Пустыня

Ласковой душе — Железное платье. Кровью на песке — Все люди братья. Мне больше не нужны Твои Тайны бытия. Просто посмотри мне в глаза И скажи, что это воля Твоя. БГ, «Песни нелюбимых»

Прошлое Удар пришелся ниже солнечного сплетения. Амон судорожно пытался вдохнуть, будто рыба, выброшенная на берег, — ничего не получалось. Бетонный пол, фигуры мутантов, стены — все заливало красным. Тело содрогалось в тщетных попытках дышать, а после будто открылся невидимый клапан и внутрь хлынул чистый поток, проясняя уплывающее сознание. Вместе с ним накатила волна боли в вывернутых руках. Иногда Амону казалось, что он наблюдает за всем со стороны. Он танцевал. Это должно было выглядеть именно так. Тяжелый, нелепо дергающийся человек, подвешенный за руки к крюку в потолке. Вертелся, пытаясь устоять на кончиках пальцев, неизбежно падал и слушал, как с оглушительным щелчком руки выходят из суставов. После, взмокнув от боли, снова искал опору. Игрушка. Ярмарочный паяц. У танца даже была мелодия — навязчивый гнусавый мотив фальшивой музыкальной коробки. Клоун с раскрашенным лицом крутил ручку и просил подаяния: под глазами были нарисованы крупные слезы, а окровавленный рот все сильнее скалился в улыбке. Где-то он видел этого клоуна, но все не мог вспомнить где. И когда мелодия становилась громче, реальнее, а кровавая улыбка клоуна проступала в ржавых разводах на стене, Амон все-таки пугался и потому был даже рад мутантам, что приходили бить его плетью или тонким металлическим прутом. Они, по крайней мере, были плоть от плоти этого мира и заканчивали быстро — как только он терял сознание. Все это время глубоко внутри надрывно плакал кто-то маленький и жалкий. Амон не ненавидел его и не презирал, но и жалеть не собирался. Просто смотрел равнодушно. Незачем плакать. Никто тебе не поможет здесь. *** Сквозь крылья сломанного носа воздух проходил тяжело, с противным свистом. Боль в носу почти уже не ощущалась — только головокружение и жажда. Пить ему не давали несколько дней. Столько же не выносили помойное ведро, так что ядовитый запах рвоты и мочи, казалось, въелся под кожу. Время кончилось, замкнулось, как эта дверь перед ним, протяни ноги — и достанешь ее носками. Время превратилось в смешение разных оттенков боли, чередование звуков и молчания в камере напротив и краткие передышки в оглушительной темноте. Иногда ему эгоистично хотелось, чтобы барабанные перепонки лопнули, а глаза вытекли, и его наконец перестали изводить чужим страданием. Иногда до дрожи хотелось увидеть Сейдо, удостовериться, что он еще жив. Иногда казалось, что он начинает сходить с ума, и тогда хотелось просто поговорить. Разговоры, конечно, были запрещены. Первый раз за попытку позвать Сейдо хмурый молчаливый охранник отбил ему почки длинным металлическим прутом, так что Амон мочился с кровью до тех пор, пока еще было чем. Его бы это не остановило, но в следующий раз охранник пошел в камеру Сейдо, и Амон решил молчать, пока может, а когда не сможет — откусить себе язык. Других возможностей для самоубийства не было: после избиений ходить он уже не мог — только доползти до помойного ведра, чтобы не мочиться под себя и не пачкать желчной рвотой лохмотья. Впрочем, скоро и в ведре отпала необходимость. Мутанты приходили через каждые несколько часов: всякий раз по двое и никогда к ним обоим одновременно — только по очереди, чтобы каждый мог прочувствовать свою и чужую боль, не отвлекаясь. Амон был уверен, что это придумала одноглазая женщина. Может быть, даже специально для них. Палачи временами менялись, и никого из них Амон не знал. Били больно и методично, но без злости, словно просто отрабатывали номер, и иногда даже перебрасывались разговорами от скуки: «Подержи его за руки, вот так. Не слышал, что там Татара говорил про следующий рейд?» Однажды он пытался спросить о Сейдо. Амону только закончили отдирать ногти с большого и указательного пальцев — боль была пронзительной и яркой, как взрыв. Чтобы не кричать, он изгрыз губу. Один из мутантов вытирал руки платком, второй рассказывал о том, как его сын учится ходить. Амон пробормотал что-то невнятное спекшимся ртом, язык, казалось, намертво присох к небу. Мутанты глянули на него так, будто к ним обратилось ведро. — Человек в камере напротив, — повторил он, стараясь произносить отчетливее, — что с ним? — Тебе нельзя с нами говорить, — мутант объяснял ему, как слабоумному. — Только кричать, если очень хочется. — Я знаю. — Амон хотел донести до них что-то, но собственные связки его не слушались, а язык еле ворочался во рту. Соображал он тоже туго. — Я… прошу… — Что ты просишь? — Мутант наклонился к нему, чтобы лучше слышать, а Амон понял, что совсем не знает, о чем просить, и сказал первое, что пришло в голову: — Не мучайте его так. Пожалуйста. Это я. Я его заставил бежать. У него рука искалечена, один бы он ничего не смог. Мутант выпрямился и сказал, глядя куда-то сквозь него: — Этот, кажется, свихнулся. И зачем только Это тратит на них наше и свое время? *** Амон не знал, что давит на него больше: крики Сейдо или его молчание. В этих каменных мешках слышен был каждый шорох: шаги, слишком шумные вздохи, звуки ударов и глухой звон передвигаемого ведра. Разговоры мутантов, приходивших в камеру напротив, напоминали сумасшедшее представление. — Пойдем уже, время кончилось. — Это говорила, нужно, чтобы они кричали. Чем больше, тем лучше. — Ну, скажем, что кричали. Как она проверит? — Охранник ей донесет, придурок! Не все же такие, как ты. И хрен чего мы получим за эту дерьмовую работу. — В голосе мутанта Амон уловил сдерживаемую панику. Вслед за словами послышался тихий звук удара и тонкий, какой-то захлебывающийся стон. — Ори давай, падаль, чего разлегся?! Моей жене нужно лекарство. Она же из-за тебя умрет, дрянь! Сейдо закричал позже, в один из их следующих визитов, когда Амон почуял из соседней камеры запах огня, а позже — острый и тошнотворный — паленой кожи. Он расковырял открытое ногтевое ложе, уже начавшее гноиться, и слушал свою боль до помутнения, до красно-черных кругов перед глазами и горькой желчной рвоты, но крики Сейдо были громче всего на свете. Он стал проваливаться, забывать, что было совсем недавно, падать посреди незаконченной мысли в черноту, где не оставалось совсем ничего — даже его самого. Пальцы воспалились, распухли, а из расцарапанного ногтевого ложа вместе с сукровицей подтекал гной. Оттуда вверх по руке поднимался огонь. Если сжать посильнее — в глазах вспыхивало красное, стремительное, а потом все заканчивалось для него на какое-то время. Амон этим пользовался, когда терпеть становилось невыносимо. Он перестал вставать, потому что отяжелевшее слабое тело клонило к земле, и удерживать его не было сил. Время между черными провалами и приходом палачей заполнилось видениями. В куче человеческих потрохов копошились черви. Перекатывали жирные безглазые тела, сновали деловито и ели, ели. Всему живому нужно есть. Он зажал рот ладонью и зажмурил глаза. Отец сказал: — Помоги мне копать, — и еще: — было бы хорошо приманить на это варана, но пустыня далековато. Хочешь охотиться на варана? Он покачал головой, а отец рассмеялся и потрепал его ласково. — Охотиться на людей гораздо интереснее. Они копали, натыкаясь на старые кости, земля осыпалась вниз, и он оступился, полетел в яму вслед за нею, вскрикнув от ужаса. Сел там, на дне, не чувствуя боли в рассаженной ноге, и смотрел на отца, не говоря ни слова. «Это мое место. Мое настоящее место. Он закопает меня, как разделывал их, — глядя в глаза». Он ждал, когда в лицо ударят первые комья земли, но отец отбросил лопату и протянул руки. — Цепляйся, Котаро. Держись, вот так. *** Глаза Сейдо широко распахнулись, как от удивления или страсти, да так и застыли. Отец взял напильник. — Он все равно страдал, его пытали, бедняжку. А теперь уже нет. Принеси ведро, Котаро, и помоги мне. — Сейдо, — прошептал он в исступлении, — Сейдо… — А ты что хотел? Найти ему новый дом? — Отец засмеялся, а из открытого рта поползли жирные белые черви. Амон схватил топор руками, сожженными до кости, и с криком бросился на него, а после почувствовал, как тонкое зазубренное лезвие вошло в грудь по рукоять. *** — Ты замечаешь, как страх уходит? — Отец склонился над застывшим телом Сейдо. — Только когда самое горькое случилось, ты становишься истинно свободным. Кто-то должен был освободить тебя, Котаро. Кто, если не я? Амон не мог дотянуться до топора, выпавшего из рук, — нужно было зажимать рану. Кровавое пятно на груди ширилось и жгло. Он, как в детстве, забился в угол и не мог встать. Отец коснулся ножом мертвенно-бледной кожи Сейдо. — Красивый мальчик, — сказал он задумчиво, — только изможденный. Если зажарить, будет вкусно. Любишь жареное мясо, Котаро? — Лучше я, — пробормотал он. — Лучше меня… Отец рассмеялся. — Конечно, лучше. Ты его и зажаришь. Иди сюда, Котаро. Иди ко мне. *** Он пришел в себя в каком-то другом месте, прикованный к кушетке. Почти за пределами зрения стояли столы и стеллажи, но Амон не мог поднять голову и рассмотреть. Пальцы без ногтей были туго перевязаны бинтом. Напротив кушетки, прислонившись к стене, сидела Одноглазая Сова. — Ты чудом не лишился и пальцев, и руки, они уже загнивали. — Она покачала головой неодобрительно, а после спросила просто: — Хочешь пить? Амон не ответил, попытался отвернуться так, чтобы не видеть ее, но и этого не смог. Одноглазая Сова подошла к нему, сняла с пояса флягу, а Амон сумасшедшим усилием заставил себя стиснуть зубы. Ее лицо сделалось усталым и жестким. — Как знаешь. — Она пожала плечами и достала со стеллажа небольшую воронку. Амон мотнул головой, не хотел верить в такое унижение. Сова погладила его лицо, как треплют по морде животное, сказала задумчиво: — Ууу, ты весь взмок, бедняжка. Можно было бы выбить тебе пару зубов, чтоб научился открывать и закрывать рот по приказу, но я сегодня добрая. Она все же втиснула ему в рот эту воронку, а может, Амон и не сопротивлялся сильно. Нужно было согласиться на флягу. Нужно было сделать что-то еще. Он так хотел пить. Потом воды стало слишком много, и он затряс головой, пытаясь вырваться. — Хватит? — спросила одноглазая женщина. Он не знал, какого ответа она ждала. После воронки хотелось разрыдаться, впервые со времени побега. Словно в нем еще было что унизить. Он закашлялся, и, кажется, брызнули слезы. — Занятно, — протянула Сова, по-хозяйски положив ладонь ему на грудь, — люди так носятся со своим телом. Можно приказывать им, можно делать больно, и они стерпят, но стоит засунуть что-то внутрь, как все неуловимо меняется. Словно им достали до сердца. Хотя какое там сердце, в самом деле. Амон напрягся и дернулся в путах изо всех сил, когда одноглазая женщина сжала его внизу. А потом отпустила. — Не нравятся женщины? Или я не нравлюсь? — Она улыбнулась одними губами. — Только не выдумай себе чего, Амон Котаро. Это для наглядности — твое тело слишком дурно пахнет для продолжения. А скоро будет пахнуть еще хуже, когда ты не выдержишь и обмочишься. С другой стороны, я всегда могу тебя вымыть… Его затошнило. Даже среди всей этой грязи было то, что пугало его невозможностью вытерпеть. Он не знал, как приготовиться к такому. Не знал, как жить с таким. «Все красивые слова бессмысленны, когда ты лежишь голый и связанный на том столе. Все речи о душе, гордости, стыде, чистоте…» Он обещал Сейдо, что это не повторится, но оно повторялось, усиленное во сто крат. Амон думал, что знает, что значит быть запертым в своем теле, но то, что он знал теперь, не могло в него уместиться. Время сделало круг и вернулось туда, откуда все начиналось. Темные подземелья, беспредельная слабость, гнет чужих решений и неподъемный груз вины. Мир был слишком мал, чтобы вместить его любовь. Мир был слишком мал, чтобы вместить его отчаяние. В конце дороги всякий раз приходишь к себе. Он думал об этом, глядя сквозь одноглазую женщину, не видя уже ни лица ее, ни фигуры. Думал, что он такое и зачем, и есть ли смысл беречь то, что было им. Думал о том, поднимает ли эту жизнь в цене прикосновение любимого человека. Оправдывает ли ее величина долга. И еще он купался в мягком вечернем свете, льющемся в окна, а со стены на него сострадающе и пронзительно-печально смотрели глаза Распятого Бога. *** — Я видела тебя в битве и еще в Городе. — Одноглазая Сова чертила что-то на плотном листе серо-коричневой бумаги, а на него будто бы совсем не смотрела. — Мне понравилось увиденное, именно поэтому ты попал сюда живым. Она застыла, словно вспоминая. — Я углядела в тебе рану. Редкую для этого мира. Такую же, как у меня. Несправедливость делала тебе больно. Амон вздохнул, внутренне подобравшись. Тело ныло от стягивающих его ремней, но сильнее всего его одолевали стыд и гнев. Одноглазой женщине не было довольно ворочать им, как куклой, ей хотелось влезть ему в голову и переделать там все по-своему. Такое с ним уже делали, им… таким, как они, почему-то нравилось думать, что он чистый холст, сосуд, который можно заполнить по своему разумению. — Мне было жаль, что ты не там ищешь справедливости. Я могла дать тебе иную, большую цель, но ты бы меня не послушал, правда, Амон-кун? Ты был закован в броню своих представлений, и я знала, что единственный способ заставить тебя слушать — сломать эту броню. Но я не задумывалась о главном — а было ли что-то под ней? Она замолчала надолго, и Амон слышал лишь свое тяжелое, хриплое дыхание. Он думал, то, что уходит из человека вместе с жизнью, подобно воздуху. Неуловимое, неслышимое, неосязаемое. Остается гораздо больше, но что толку, если оно неизбежно сгниет? Что если все, что могла увидеть эта женщина, — просто гниющее мясо? Что если остальное улетело, избежало ее глаз? — Потом тебя притащил Татара. Было столько крови, я не надеялась, что ее в тебе осталось достаточно. Рука висела на каком-то ошметке плоти, бок оказался сильно поврежден. Я подумала «Вот оно и закончилось», а доктор Кано сделал невероятное — вылечил тебя. Если ты не понял, это было невозможно сделать, не превратив тебя в мутанта. Люди слишком слабы. Даже крепкие люди слишком слабы. Несмотря на все усилия, которые мы в тебя вложили, многое не удалось: Кано сказал, ты слишком быстро разрушаешься, и сделать с этим ничего нельзя. Мутанты живут недолго, но тебе отмерено еще меньше. Сколько тебе лет, Амон-кун? Тридцать или около того? Ты едва ли дотянешь до сорока. Но я хотела, чтобы твои оставшиеся годы были наполнены смыслом. Что-то булькнуло в его горле как зарождающийся смех, но вырвалось удушающим кашлем. Они всегда лучше знали, чем наполнить его голову и его жизнь. Амону остро захотелось запихнуть им это знание в глотку. — Ты все еще ненавидишь мутантов, Амон-кун? — тихо спросила одноглазая женщина. — Все еще хочешь нас всех истребить? «Не твое дело, — подумал он. — Не твое дело». — Даже себя? — Ее голос понизился до шепота. — Даже его?.. Амон вскинулся, ремни врезались в тело. — Дай мне его увидеть! — потребовал он жадно. Сова отрицательно покачала головой. Амон сжал кулаки и выдохнул с невольным стоном, коснувшись больных пальцев сквозь бинты. — Он не хочет тебя видеть, Амон-кун. Я здесь ни при чем. — Ты врешь, — он сказал это быстрее, чем успел подумать. Конечно, она лгала. Одноглазая Сова улыбнулась одними губами. — Амон-кун, ты ведь не верил в побег? — спросила она мягко. — Ты неглупый мутант, ты не мог верить, что с четырьмя мелкими флягами воды, парой тупых ножей и несколькими картофелинами вы пересечете пустыню. Что потом? Вы бы умирали от жажды посреди песков, и ты из милосердия, конечно, прикончил бы его, а потом и себя. Главное, своей рукой. Главное, не доверить это кому-то другому, так? Но почему ты думаешь, что он недостаточно умен, чтобы проникнуть в твой замысел? Чтобы увидеть в нем ложь и предательство? Амон открывал рот, как умирающая рыба, выброшенная на берег, но произнести ничего не мог, словно весь воздух вдруг перекрыли. «У меня не было замысла!» — Он знал, это было плохим оправданием. Просто ужасным, точнее сказать. Он не хотел убивать Сейдо, он думал… думал, в худшем случае они оба умрут. Где-то далеко отсюда, не видя над собой в последний миг ухмыляющиеся лица бойцов. До чего они дошли, если чистая смерть стала недостижимым сокровищем? — Был и другой выход, — продолжила Одноглазая Сова, не дождавшись ответа. — Но твоей любви не хватило, чтобы на него решиться. — Нет, — он помотал головой, — это не выход. Это очередная ложь. Разве ты не мог ничего сделать, Котаро? Разве не волен был уйти? Отказаться? Спасти хоть кого-то кроме себя? Так кого теперь винить? «Замолчи, — велел он голосу, сорняком прорастающему в голове. — Замолчи, заткнись. Сдохни уже наконец!» — Ему это скажи, — улыбнулась Одноглазая Сова. — Посмотришь, что он ответит. *** — Почти зажило, — вынес вердикт доктор Кано, ощупав его руку. — Заражение больше не опасно, так что, думаю, можно его отпустить. — Благодарю, доктор. — Когда одноглазая женщина повернулась к Амону, улыбки в ее голосе больше не было: — Если вздумаешь снова себя калечить, я велю отнять тебе руку. Левую, не эту. — Она кивнула на трехпалую птичью лапу. — Станешь беспомощным на всю жизнь, ложку до рта донести не сможешь, не говоря уж об остальном. И сдохнуть быстро я тебе не позволю, поверь. Доктор Кано похлопал его по плечу. Амона передернуло. Он не помнил, сколько лежал, привязанный к кушетке, в этой комнате со стеллажами. Но здесь, как и в самом начале плена, собственное тело словно перестало принадлежать ему. Кано выскребал гниль из его мертвеющих пальцев, а после трогал их, смотрел, промывал и перевязывал. Было и другое: стыдное, грязное, от чего он не мог укрыться, что делало его по-животному беззащитным перед этими людьми. Его никуда не выпускали: даже в уборную, и невозможность ни терпеть, ни справить нужду по-человечески, без чужих взглядов, едкого запаха и неизбежных следов, мучила его едва ли не сильнее всего. Оказывается, отняв у человека тело, нетрудно было забрать и все остальное. Он думал об этом и о Сейдо, которого обрек на повторение самого страшного кошмара, и о нелепой своей вере, что у них должно было получиться уйти отсюда. «Дайте им, что хотят, — говорила Нара. — Потому что они все равно это получат. А после бейте в спину и бегите. Это единственный путь, чтобы выжить». «Я так не могу, — подумал он с тоской, — то, что они хотят, не отдается, не отчуждается. Если я вырву это из себя, все остальное исчезнет». Он надеялся, что его и Сейдо снова приставят к работе, если уж не убили, но Одноглазая Сова решила иначе. — Кормить тебя даром мы не станем, — так она сказала, — но и не надейся, что заживешь, как раньше. За каждый свой шаг нужно платить. Его заставили чистить выгребные ямы, должно быть, чтобы унизить, но Амон только пожал плечами. Это все было неважно. Он надеялся, что встретит Сейдо за стенами камеры, спрашивал о нем своего охранника, но Сейдо не было нигде, и ответов ему не давали. За ним все время присматривал хмурый молчаливый мутант, после работы отводил в Большой зал, не позволяя ни с кем заговорить, а после запирал в камере, где не было ничего, кроме потрепанного матраса и помойного ведра. Время от времени охранник заставлял его полностью раздеваться, чтобы убедиться, что он ничего не припрятал. В Большом зале Амон видел издали других работников: Кайто, Харо, старую Юки, но они, видно, старались не смотреть в его сторону. Только безумный Шикорае как-то подбежал и что-то пытался сказать, брызгая слюной, но охранник топнул на него и грубо отогнал, а Амон из нечленораздельных звуков так ничего и не понял. Он смотрел. Вглядывался в темные закоулки и сквозь людей, чтобы не упустить Сейдо, смотрел, пока глаза не начинали слезиться от напряжения и даже после, сквозь слезную пелену. Но на самом деле, когда Амон увидел его, он не был к этому готов. Кажется, это случилось во время ужина. Рисовая похлебка была клейкой и остывшей, Амону казалось, что она тоже провоняла дерьмом, как и все вокруг, как и он сам, и стоило большого труда глотать ее, а не выташнивать вместе с желчью на пол и одежду. Первое время так и случалось: его беспрестанно тошнило, никакая еда не шла впрок, а потом он ронял лопату из рук и не мог уснуть от пронизывающего холода. Тогда он решил, что нужно заставить себя есть — не думать, не жевать, просто вливать в себя похлебку ложка за ложкой и представлять что-то совсем другое. Он разглядывал зал, как обычно, а потом словно споткнулся о камень посреди ровной дороги и ударился всем телом о землю — так это было неожиданно и больно. Сейдо сидел за столом, далеко от него. Там были еще мутанты рядом, но Амон не видел их лиц, только его — бледного, с огромным, уже рассасывающимся синяком под и над глазом и неестественно ровной спиной. Сейдо только раз поднял глаза, когда Амон позвал его — так громко, как мог, — когда рванулся к нему, и в этот миг перед неизбежным падением Амон увидел, как он смотрит, как торопливо поднимается из-за стола и уходит, сильно прихрамывая на правую ногу. Не к нему, а от него. Высечь его пришел другой мутант, не тот, что охранял. Когда закончил, он даже помог Амону добраться до матраса и улечься на живот. — Ты осторожней, спину в мясо пришлось исполосовать, так что не дури больше, — посоветовал мутант добродушным тоном, прежде чем уйти. Амон потрогал и поморщился: там было горячо и мокро, и так больно, будто спину полили бензином и подожгли. Хорошо, потому что иначе он мог бы думать только о Сейдо. О взгляде Сейдо, о синяке на пол-лица, о хромоте и о том, что он ушел, едва его увидев. Амон почувствовал, что плачет. *** Наутро он не смог встать. Он пытался: поднимался на четвереньки и снова падал. Пол перед глазами кренился, а его самого била крупная дрожь, так что он обнял себя руками и так и остался лежать. Он думал, охранник изобьет его, когда поймет, что он не сможет работать, но тот ничего не сделал — только заглянул и ушел. Вечером даже принес немного еды. Амон хотел попросить одеяло, но знал отчего-то, что эту просьбу не выполнят. Весь день он грезил в полусне: искал Сейдо по катакомбам, по темным переходам и завалам, полз на четвереньках, когда не мог уже идти, пока не уперся в темную, пропахшую плесенью дверь подвала. Она была приоткрыта, но ему не нужно было входить, чтобы знать, что внутри. Его затрясло. «Он не там. Это неправда, я его видел. Сейдо там нет». «Но ты пришел за ним сюда, — сказал прежний голос притворно-мягко, — разве ты не хотел найти его именно здесь? Разве ты не хотел никогда больше его не терять?» Он не мог спорить — не было сил. Он сел под дверью, не решаясь заглянуть за нее, и негромко позвал: «Сейдо!» Никто не откликнулся. На другой день стало чуть лучше: Амон больше не бредил, только проваливался в тяжкий беспокойный сон, выплывая оттуда, лишь чтобы сменить положение и размять затекшую руку. Ближе к ночи он проснулся от мучительной жажды и взмок за мгновение, почувствовав в камере чужое присутствие. Он сел на матрасе, не зная, что делать, но тут зажегся тусклый ручной фонарик, заставив его разом похолодеть. У противоположной стены стоял Сейдо. Он казался совсем серым в этом неверном свете, совсем измученным, в глазах полопались капилляры и избороздили белки тонкими красными полосами. Амон хотел что-то сказать, но не смог и рта раскрыть. Сейдо долго смотрел на него, потом произнес глухим голосом: — Тебя не было вчера и сегодня. Я боялся, тебя убили. — Он поджал презрительно нижнюю губу, словно это был глупый страх и он винил себя за него. Амон промолчал. Он заметил, что у Сейдо тряслись руки. Тот неожиданно вскинул голову и коротко, жутко засмеялся. — Я не хотел тебя видеть, — сказал он. — Но все-таки испугался. Все-таки я… — он не договорил и спросил после недолгого молчания: — Хочешь пить? Амон кивнул. Сейдо достал флягу, наклонился к нему и позволил напиться. От него терпко пахло какими-то мазями, а еще — оружием, тревожно и непривычно. Амон понял, что боится спрашивать, так что просто глядел на него снизу вверх, запрокинув голову. Сейдо тоже смотрел, лихорадочно и жадно, и чего в его взгляде было больше — пьянящей ненависти или мольбы — Амон не мог бы сказать. Хотелось дотронуться, удостовериться в его реальности, но Амон не смел и пошевелиться. Сейдо протянул ладонь и стиснул в мертвой хватке его горло — так крепко, так больно, что Амон вздрогнул в первую секунду, вскинул руки, чтобы вырваться, но тут же медленно опустил их обратно и прикрыл глаза. «Сделай это, если хочешь, я не стану мешать. Только, прошу, закончи быстрее». Он попытался расслабиться, но Сейдо уже разжал хватку и гладил трясущимися пальцами его шею, пока Амон откашливался и жадно глотал воздух. — Ничего не вышло, — пробормотал Сейдо с полубезумной улыбкой, словно оправдывался. — Никогда ничего не выходит, если речь идет о тебе. Это было похоже на упрек, и Амон опустил глаза. Он хотел попросить прощения, но слова застряли в горле. Сейдо сказал: — Это позволила мне прийти сюда. Но только один раз. — Это? — переспросил Амон, не веря. Сейдо кивнул. — Ее так зовут мутанты, — напомнил Амон. Сейдо коротко, хрипло рассмеялся. — А мы, по-твоему, кто? Это было похоже на неожиданную пощечину, и Амон не нашелся, что ответить. — Я хочу вывести тебя отсюда, — сказал Сейдо горячо, — из этой камеры, из этого вонючего подземелья. За этим я и пришел. Потому что иначе ты не согласишься. Сдохнешь тут среди помоев и дерьма, но не согласишься. Ты ведь не мутант. — Он усмехнулся издевательски. — Как вывести, Сейдо? — Амон решил пропустить насмешку мимо ушей. — Ты знаешь. — Голос Сейдо был едва слышен, но тверд. — Знаешь единственный способ. Амон шумно выдохнул. Его словно привязали к машине и тащили по камням и ухабам, но слишком медленно, чтобы можно было умереть. — Ты обещал! — сказал Сейдо тихо, со значением. — Я тебе не это обещал. — Амон покачал головой, чувствуя, как что-то внутри нее начинает зудеть и болеть, словно маленький зверек упорно прокладывает себе путь наружу. — А что?! Что ты, черт возьми, обещал такое?! — Сейдо сорвался на крик, оглушающий в тишине темницы. Амон от неожиданности вздрогнул и зажал уши. «Не кричи, — хотел сказать он, — не кричи, тебя выгонят отсюда, а мне что останется? Побудь еще со мной». Лицо Сейдо сделалось отчаянным и злым. — Ты закрываешься? Прячешься? Как сам-то выносишь свою ложь?! Что ты мне обещал, скажи? Сдохнуть вместе в пустыне? Умереть здесь от побоев? Разве это?! Ты обещал меня не оставить. Но первое, что делаешь, — отрекаешься от своих слов! — Я не отрекаюсь, — Амон только это и смог сказать, а после сгорбился и опустил голову. Вина обратилась отравленным морем и подступала к горлу. — Ты так сказал, потому что думал, что я умру? — спросил Сейдо, понизив голос до шепота, и улыбнулся пугающе мягко. — Ты хотел, чтобы я умер? «Разве ты не хотел найти его именно здесь? Разве ты не хотел никогда больше его не терять?» Амон закрыл руками лицо. Сможет ли он вырвать себе сердце? Сможет ли спокойно ощущать, как комья земли падают на голову, плечи и грудь? «Я хотел уйти отсюда, только и всего. Хотел, чтобы мы остались собой. Чтобы и дальше смотрели друг другу в глаза. Но я больше не могу». — Знаешь, что со мной делали? — Голос Сейдо сделался прозрачно-свистящим, словно внутри него зияла рана. — Столько всего… — Амон не видел, но знал, что он улыбнулся. — Были вещи, которые можно перетерпеть, но другие… это как изнасиловать, как содрать кожу с живого человека. Что-то меняется и прежним стать уже не может. И, несмотря на все слова, тебя рядом не было. Каждый из нас оставался с ними один на один. — Он остановился перевести дух. — Сначала я боялся, что меня убьют. Потом хотел, чтобы это уже закончилось. Но тяжелее всего стало, когда я понял, что они и не собираются убивать меня. Это тело может вынести гораздо больше, чем разум, ты знаешь? Однажды они перестали приходить совсем, и я сначала обрадовался, что боли больше не будет, но потом… они убрали весь свет, и я сидел там один в темноте, не знал, сколько прошло времени, помнит ли обо мне еще хоть кто-то… И когда она пришла, я был готов на все. Готов был целовать ей руки, валяться в ногах, только бы она не бросала снова меня одного. Ты скажешь, это стыдно. Ты бы никогда так не сделал, правда, Амон-сан? — Я не знаю, — Амон все же выдавил из себя ответ, — не знаю, может, и сделал бы. Наверняка бы сделал. Сейдо хрипло рассмеялся. — Врешь. Ты вообще много врешь, раньше я ни за что бы не подумал, что ты можешь столько врать. — Это она тебе сказала? Одноглазая Сова? — А сам я, по-твоему, дурак? — спросил Сейдо зло. — Гожусь лишь на то, чтобы трахать? Амон похолодел. Это было хуже горящей спины, хуже всех иных обвинений, будто все хорошее, что между ними было, Сейдо своими словами смял и выбросил, как мусор. — Я тебя не трахал, — сказал он тихо, язык заплетался от волнения, — я тебя… — Мне все равно, как ты это называешь, — торопливо перебил Сейдо. — Все равно, я просто хотел немного… — он вдруг замялся, весь как-то сник, а после выпалил на одном дыхании: — Я был в Городе. — Что? — Амон подумал, что ослышался. Этого не могло быть, просто не могло. — Я был в Городе, — повторил Сейдо тихо, — на одной из окраин точнее. Вместе с мутантами. Амон вглядывался в него, как в мутный колодец, пытаясь проникнуть за тонкую пленку оболочки. Увидеть необратимый надлом. Отпечаток греха. Он знал, что таких отпечатков не бывает. Хотелось закричать. — Там жила семья, — сказал Сейдо глухим голосом, — муж с женой и их взрослый сын. У них… у них был огород. Грядки с овощами. Как… как… — он не договорил, вцепился себе в волосы. — Они были тихие, словно сразу все поняли. Только парень пытался защищаться — ногу мне прострелил, а я… «Не говори, — хотел сказать Амон, будто что-то можно было отменить молчанием, — не говори больше!» — Я лучше стреляю, как оказалось, — еле слышно произнес Сейдо, и это невольное полудетское хвастовство почему-то ранило сильнее, чем признание. Так ребенок уверен, что в мире нет ничего более ценного, чем он сам. «Я понимаю, — подумал он, цепенея от необратимости произошедшего, — я понимаю, Сейдо. Я сам был таким ребенком». — Что ты скажешь? — спросил Сейдо после долгого молчания. Амон покачал головой. От него словно отвалилось что-то важное, но он в оцепенении еще не мог осознать потери. — А что должен? Ничего. Ты же не за отпущением грехов сюда пришел. — Ты говорил, мы превращаемся в чудовищ. — Голос Сейдо был едва слышен. — Но я ничего такого не чувствую. Я во сне вижу лицо того парня и его горящий дом. И каждый раз хочу объяснить, что у меня не было выбора, но не успеваю. Когда меня везли туда в машине, я все думал, каково это — дышать. Потом, бензинными парами, дымом, запахом пороха и нагретого железа — все равно, главное, дышать. Мы все за это цепляемся, каждый червь, может, кроме тебя. Разве это делает нас чудовищами? Но, если так, я всегда был чудовищем. Он робко сел рядом на матрас, легко коснулся горящей спины. Амон стиснул зубы, чтобы не застонать. — Ты так не уморишь себя, только измучишь. — У тебя есть кинжал, — сказал Амон тихо. Сейдо вздрогнул, будто его ударили, процедил зло: — А у тебя когти на правой руке. Можешь расцарапать себе горло, если хочешь, только меня не приплетай. Амон прикрыл глаза, смиряясь. Сейдо не нужна была его помощь больше, а ему самому не следовало дважды входить в одну реку. В конце концов, если очень захотеть, смерть не такая уж сложная задача. Он услышал влажное горячее дыхание рядом со своим лицом. — Если хочешь, мы сбежим. Через год или два. Угоним машину и доедем до Города, а там растворимся, и нас никто не найдет. Я никогда не пойду домой, теперь нет. Но ты будешь со мной. Я не могу без тебя, не хочу без тебя… ты обещал мне это. Мы не станем чудовищами, я знаю, я… хочешь, я убью вместо тебя?.. Только пойдем со мной. Пожалуйста. Пожалуйста. В горле у Амона пересохло, а под сомкнутыми веками разлился огонь. И когда он открыл глаза, то едва видел взволнованное лицо Сейдо сквозь туманную пелену. — Я не могу, — выдохнул он. — Прости. — Нет, — Сейдо отшатнулся, помотал головой, словно отвергая все возражения, — нет. Амон видел однажды раздавленного машиной человека. Все, что ниже груди, превратилось в мешанину из крови, грязи и сломанных костей, а лицо сделалось мертвенно-серым и пустым прямо у него на глазах. Он вспомнил теперь это лицо и подумал о том, что чувствуешь, когда тебя накрывает немыслимой тяжестью, когда колеса выдавливают кишки, ломают кости, а ты еще жив, еще не веришь, что это происходит с тобой и единственное, что тебе остается, — умереть поскорей. «Я не могу. — Его тело содрогнулось в сухом рыдании, но не издало ни звука.– Я не могу, это буду уже не я. Даже если одноглазая женщина была права, и весь я — пустота, заключенная в броню, все же та броня — моя суть. И если я отрину ее, то кто будет ходить и дышать в моем теле? Кто здесь будет любить тебя? Ты не знаешь, о чем просишь, Сейдо. Ты не знаешь». — Она сказала, что так и будет, но я не верил. — Сейдо скривился, ощетинился, как растревоженное животное. — Думал, лучше тебя знаю, — он коротко, нервно засмеялся, — но все, что ты хочешь, — остаться чистеньким. Солгать, предать, сдохнуть самому и меня убить, но остаться чистеньким. По-твоему, это возможно? Возмущение Амона выдохлось, едва возникнув. Колеса медленно сминали живот, выдавливали внутренности и подступали к грудине. Он думал, сердце вот-вот брызнет под напором. Всего лишь кусок мяса, сочащийся теплой, мгновенно остывающей кровью. — Ты убийца, — продолжил Сейдо свистящим шепотом, — вспомнишь ли, когда первый раз убил? Вряд ли, они ведь были мутантами. Прямо как я и ты. Как Нара, Нацуке и другие здесь. Ты хорошо убивал их и стал героем Цитадели. Только ты забыл: мы не в Цитадели больше. Это все была ложь, что нам говорили, и ты так сросся с этой ложью, что не видишь ничего вокруг. Ты мутант. Больше не защитник людей, а их враг. Ты нарушил все, что возможно, тысячу раз. Теперь осталось только предать меня. Ведь я не человек — значит, со мной так можно. — Сейдо! — Амон протянул руку, но поймал лишь воздух. — Я сюда не вернусь больше, — процедил Сейдо сквозь стиснутые зубы. — Не будет другого шанса. — Взгляд у него заметался панически, словно он и сам ужасался тому, что говорил. «Может, так и лучше. Тебе не видеть всего этого. Не разрываться на части». — Тогда прощай, — выдавил Амон тяжело. — Я… я… — он так и не смог договорить, только коснулся края одежды Сейдо. Тот оттолкнул его и скрипнул зубами: — Не трогай меня, от тебя воняет. Не знаю, чем больше: дерьмом или враньем. Он хотел сказать еще что-то резкое, но махнул рукой, а после ударил с силой кулаком об стену и зашипел от боли. — Все еще не зажили, как следует. Пальцы, которые мне сломали из-за тебя. Во взгляде Сейдо метались, мешались ужас и гнев. Амон хотел встать, подойти к нему, но не мог сдвинуться с места. «Не говори так. Не говори, ты ведь не хочешь так сказать…» — Молчишь? — спросил Сейдо, кажется, все больше раздражаясь. — И хорошо. Не вынесу больше слушать твой голос. Живи тут в обнимку с помойным ведром или сдохни — мне все равно. Он ударил в дверь и громко позвал охранника. Амон отвернулся. Уже после ухода Сейдо он уткнулся лицом в пропахший плесенью матрас, так что почти не мог дышать, и пролежал так до утра, повторяя в горячке, как сумасшедший: «Я люблю тебя. Люблю тебя. Пожалуйста, живи».