей надежде, но я верю тебе. Если хочешь бежать, я пойду за тобой, как слепой за поводырем. Я пойду за тобой куда угодно, если пообещаешь никогда не оставить меня одного. Амону казалось, что он взмок и похолодел одновременно, его замутило от напряжения и невыносимой, головокружительной ответственности, которую нужно было взять на себя. «Не надо так. Я не смогу», — он только подумал это — не сказал, потому что сказать нужно было другое, завязав в мертвый узел собственный страх, оттиснув дальше и глубже испуганного мальчика, боящегося заговорить, и произнес одно только слово: — Обещаю. *** Кайто, услышав за завтраком вопрос про смены охранников, покачал головой с сомнением, но все же ответил: — Если надеешься на смену Того, потому что он зевает на посту, она сегодня. Только тебе это мало поможет. Бежать нужно по земле, а не под ней. С оружием, транспортом, запасами и холодной головой. Иногда, чтобы спасти самое важное, нужно кое-чем поступиться. Амон не сразу понял, о чем он говорит, а, поняв, почувствовал дурноту и горчащий вкус желчи на языке. «Ты должен выбрать, мальчик. Нужно понять, что для тебя важнее». — Ты не знаешь, о чем говоришь, старик, — выплюнул он, вытирая со лба испарину. Не стоило грубить, но Амону было не до любезностей: он чувствовал себя где-то рядом с гранью, за которой теряют рассудок. Кайто лишь пожал плечами и развернулся, затерявшись в толпе. Сейдо стиснул его руку до боли, когда услышал, что все решится так быстро, и коротко кивнул. Амону было не по себе от этого бессловесного согласия на все. Кайто все же заглянул к ним после ужина, молча выложил три наполненные фляги, напильник и небольшой холщовый мешочек, в котором оказались пара картофелин, морковь и луковица. — Лишним не будет, — пробормотал он себе под нос и недовольно прищелкнул языком. От слов благодарности он небрежно отмахнулся, но, уже стоя на пороге, обернулся и долго вглядывался в лица Амона и Сейдо внимательно и цепко. Потом сказал: — Удачи вам, ребята. — И исчез. Они начали собираться, когда работники легли спать. По правде говоря, собирать было почти и нечего: фонарик, самодельные ножи, одежда, которую можно унести на себе. Все подаренное или одолженное — у них не было ничего своего. За короткие нервные сборы Сейдо не произнес ни слова и только однажды взглянул в сторону Амона с неуверенной робкой улыбкой, которая растаяла так же быстро, как появилась, стоило их взглядам встретиться. *** За пологом комнаты-ячейки темнота притаилась, словно хищник, выжидающий добычу. Амон знал, что здесь никого не может быть в этот час, что некому узнать про их затею, — они и сами не знали о ней еще вчера. Но где-то в животе поселился холод, который понемногу поднимался по позвоночнику, тело сделалось деревянным, чужим. Он заставлял себя переставлять ноги, крепче хватая веревку, которая держала проклятую цепь, чтобы та не гремела по полу при каждом шаге. Рядом с охранником горела тусклая лампа. Они осторожно ступали прямо по краю освещенного пятна, под ногами оглушительно скрипела каменная крошка, чуть позвякивали звенья цепи, грохотом отдавалось собственное тяжелое дыхание, которое никак не желало успокаиваться. Охранник спал. Плохо, подумал Амон невпопад. Слишком складно все получается. Нехороший признак. Мучительно медленно вскарабкались на бетонную осыпь, напряженно вслушиваясь в то, как скатываются вниз мелкие камешки, оглядываясь и каждую секунду ожидая выстрела в спину. Уже на последнем нервном пределе Амон протиснул себя вслед за Сейдо в узкую щель, ведущую в непроглядный мрак по ту сторону завала, и упал на камни без сил. Сейдо стоял на четвереньках, низко опустив голову, и шумно, хрипло дышал, как после долгого бега. — Что с тобой? — Амон поймал его лицо тусклым лучом фонарика и отшатнулся невольно. Отчаянная полубезумная улыбка была похожа на оскал. — Мы прошли его, прошли этот чертов завал, — пробормотал Сейдо, а после потянулся к фляге на поясе и пил, глубоко запрокинув голову, долго и жадно. — Нам еще далеко. — Он проглотил неуместное «побереги воду», лучше уж самому было прикладываться к фляге поменьше. Сейдо кивнул и поднялся, отряхиваясь от пыли. Харо говорил, бетонное подземелье раньше служило для каких-то городских нужд: вряд ли здесь можно было заблудиться, когда все работало, горел свет, а стены и перекрытия были на своих местах. И где-то в дальнем конце обязательно должен был остаться выход. Обязательно — он так и сказал. «Снаружи ночь, — подумал Амон, вспомнив высокое, вышитое звездами небо и свежесть предутренней прохлады. — И я даже не знаю, лето еще или уже осень. Оказаться там будет подобно тому, как заново учиться ходить». Если подумать, с тех пор, как они попали на базу Аогири, времени прошло немного, но Амону казалось, что он не видел солнца долгие годы, что там, наверху, утекла целая вечность и люди успели о нем позабыть. Может, и Акира… помнит ли она? Она одна умела улыбаться так, будто бросала вызов любому. Она бы не оттолкнула их, Амон почему-то был уверен в этом. Только вот не стоило и мечтать о том, чтобы когда-нибудь ей показаться. Они брели через гулкое высокое помещение, пробираясь среди бетонных глыб с вырванными жилами арматурных стержней и вывороченными костями металлических балок, словно проглоченные исполинским древним зверем, умершие для всего мира и сами забывшие, на каком они свете. Полуживой фонарик вырывал из кромешной тьмы клочок пространства, остальное тонуло в густом, почти осязаемом мраке. Шли плечом к плечу, едва различая друг друга, молча — слова как-то вдруг стали лишними, облетели как шелуха. Иногда Амон делал знак остановиться, и они напряженно слушали тишину. Откуда-то долетали скрипы и шорохи, похожие на далекое завывание ветра: ни шагов, ни голосов, ни других признаков погони. И все же казалось, будто кто-то идет следом, зыркает из тьмы, караулит за пределом света, совсем близко. Ждет своего часа. Радость от преодоления первого препятствия сменилась тревогой. Это было похоже на безнадежное блуждание в лабиринте, который все больше путает тропы, ведет к пустому затхлому тупику, чтобы они наконец поняли, что выхода не существует. Наверху расстилалась пустыня — голая песчаная равнина до горизонта, — можно было посмотреть с крыши Цитадели или гнать на мотоцикле, если не жаль топлива и жизни, — конца у нее не было. Где-то там, посреди пустоши, было сокровище, которое Амон до сих пор носил с собой, бережно хранил на дне памяти — воспоминание о древнем кладбище летающих машин, занесенном песком аэродроме. Прежний мир поддался ненависти и погиб, а его чудесные птицы медленно рассыпались в пыль посреди мертвой пустыни и никогда больше не увидят неба. Возможно, все они — люди и мутанты — пойманы в дьявольскую ловушку и снова и снова идут по этому кругу, бесконечно повторяя прежние ошибки, пока не погибнут окончательно. — Как думаешь?.. — Амон вздрогнул от неожиданности: голос Сейдо прорвал тонкую натянутую плёнку тишины, отделившую его от окружающего мира, вернул в темноту подземелья. Сейдо занавесил лицо волосами, и его выражения было не разобрать. — Что? — он подтолкнул Сейдо продолжать, потому что тот слишком долго не решался произнести вслух свою мысль. — Как думаешь, мы сможем попасть на Ярмарку? В груди болезненно заныло, засосало под ложечкой. Амон прикусил язык, чтобы поймать едва не сорвавшиеся слова. — Ведь не обязательно обменивать — просто посмотреть разок. — Голос Сейдо сделался мягким, просящим и почти нежным, словно он не о вещах говорил — о чем-то другом. — Там всегда столько интересного, красивого. Только взглянуть… — Наверное, сможем. Только не сразу. — Амон был сейчас отвратителен сам себе. Надо было выбраться, спрятаться, выжить, а потом придумать, как выходить на улицу безбоязненно. Не то что рваться в самое людное, полное охотников место. Он не мог этого сказать. Им всем нужны были силы, чтобы дойти до чертова выхода и не погибнуть за ним. — Я умею выращивать овощи, ты знал? — Амон ничего не ответил, и Сейдо продолжил: — Нужен будет ящик, немного разбавленной почвы и семена. И взять где-нибудь патронов на обмен… — Он задумался, чуть склонив голову набок, потом робко, едва слышно выдохнул: — А что если… пойти домой? — Сейдо… — Хотя бы посмотреть, только посмотреть… Поговорить с мамой. Узнать, как дела, сказать, что я жив. Как думаешь, она сможет принять меня таким? — спросил он потерянно и развел руками, бросив взгляд на свое тело, будто мама должна была ужаснуться от одного его вида. Амон покачал головой. — Это слишком опасно для всех. — Но… если только посмотреть? — Да, думаю, посмотреть можно, — вздохнул он. Если твои родные все ещё живы. — А Мадо? Она… — Все, прекрати, прошу тебя. Мы не пойдем к Акире. Ей и без нас нелегко. Она ничего не узнает. Сейдо, казалось, сильнее сгорбился, но больше об этом не заговаривал. *** — Смотри. — Сейдо кивнул куда-то за спину. Амон обернулся. Блеклый свет фонарика поплясал по полу, поднялся на стену и выхватил из мрака хлипкую металлическую стремянку, начинавшуюся в паре метров от пола. Лестница вела на второй уровень, лежащий теперь грудой обломков перед ними, и продолжалась выше, заканчиваясь маленькой огороженной площадкой с дверью. Сейдо упер в нее расплывающийся кружок фонаря, будто боялся, что дверь исчезнет, как только он выпустит её из вида. Амон шагнул ближе и крепко сжал его за плечи. В голове навязчиво стучала молоточком странная мысль: только бы не упустить, не спугнуть. Он помог Сейдо забраться на лестницу, та жалобно скрипнула, но, кажется, падать не собиралась, потом с трудом втащил на нее и себя. Скользкие от пота ладони едва не срывались с изъеденных ржавчиной перекладин, удерживаясь на каком-то последнем пределе. Сейдо, взобравшись первым, здоровой рукой с силой толкнул дверь. Она громыхнула, но не поддалась. Он двинул по ней снова, с отчаянным напряжением, зашипев от боли в сбитом кулаке. — Не спеши, — остановил его Амон, — она, наверное, заперта. Сейдо вдохнул, осмотрел дверь снова и потянул за длинный рычаг. Что-то коротко взвизгнуло металлическим голосом, рычаг пошел вниз, и дверь с тяжким скрипом поддалась. Сердце бухало в груди, словно отголосок далекого грома, а в глаза била приглушенная синева предрассветного неба. Воздух, непривычно свежий после затхлости подземелья, обжигал легкие, и ноющая резь в груди, словно рассеченной тонким, предельно острым лезвием, сделалась вдруг невыносимой. Ширившаяся трещина в нем набухала слезами, как речное русло в половодье, и вот-вот готова была разлиться. Сейдо запрокинул голову — наверное, искал в небе луну или звезды. Амон тоже поднял глаза. Воздух пах осенью. Серые развалины бывших многоэтажек впереди пялились на них провалами окон, скалились щербатым ртом обрушившейся стены. Амон двинулся туда почти инстинктивно и замер, не пройдя и десяти шагов. Обострившийся слух уловил шорох гравия в развалинах впереди. Он машинально схватился за нож, и тут же предрассветную синь прорезал тонкий светящийся росчерк, а за ним еще один и еще. Удар в грудь едва не сбил Амона с ног, под левой ключицей стремительно разрасталось темное пятно. Он вот-вот должен был вспомнить, что все это значит — с ним уже бывало такое раньше. Рванулся назад, к Сейдо, хотел крикнуть «Беги!», но горло сдавило спазмом. Мутанты вышли из укрытия с автоматами наперевес, и Амон успел еще подумать, что нужно сражаться, не даться им живыми, но у него мутилось в глазах, а боль в груди делалась все тягостнее, все острее, так что он медленно осел на землю, не удержавшись на ногах. И последним, что он запомнил, прежде чем провалиться в черноту, была спина Сейдо впереди, его раскинутые руки и крик: «Не стреляйте!».