Пустыня

Просто держи меня за руку — Сколько останется, дай нам днесь. Там где ещё одна станция, просто дыши, Просто будь живым здесь. Немного нервно, «Просто держи меня за руку»

Год назад Золотистый мягкий свет переполнял фургон, за ночь стол тонким покрывалом застелила песчаная пыль. На нем остался лежать последний неубранный сверток. Вчера Сейдо обмолвился, что в свертке подарок для нее от девушки из бара, Тоуки. Акира удивилась: с чего бы незнакомке делать ей подарки? Добротный свитер из искусственного волокна — вещь хорошая и недешевая. Не следовало принимать такие дары, но не принять — значило отвергнуть и оскорбить дарителя, так что Акира решила разобраться сначала, кто такая эта Тоука. Кроме свитера среди подарков оказалась длинная легкая юбка, Акира уже подумывала перешить из нее рубашку или нарезать бинты, когда услышала позади тихий возглас Амона. — Красиво. Это свадебный наряд? — Не знаю. Пусть будет свадебным, если хочешь. – Она аккуратно сложила юбку обратно. Сделалось отчего-то щемяще-грустно. В маленьком, туго стянутом свертке, что лежал под юбкой и свитером, оказалась сушеная мелко нарезанная трава. Акира растерла щепотку меж пальцев и растерянно осела на стул. «Нахалка. Все предусмотрела, все рассчитала. Тебя это вообще не касается», — подумала она с неожиданным раздражением. — Что это? — спросил Амон удивленно, — лекарство? — Вроде того, — она слабо, натянуто улыбнулась, — это сумочник. Твоя подружка решила, что нам рано заводить детей. — Ох.– Он мгновенно покраснел и смущенно отвернулся. Акира рассмеялась. — Взрослый женатый мужчина краснеет при разговоре о детях! Где еще увидишь такое? Однако ее задело, что кто-то посторонний думал о ее личной жизни, был уверен, что она спит с мужчинами, хотя она… Акира вдохнула глубже, закрыла глаза. Все дни здесь, в фургоне, она не смела заглядывать настолько вперед. Будущее словно было скрыто тяжелой сумрачной пеленой без просвета. Вчерашний день заставил ее отыскать в себе всю решимость и смириться с тем, что в жизни она успеет сделать совсем немного. Она уже ощутила пустоту под ногами, но в последний момент удержалась на краю, устояла: то ли ее втянули обратно на твердую землю, то ли втягивала она сама. А сердце все еще было будто подвешено над пропастью и ждало падения. Акира снова посмотрела на дары незнакомки из бара — пожалуй, та была права, сумела заглянуть дальше нее самой. Они произнесли брачные обеты, в глазах друг друга связали себя узами. Это подразумевало, что следующую ночь они должны провести как супруги. Акира ничего не боялась: отец говорил, что страх — самый страшный враг, который ударит в спину, когда не ждешь. Она научилась не раздумывать и не бояться в бою, но близость– не бой. Она требует полного и безграничного доверия, и после вчерашнего дня Акира не была уверена, что легко отыщет его в себе. Потом они втроем пили чай, взяв понемногу тех вкусностей, что Амон и Сейдо привезли из Города. Говорить не хотелось, мысли тоже текли вяло, но Акира вдруг поняла, что впервые за последние дни ей хорошо здесь. Даже тишина была какой-то уютной, обволакивающей, будто на плечи набросили мягкое одеяло. — Раз уж мы решили, что остаемся, — она сделала паузу, но спорить никто не стал, — надо привести это место в порядок. — Мы и так почти все разобрали. – Сейдо, кажется, снова думал, что его работу не ценят. Акира кивнула. — Нам ведь некуда спешить? Теперь доберемся до каждого уголка, проверим, как работает то, что должно работать, освободим подвал, а заодно обследуем окрестности. Скоро сезон песчаных бурь, нужно быть готовыми. *** Всю следующую неделю они приводили фургон в порядок и к вечеру уставали так, что могли только упасть без сил и отключиться. Еще раз придирчиво осмотрели и рассортировали все вещи. После Сейдо отправился отчищать подвал, Амон занялся крышей и солнечной батареей, а Акира вымыла до блеска фургон изнутри. Она чувствовала родившееся между ними напряжение, нервное ожидание. Замечала, как Амон поспешно отстраняется, стоит им нечаянно коснуться друг друга, как Сейдо отворачивается, когда она переодевается перед сном. Сами же они никогда не смели при ней раздеться. Засыпали рядом, иногда обнявшись, но к утру из-за жары и неудобства все равно откатывались друг от друга. Наконец они нашли место и назначение каждой вещи, соорудили подобие душа, вырыли выгребную яму, освободили подвал и совместными усилиями опустили туда бочку с грибницей. После хотелось только лежать и смотреть в потолок бездумно и отрешенно. Заканчивалась последняя неделя перед сезоном песчаных бурь. *** Легкая рябь серебрила морскую гладь, словно драгоценное покрывало. Солнце слепило глаза, так что смотреть вдаль было почти невозможно, но они раз за разом прикладывали ладони к лицу «козырьком» и вглядывались в необозримый простор. Может, за морем тоже жили люди и мутанты, говорили на другом языке и считали себя единственными выжившими после Войны? Песок еще не раскалился настолько, что невозможно было касаться, но они все же разместились на плотной искусственной материи. Все трое, кажется, были смущены тем, что можно просто отдыхать: ощущать тепло нагретого песка, угощаться кукурузными лепешками и яблоком, разговаривать и любоваться обманчивой красотой ядовитого моря. Это был первый почти свободный день после их свадьбы, и скорое начало песчаных бурь обещало множество таких дней, когда они будут заперты в тесном фургоне и предоставлены лишь друг другу. — Будешь? — Сейдо протянул ей последнюю дольку яблока, которое они разрезали на мелкие части, чтобы растянуть на подольше. Акира стряхнула налетевшие песчинки с подола длинной светлой юбки, которую все же не решилась пока распороть, покачала головой. — Можешь доесть, — и добавила: — тише, он спит. Амон и правда уснул рядом с ними, разморенный жарой и усталостью. Он все утро латал подгнившую крышу и помогать никому не позволил. Зато теперь, слегка подкрепившись и получив возможность лечь, мгновенно задремал. Акира склонилась над ним, послушала размеренное сонное дыхание, вытерла каплю слюны из угла рта. Сейдо поджал губу и сделал вид, что смотрит в другую сторону. — Надо лицо ему прикрыть, чтобы солнцем не сожгло. — Она достала чистую тряпицу из рюкзака и положила на голову Амону. Сейдо наблюдал, как песок медленно высыпается из его ладоней. — Мне трудно, — сказала Акира тихо, — когда ты злишься и ничего не говоришь. Хочешь, чтобы я совсем к нему не прикасалась? Чтобы не любила его? Он помотал головой, глядя не на нее, в другую сторону с какой-то нервной, вымученной улыбкой. — Нет. Я не это имел в виду. Я просто… не верю, что это взаправду. Все время кажется, что вот-вот проснусь и окажусь даже не в тюрьме. За столом с бойцами, в горящем доме, у подъемного крана на Главной площади с петлей на шее. И все смотрят. Так уже было со мной однажды. Чем крепче спишь, тем страшнее пробуждение. — Тогда мы вместе проснемся. Если так случится. Ты не останешься один. Сейдо хохотнул. — Так не бывает, Мадо. Ты всегда просыпаешься один. Даже если заснул вместе с кем-то. Даже если вы были одним целым. Акира дернула плечом, сказала резче, чем хотела. — А ты и не спишь. Нечего записывать нас в видения. Если лелеять свою ревность, а не бороться с ней, так и будешь несчастным вечно. Он кинул на нее напряженный взгляд, как будто хотел возразить. А после разом расслабился, словно отбросил больше не нужный панцирь. — Если бы я мог что-то с этим поделать, то давно бы уже перестал мучиться. Я так и хотел. Но ты придумала другое. Он смущенно отвернулся. Акира нащупала его руку и сжала. Ладонь оказалась непривычно мягкой, будто Сейдо вручал ей всю свою волю. — Ты мой муж, — сказала она тихо и твердо. Он вздрогнул, хотел было отнять руку, но Акира не пустила. — Ты его муж. – Она кивнула на спящего Амона, и Сейдо ссутулился, сжался, как если бы она делала ему больно. — Ты выбрал нас. Мы выбрали тебя. Это не случайность и не ошибка. Не смей теперь сомневаться. Не смей. Он замер на несколько долгих секунд с лицом растерянным и больным, а после вдруг светло улыбнулся. — Акира, — сказал он, словно учился произносить ее имя, — Акира, ты такая… — Он тряхнул головой, как будто не нашел подходящих слов и отдал свою мысль поднимающемуся ветру. Она улыбнулась. — Мы обещали попробовать поладить. И нужно… нужно быть честными. — Она погладила его взмокшую, чуть шершавую ладонь с неестественно черными ногтями, будто у девчонки, что нашла довоенную баночку с лаком и намазала «как у мамы». — Я не знала, как ты мне был дорог, пока тебя не потеряла. Сейдо глянул на нее удивленно. — Я не радовалась твоим промахам, ты же понимаешь? И не спорила с тобой, только потому что это ты. Но я не… — она старалась подобрать слова, а вышло все равно неудачно: — никогда не думала, что ты станешь моим мужем, если честно. Сейдо резко дернулся, словно его ударили под дых. Лицо пошло некрасивыми розовыми пятнами. — А! — Он хотел было отвернуться, но Акира снова удержала, взяла за плечи. — Не ворочайся тут, разбудишь его, — шикнула она строго, а после сказала уже мягче: — Это новое. Не плохое, просто новое. Мне нужно привыкнуть. К тому, что ты так близко. К тому, как теперь смотреть на тебя. — Ох, Мадо, я вовсе не… — Молчи! — велела Акира, и он замолчал на полуслове. Она легко поцеловала его сомкнутые губы, быстро, чтобы не дать времени опомниться. На них еще остался едва уловимый яблочный вкус. Сейдо перестал кривиться, глянул потешно и растерянно. Акира пожала плечами: — Давно надо было это сделать. Он не отвел взгляд на этот раз. — Ты говоришь, что не веришь, что это взаправду, но мне поверить еще сложнее, — сказала она после недолгого молчания. – Вы хотели меня бросить. Каждый по своим причинам, но хотели оба. Откуда мне знать, что я однажды не проснусь здесь одна? У вас на двоих общие тайны и воспоминания, меня в них нет. Вы смущаетесь меня, отворачиваетесь, думаете, я не вижу? Сейдо нервно теребил край куртки. — Я не хочу тебя бросить, — выдавил он наконец, — вас обоих. Что до общих воспоминаний… с ними только тяжелее, если честно. Помнить, как все было и как закончилось. Знать, что оно именно закончилось. Его горечь невольно передалась ей. Акира помнила кое-что об отверженности и несчастье. Но ей казалось, они пережили самое плохое, в том числе и в самих себе, а теперь пришло время чего-то совершенно нового. Она протянула руку, коснулась ладонью его горячей щеки, пальцы мягко тронули отросшие пряди волос. — Ты расскажешь? — спросила она тихо. — О том, что тогда случилось? Как вышло, что вы расстались? Сейдо покачал головой. — Может, потом. Да и нечего рассказывать особо. Это место разъяло нас на части, вынуло лучшее и худшее и смешало по-своему. Там ничего нельзя было сохранить. Мы пытались, но ничего не вышло. Акира чувствовала, что подобралась к чему-то важному, словно там, где раньше была граница, сгнил и окончательно рухнул трухлявый забор. Она переступила его обломки, подняла ногами пыльное облако, но дальше идти не решалась. — Я хочу все узнать о том времени. Все, что сможете рассказать. Сейчас или через десять лет — я подожду. Хочу прожить его вместе с вами. Сейдо глянул на нее хмуро, но спорить не стал. Словно принял, что она имеет на это право. — Мы думали о тебе, — сказал он тихо спустя некоторое время, — там, на базе Аогири. Он не хотел, чтобы я о тебе говорил – будто я тревожил самую больную мозоль. Но я знал, что он думает. По тому, как смотрел на меня временами: будто видел тебя во мне, мысленно соединял нас в одно. Я понимал, что это не мне. Иногда во сне он произносил твое имя. Мне тогда хотелось вспороть горло ему или себе, я точно не знал. – Он нервно, коротко улыбнулся. — Если было время, я будил его, и мы занимались любовью, — голос опустился почти до шепота, — я так думал удержать его мысли. Акира вздрогнула, одновременно уязвленная и обрадованная неожиданной откровенностью. Сейдо словно бросал ей вызов, проверял на прочность. А ей внезапно живо представилась тесная затхлая пещера и два сплетенных тела на полу. Сделалось жарко. «Я там была, в ваших мыслях. А теперь вы будете здесь со мной, — и еще: — я тоже о вас думала, Сейдо. Я тоже». Амон заворочался во сне, она погладила его, успокаивая, а после притянула к себе Сейдо и поцеловала. На этот раз он приоткрыл губы, чуть шершавые и мягкие, мягче, чем она ожидала. Ей все время казалось безосновательно, что из-за неестественной черноты они будут на вкус как сок горькой ягоды или угольный камешек. На самом деле губы пахли кисло-сладким недозрелым яблоком, ржаными сухарями и нагретым песком, что забирался в волосы, под одежду и скрипел на зубах. Сейдо целовался очень нежно, а при мысли о том, с кем он учился этому, сердце кольнуло остро и горячо. Он не решался ее коснуться, и Акира сама сжала его ладонь, переплела пальцы и улыбнулась. Глаза Сейдо были закрыты. «Я к тебе привыкну». — Свободной рукой она погладила его затылок, прижала к себе чуть ближе. Поднявшийся порыв ветра отвлек их, разорвал поцелуй, и столкнувшись взглядом с Амоном, Акира растерялась поначалу, а после тряхнула головой, отбрасывая неуместный стыд. Сейдо смущенно отвернулся. — Платок улетел, — пробормотал Амон, словно оправдываясь, — я не успел поймать. Белая тряпица с неровными краями, медленно снижаясь, летела в сторону моря. Как птица, чьих очертаний уже не разобрать. — Пусть, — Акира пожала плечами, — будет наше подношение этому месту. Чтобы мы не исчезли бесследно. Он кивнул и улыбнулся немного натянуто. Она сказала, глядя ему в глаза: — Мы тут целовались, пока ты спал. — О! — Он опустил взгляд. — Ты мог бы тоже, если хочешь. Амон покачал головой. — Не сейчас… — а после добавил торопливо, будто вспомнил важное: — хорошо, что вы… я рад. Акира спросила напрямик: — Вы боитесь меня или друг друга? Только честно ответьте. Сейдо молча пожал плечами. Амон сказал: — Всего понемногу, наверное. Она глянула вдаль — белый платок исчез из виду. Должно быть, опустился на воду, распластался по серебристой ряби. Она взяла за руки Амона и Сейдо, привлекла ближе друг к другу, почти вплотную, и обняла обоих, как мать обнимает рассорившихся детей. От них пахло теплом, и новым домом, и всем тем, к чему она так привыкла, прикипела за эту пару недель, что сердце защемило от острого, почти болезненного счастья. «Мы не умрем, — подумала Акира с горячностью, — не исчезнем совсем. Никто не исчезает насовсем. Мама, папа… мы идем по вашим следам там, где они уходят в небо». *** Возвратились в притихший фургон после заката, когда сделалось зябко, а ветер из свежего превратился в пронизывающий. По дороге говорили о прошлом и смеялись, а Акира чувствовала себя так, будто выпала из времени и реальности и смотрит на себя со стороны. Как она идет широким шагом, держа за руки двоих мужчин, длинную юбку ветер надувает шаром, ноги вязнут в густом песке, а ее сделалось так много, что она не в силах себя вместить. Возможно, со стороны она казалась радостной, но то, что она ощущала, было полнее и глубже радости и скручивало узлом подобно боли. Акира вспомнила снова легенду о волшебном колодце и подумала, что так в венах бродит колодезная вода, заставляя гореть, и метаться, и искать невозможного под темной обсидиановой гладью. Так падаешь вниз — с широко открытыми глазами, и густая, приторно-сладкая жидкость заливает уши и рот, наполняет легкие, разрывает, убивает слабое тело, чтобы дать родиться чему-то новому. Так летишь, без надежды надеясь снова увидеть свет, воскреснуть и там, на невозможной глубине, остаться собой. Отвар сумочника неприятно горчил во рту, Акира отломила кусок сухаря — заесть. Амон умывался у бака с водой, Сейдо переодевался в ночную одежду в глубине фургона. Она ждала их, внутренне сжавшись и не зная, с чего начать. — Что-то не так? — Сейдо сел рядом, заглядывая в лицо. Она помотала головой, взяла его за запястье и погладила тыльную сторону ладони. Послышался звук запираемой двери. Амон подошел ближе и глянул на них встревожено, словно испугался сосредоточенных, нерадостных лиц. — Я не хочу больше тянуть. — Акира посмотрела ему в глаза и улыбнулась как можно мягче. — Тянуть с чем? — Ты же понял. С нашей брачной ночью. Сейдо издал неопределенный звук, Амон пробормотал что-то вроде: — Ты не обязана. Акира не отпускала его взгляд. — Я знаю, что не обязана. Я хочу этого. Иначе не стоило произносить брачные обеты. Вопрос лишь в том, чего хотите вы. — Это… неожиданно. — Амон все-таки опустил глаза, голос звучал неуверенно. Акира покачала головой. — Неправда. Мы все этого ждали так или иначе. Сколько еще готовиться? Он не ответил, сел рядом с ней и Сейдо, плечом к плечу. — Откажитесь, если хотите отказаться. — Она все же решила дать им шанс, но ни один не проронил ни слова. Акира забралась на постель с ногами, оставляя место Амону и Сейдо последовать за собой, и они последовали — сели ближе, в круг, словно заговорщики. «Нам все равно придется раскрыть свои тайны». Она потянулась к Амону, почти не думая — именно к нему, подцепила снизу его майку и велела: — Подними руки. Он даже не спорил. Майка зацепилась за отросшие когти на трехпалой лапе, Акира приподнялась и осторожно освободила ее. Амон выглядел смущенным, наверное, опять хотел спрятать мутантскую руку, но не знал куда. Он впервые позволил ей смотреть, позволил раздеть себя. Акира почувствовала воодушевление. Справа на его груди огрубевшую кожу, словно покрытую коричневатой коркой, избороздили линии и спирали, напоминающие чрезмерно набухшие вены. Это не отвращало, скорее выглядело непривычно. Она потрогала одну из выступающих линий-вен, упругую и твердую. Амон нервно выдохнул. Ты зря боялся, это не страшно. Все самое страшное в нас самих. Она знала, чего следовало опасаться. Плохо, если мутантская зараза распространится, захватит здоровую кожу. Плохо, но неизбежно. Ладонь скользнула к горячей и гладкой стороне груди, а потом ниже – где сердце стучало неровно и гулко. Акира почувствовала рядом движение, словно Сейдо хотел отстраниться незаметно, удержала его за запястье. — Теперь ты. Сейдо выглядел растерянным. — Что я теперь? — Прикоснись к нему. Поцелуй. Ты лучше знаешь, что делать. Она вовсе не хотела задеть, но оба они вспыхнули. — Акира! — Амон подбирал слова, но пробормотал только: — Не принуждай его. Сейдо, занавесившись волосами, покачал головой, а после поднял лицо, растянутое широкой и жутковатой улыбкой. — Не надо меня защищать, я не боюсь. Разве что тебе самому не по себе. Прикосновения были робкими, осторожными, он явно лукавил, когда говорил о своем бесстрашии. Сейдо прощупал пальцами ребра Амона и кивнул удовлетворенно: — Срослись. Акира фыркнула: — Брось, ты и раньше знал, что они срослись. Амон казался напряженным, хотелось сделать его мягче, податливее, но слов для этого не находилось. Она обратилась к Сейдо: — Помочь тебе раздеться? Улыбка сползла с лица, он поджал губы, нервно мотнул головой. — Нет! То есть… Не люблю раздеваться. Он бросил на Амона взгляд, будто просил подтвердить свои слова. Тот кивнул. — Почему? — Акира не хотела отступать, не узнав хотя бы причины. Сейдо скривился, но выдавил все же: — Н…не знаю, не важно. Просто не нравится… — Он не смотрел на нее и, казалось, хотел сделаться как можно меньше, а лучше — исчезнуть. Все шло совсем не так, как она предполагала, но Акира решила не настаивать и не огорчаться раньше времени. Они никогда не похожи. Самые важные вещи никогда не похожи на наши представления о них. Снаружи поднимался ветер. Еще не буря — лишь ее первый предвестник. Возможно, завтра еще будет погожий день. Акира стянула с себя свитер, а следом быстро, словно ныряла с головой в ледяную воду — нижнюю рубашку, перешитую из мужской. Ей нельзя было медлить или колебаться — на троих им и так хватало сомнений. — Что такое? — она прыснула невольно, глядя на их пораженные лица. — Вы ведь все уже видели, пока я лежала тут раненая. Прятать за напускной веселостью смущение было привычно. Акира улыбнулась Амону и Сейдо как можно беспечнее и, раскрыв объятия, выдохнула: — Идите ко мне. Обниматься втроем оказалось волнующе и необычно: словно диковинное многорукое существо решило одарить ее лаской. Они были такими разными: их тела, запахи, а самое главное — их сущность, но ей необъяснимо хотелось быть с обоими, любить обоих, каждого – по-своему, но одинаково сильно. Здесь, на дне колодца, все не как у людей. Другое небо, другой воздух и другие законы. Мы танцуем в облаках и дышим водой. Мы можем стать одним целым. Мы свободны. Она целовала их почти неистово: за все годы ожидания, отвержения, одиночества и немоты, за каждый потерянный день, за каждое неловко сказанное слово, обернувшееся обидой. Полость внутри зарастала лесом. Как на картинке в старинной книге, что отец для нее тринадцатилетней выменял на Ярмарке. Из земли поднимались деревья с неохватными стволами высотой до самого неба, а в сплетении ветвей давно вымершие птицы вили гнезда и выхаживали птенцов. И все утопало в зелени и синеве. И если каждый поцелуй считать обещанием, ей хватило бы их до самой смерти. Ей хватило бы маленького фургона, забытого на краю мироздания. Сердец, бешено стучащих не в лад, совсем рядом. Судорожного дыхания и двойного кольца объятий. Они все же застыли напряженно, когда она, чуть отстранившись, подтолкнула Сейдо к Амону. Там было что-то между ними. Не только то, о чем Амон рассказал: что-то нехорошее, темное, что заставило Сейдо насупиться, а Амона задеревенеть. «Пожалуйста, — Акира взяла их за руки и соединила в своей ладони, — пожалуйста». Амон коснулся лица Сейдо кончиками пальцев, провел по щеке несмело, заправил за ухо прядь волос. Сейдо следил за ним взглядом настороженно и чутко, а после поймал его руку и молча поцеловал раскрытую ладонь. Можно ли это было считать согласием? — Мне страшно до тебя дотрагиваться, — пробормотал Амон еле слышно, заглядывая Сейдо в лицо, — будто выбрасывает в воспоминания, а там все отравлено. Я знаю твое тело лучше, чем свое, но я совсем не знаю, что ты чувствуешь. Я боюсь ошибиться. Сейдо смотрел в сторону, поджав губы, не выпуская руки Амона из своей. Акира замерла в ожидании, чувствуя, как становится зябко, как кожа покрывается мурашками и встают дыбом мелкие волоски. Она обняла себя, прикрывая грудь, ощущая одновременно едкий стыд за свою наготу, слабость и промелькнувшую ревность. — Не думай об этом, — нетерпеливо тряхнув головой, велела она то ли себе, то ли всем им и добавила жестко и значительно: — Это прошлое, оно закончилось, а теперь будет все новое. Я здесь. — Акира… – Амон покачал головой с какой-то трудноуловимой печальной улыбкой, а после сильным движением притянул к себе ее и Сейдо, притиснул к своей груди и друг к другу, не оставляя места ни двинуться, ни дышать. Сейдо тихо охнул и несколько секунд держался, как натянутая струна, а потом вдруг обмяк, покорно опустил голову на плечо Амона и полуприкрыл глаза. Раздевались дальше, до конца, в тревожной, густой тишине, почти не глядя и не помогая друг другу. Сейдо сгорбился, обнял себя руками, прожигая взглядом дыру на покрывале, но так и не снял с себя ничего. — Я не могу, — бормотал он раз за разом, хотя они не упрашивали его и не упрекали, — просто не могу. Простите меня. Акира чувствовала острую смесь жалости, желания, нетерпения и неловкости, пьянящую крепче выдержанной браги. И все же не решалась переступить известную черту: она знала определенно, что следовало делать с одним мужчиной, но лишь смутно представляла, что нужно делать с двумя. «И они мне не помогут. Ни в чем они мне не помогут», — подумала с мимолетным раздражением, но тут же его устыдилась. — Холодные, — глухо сказал Амон, заключив ее ладони в свои, и добавил тише: — Ты дрожишь? Акира улыбнулась — вышло криво, должно быть, высвободила руки и скользнула вниз по его животу, сквозь жесткую поросль волос, туда, где было жарко и нежно. Погладила осторожно и вместе тем непреклонно, словно имела на это право. Амон выдохнул, простонал что-то почти испуганно, застенчиво, как раненный внезапно навылет. Раненый, что смотрит на стремительно ширящееся пятно на груди, не верит и ничего не может поделать. Она знала, что он не воспротивится. Под пальцами было горячо, Акира сжала их крепче, и его лицо страдальчески исказилось, словно лица мучеников на старинных ксилографиях. С той же безусловной верой, равно благодаря за милость и испытание. Он принимал ее безропотно, как судьбу. Сейдо смотрел на них завороженно, но двинуться навстречу не решался. — Помоги мне, — попросила Акира, протянув ему ладонь. Вместе они уложили Амона на спину, будто приготовляя для жертвоприношения. Впрочем, он не сопротивлялся, только глядел покорно, уязвимо и неровно, резко дышал, когда они в четыре руки ласкали его грудь. Взгляд Сейдо был таким, словно он все еще ощущал себя самозванцем. Акира мазнула его по губам нетерпеливым, поверхностным поцелуем. Притянула на миг к себе, чувствуя, как он мелко дрожит, будто в лихорадке, шепнула в ухо: — Будь рядом. Он бы и так не ушел. Здесь некуда было идти. Нужно было принести положенные жертвы, добровольные в этот раз. Самые важные союзы скрепляются кровью. Она опустилась на Амона медленно, словно взрезала себя изнутри, вцепившись одной рукой в его плечо, другой — в ладонь Сейдо. Внизу сделалось влажно и обжигающе больно, а ей все не хватало воздуха: пряного, сонно-недвижного, медвяно-густого и отчего-то красного, как раскаленный металл. Остро запахло медью. Глаза Амона подернулись пеленой, заблестели сквозь дымку, брови тревожно взлетели. Он заполнил ее, как море заполняет след на песке. Неотвратимо. Обнял человеческой рукой, прижал ко взмокшей, неверно вздымающейся груди, заставив прогнуться, поцеловал в висок, а после приник к полуоткрытому рту, будто хотел поделиться воздухом, вдохнуть в нее свою жизнь. Здесь, на дне колодца, диковинные рыбы с прозрачными плавниками свивали гнезда в темно-зеленых ветвях. Мягких, вьющихся, словно волосы древнего морского божества. Птицы взмахивали крыльями в подобии бессловесной мольбы, проплывая над их головами. Раскрывали клювы и пели беззвучно, но Акира чувствовала, что дышит этой музыкой, что музыка размыкает ее изнутри, сдирает замки с реберной клети и звучит, звучит… Жертвоприношение еще не свершилось. Сейдо протянул руку туда, где два тела соединялись в одно, мазнул кровью по их животам, словно в этом был некий одному ему ведомый смысл, а после лизнул свою запачканную ладонь. Было в этом что-то пугающее, почти животное. «Он же мутант», — подумала Акира невпопад, словно это могло все объяснить. Взгляд у него сделался затуманенным и полубезумным. — Сейдо, — она позвала совсем тихо, но он услышал. Взъерошила его волосы, улыбнулась, — ты ведь знаешь, что делать? Я хочу быть и с тобой тоже. С вами обоими. Он замотал головой, словно не понимал, но Акира знала, он понял. Она кивнула, властно, насколько могла, отметая все возражения. Да, ты сделаешь это. Да, я так хочу. Взгляд Сейдо заметался по скомканному одеялу и аккуратным стопкам одежды. — Это… может быть больно.— Он словно заранее оправдывался и стыдился своей роли. — Я знаю, Сейдо, — она улыбнулась как можно беззаботнее, — обними меня. Когда он вошел в нее, тяжело, осторожно, обнимая и судорожно дыша над ухом, Акира все же выпустила тихий, раненый стон. Дернулась слабо вперед, к Амону, сжала его ладонь до побелевших костяшек, отыскала почти на ощупь губы и прижалась к ним, будто ища избавления. Сейдо замер. «Все хорошо, хорошо».— Она качнулась к нему, едва придя в себя, погладила ободряюще руки на своих плечах. Словно сошла с проторенной дороги. Скрепила их союз, чтобы он сделался нерушимым. Акира переждала боль, тягучую, ноющую, в тишине, стараясь сосредоточиться на объятиях Амона и Сейдо, на их изматывающе нежных ласках. Пыталась отвечать, но чувствовала, что ее порывы конвульсивны и беспорядочны, как у мечущейся в жару, и что нежности этой — мало. Томительное тепло внутри смешивалось с болью и растворяло ее в себе, превращало в новое, неясное, тревожно-стремительное и вместе с тем смиренное. Словно мысль о невозможном. Словно предчувствие смерти. Их движения, медленные, мучительно-сладостные, напоминали ей огромный неповоротливый маятник, что только начинает раскачиваться. Она была сотнями рек, что прорывали вековые плотины на пути к морю и, вливаясь в соленый безбрежный простор, становились одновременно всем и ничем. Странницей, кружащейся в облаках. Женщиной, что танцевала на пляже с закрытыми глазами, ослепленная солнцем, легкая, как птица. И девочкой, что завороженно смотрела, как взмывают вверх тонкие руки, как она отрывается от земли и летит, летит бесконечные пару мгновений. Была обоими мужчинами вне и внутри нее, их прерывистым дыханием, нежностью касаний и каменной твердостью внизу. Была болью, и жаром, и раскаленным смехом, и кровью, густо текущей из добровольно открытых ран. Акира была всем, но одновременно — и больше всего — собой. У нее кружилась голова, когда все закончилось почти на взлете и снова не так, как она представляла. Словно бы напряжение не до конца отпустило, не вылилось все в последних экстатических движениях. Так хорошо и горько. Будто этот танец должен был продолжаться. Будто это только начало. Акира разжала руки, которыми цеплялась все эти долгие минуты за Амона и Сейдо. Упала без сил на грудь Амона, горячую и влажную от пота. Он погладил рассеянно ее затылок и спину. Сейдо лег рядом, тревожно заглядывая в глаза. Его одежда вымокла и сбилась, открывая внизу белую полоску живота. Когда Акира провела по ней пальцами, он охнул потрясенно, но не отстранился. «Еще бы ты стеснялся меня теперь». Сейдо, кажется, хотел что-то спросить, но не находил слов. Акира улыбнулась. — Неплохо для начала, и в ближайшее время я, пожалуй, хотела бы повторить. — Сегодня? — Брови Сейдо поползли вверх, и она рассмеялась. — Сегодня нам лучше отдохнуть, а вот завтра было бы отлично. Он выдохнул с облегчением. Амон приподнялся и сел, по-прежнему прижимая ее к себе, словно боялся отпустить. Кивнул на кровь, размазанную по их животам и запачкавшую простыни: — Прости, я не знал, я… Она махнула рукой. — Глупости. Не думайте себе лишнего, это вообще случайно получилось. Но я рада, что ты… что вы стали первыми. Амон уснул, приобняв ее здоровой рукой, будто не решался отпустить. Его дыхание — размеренное, глубокое, как толща воды, заставляло сердце биться ровнее. Сейдо сжался, уткнувшись носом ей в плечо, и сопел совсем рядом, временами вздрагивая всем телом. Здесь же были и их кошмары, и защита от них. На дне колодца вечный день и летучие рыбы вьют гнезда в густых кронах деревьев. Время застыло, замедлилось, как капля смолы, обратившаяся в янтарь. «Никто не найдет нас. — Акира поцеловала отяжелевшую ладонь Амона, взъерошила волосы Сейдо и прикрыла его одеялом, чтобы не мерз. — Никто не разъединит». Чтобы остаться здесь, в мире людей нужно умереть. Ей казалось, что фургон движется. Где-то на грани сна и яви, когда реальность смещается, скрадывается образами, пришедшими из глубин сознания, Акира чувствовала, как фургон, плавно покачиваясь, словно плывет по воздуху. Летит. Внизу остались колодец, мотоцикл, накрытый брезентом, бочка с грибницей в погребе и их маленькая веранда. Акира ни о чем не жалела. Белое полотно пустыни превращалось в платок, едва колеблемый ветром в своем бесконечно долгом падении. Пестрый шумный Город — в россыпь разноцветных клякс на холсте. В конце концов остались только море и небо. Черно-синяя вечность, растворившая в себе людей и их дерзкие, невозможные замыслы. *** Сейдо проснулся от неясной тревоги. Солнце щекотало сомкнутые веки, и опустошенность в теле и мыслях впервые за долгое время казалась умиротворяющей и почти желанной. «Песчаные бури надвигаются», — пронеслось в голове сонно и беспечально, и следом нахлынуло воспоминание о прошедшей ночи. Тело дернулось в короткой судороге, а беспокойство сделалось сразу явственней и острей. Он проснулся один — в этом было все дело. Один. Затхлый страх шевельнулся внутри голодным зверем, поднял голову, поводя чутким носом. Пахло кровью — пряно и тревожно, горько — неизвестными травами, терпко — смешанным потом нескольких людей, нагретым песком и кофе.У той ночи в плену, когда они с Амоном в последний раз любили друг друга, был похожий запах: едкой травяной горечи, взмокших тел и семени. Он прикусил язык и почувствовал вкус железа во рту. Пошарил по постели рядом с собой, но нащупал лишь скомканное одеяло. А после открыл глаза. Они сидели за столом, склонив головы друг к другу: бело-золотую и темную, встрепанную, говорили полушепотом — должно быть, не хотели его будить. И разом обернулись, когда он тяжело поднялся, ощущая ломоту во всем теле. Что-то было в их взглядах, что заставило его ревность остыть, выступить испариной на лбу и исчезнуть. Что-то похожее на ожидание. «Я хочу быть и с тобой тоже». Он улыбнулся им. *** Развалины выплыли из дрожащего над песком горячего марева. В пустыне затерялось немало таких уголков: Город до Войны был огромным и простирался до самого моря, а теперь от него осталась едва ли четверть. Сейдо не знал, куда они едут: Амон молчал в ответ на все расспросы, только мрачнел лицом по мере того, как они приближались к цели. Когда руины обрели очертания, Акира крепче сжала руки у него на груди. Амон заглушил мотор не сразу, и Сейдо показалось, что он развернет мотоцикл обратно. Но рев стих — стало слышно монотонное гудение ветра в развалинах. Здание походило на зал для представлений — до Войны таких было много.Без крыши, с зияющими провалами на месте окон и двери, оно казалось будто нарочно оскверненным, как нагое изуродованное тело, выставленное напоказ. Они приближались, не произнося ни звука, медленно, точно ждали опасности. Чуть в стороне виднелись остовы других строений— совсем низкие, должно быть, их разобрали по кирпичику. Большой дом сохранился лучше всего. Каменная кладка возле входа обрушилась и лежала щебенкой под ногами. Сейдо шагнул запорог и оказался посреди высоких стен, похожих на выбеленные временем кости. Дом будто бы распахивал пустую грудь прямо к небу, ожидая кары или прощения. Под ногами хрустело каменное крошево, а сверху была только режущая глаз синева. Амон выглядел так, словно ему было трудно дышать. Он ничего не рассматривал, но иногда касался стен и прикрывал глаза, как будто вспоминая. Молчал, словно пыль осела в горле и мешала говорить. И когда все-таки нарушил тишину, голос его звучал надтреснуто. — Я вышел из этого места, как другие выходят из материнского лона. Он… тот, кого я называл отцом, говорил: «Вот плоть и кровь Господа: когда ты вкушаешь их, то становишься сопричастным Ему». Другие дети смеялись, не понимали: это же хлеб — маленький душистый мякиш, и терпкая брага. Но я знал, что это не игра. Если ешь чью-то плоть, то всегда становишься сопричастным. Сейдо слышал, как медленно и тяжело бьётся сердце, как дыхание становится слишком громким, отдается от стен. Прямо перед ними, выше человеческого роста, висело высеченное из камня изображение усталого молодого мужчины, распятого на кресте. Казалось странным, что люди почитали как Бога того, кто позволил себя убить: это не очень-то вязалось с представлением Сейдо о всесильной сущности, управляющей миром. Не тот, кто убивает сам и распоряжается чужими судьбами — жертва. Проигравший и вознесенный. Бог жалости, а не гнева. Не зря к нему прибегали слабые, больные и нищие — те, у кого не оставалось больше никакой надежды. Акира поднялась на возвышение, ведущее к распятию, и заговорила оттуда: — Мне было семь, кажется. Родители вернулись мрачные и долго говорили за закрытыми дверями, а я все допытывалась, что же произошло. Мама молчала хмуро, а папа сказал, что я никуда не должна уходить с незнакомцами. После я слышала разное. Про служителя Распятого Бога и приют для обездоленных, про съеденных детей и человечьи кости, выкопанные у приютских стен, про десятки пропавших, до которых никому не было дела. И про мальчика, которого охотники нашли в одной из подвальных комнат. Он ничего не говорил поначалу, и они думали, не сошёл ли мальчик с ума… Акира медленно обернулась и посмотрела на Амона. Он стоял у стены, едва касаясь неровной поверхности, словно ждал, что она вот-вот откроется и пропустит его в прошлое. Снаружи шуршал по барханам песок. — Сначала пришли охотники. Кричали, потом выбили дверь. Он велел мне спрятаться. Я был уверен, что меня убьют. Мне казалось, эта… сопричастность написана у меня на лбу. Сейдо сглотнул ком в горле — он хотел шагнуть к Амону, сказать, сделать что-то… но его остановила странная мысль, будто пришедшая извне. Иногда жертвы приносят добровольно, чтобы просить о милости и спасении для себя или других. Иногда жертвы приносят, чтобы явить любовь. И все, что ты должен сделать, — просто принять. Самым странным и страшным казалось, что в самом этом месте не было ничего зловещего — только тишина. — Мы молились здесь каждое утро и вечер. Просили Распятого Бога простить наши грехи и даровать жизнь после смерти. Так было принято. На самом деле просили о разном — личном, мелком: найти потерянную вещь, обрести семью, вылечиться. — Он замолчал, как будто вспоминая. — По вечерам я приходил помочь ему — Донато Порпоре, моему отцу, — произнес он с заметным усилием, словно наказывал себя. — Иногда мы убирались здесь: стирали пыль с Распятия, выметали налетевший песок. В праздники замешивали тесто и пекли лепешки на кухне. Порой разбирались с хозяйственными записями, а потом он что-нибудь рассказывал: сказку, поучительную историю или о том, как люди жили в прежние времена… Я гордился, что он мне доверяет, что подпускает ближе, чем других. Они приходили и уходили, жили другими, внешними жизнями, а я оставался здесь с ним. У меня больше ничего не было. Ничего и никого. Он перевел дух и продолжил, не давая себе шанса остановиться, уцепиться за возможность молчания и утаить что-то. — Однажды он рассказал, как я здесь очутился. Женщина с изможденным лицом пришла к нему в поисках еды и крова, а я хватался за ее юбку. Мне было около двух лет — тот возраст, о котором редко остаются воспоминания. Может, поэтому я совсем не помню ее лица. Через пару дней она покинула приют, а меня с собой не взяла. Я много думал, не очередная ли это ложь, не съел ли он ее как многих других. Мою мать. Может, она меня не бросила, может, она не хотела меня бросить. Я бы никогда не осмелился спросить об этом. Но именно здесь, мне кажется, он не лгал. Мой путь должен был начаться с предательства, вольного или невольного. Я ее не виню, не смею винить. Может, оставить здесь — лучшее, что она могла для меня сделать.Но я не чувствовал себя сиротой, не считал обделенным, пока думал, что… до той ночи. Перед песчаными бурями всем становилось тревожно: так действует страх быть заживо погребенными. Мне приснился кошмар, и захотелось найти отца, убедиться, что все в порядке, пусть бы он отругал меня за малодушие. Его не было в собственной комнате, и я уже решил идти обратно в постель, но по дороге увидел, что из подвала сочится слабый свет. Не знаю, зачем я спустился. Может, доказать себе, что все-таки не трус, может, из любопытства. Он там был. Он сказал «Я не разрешал тебе входить», но спокойно, без гнева или угрозы. Как будто всегда знал, что однажды я приду. Положил нож на край стола — большой кухонный тесак, бурый от свернувшейся крови. Я не хотел смотреть на того, кто лежал на столе, но не мог отвести взгляд. Акие, мальчишка, что прибился к нам пару месяцев назад, вчера вдруг засобирался куда-то, сказал, что в Городе его ждут, и ушел до рассвета, пока все спали. Так нам сказал Донато. Я думал, он убьет меня, но он лишь отложил нож и велел мне подойти. Я не мог ослушаться, никогда не смел его ослушаться. Как не посмел наутро сказать никому ни слова. Ни в это, ни в следующее… до самого прихода охотников. Я все думаю, может, поэтому он не убил меня: потому что понял, что я никому ничего не скажу. — Но ты рассказал. — Голос Акиры заставил их обоих вздрогнуть, как луч света, прорезавший темноту. — Когда стало поздно. — Разве? — Она подошла к нему, взяла за руки и заглянула в лицо. — Разве ты ничего не сказал? Ничего не сделал? Я ведь видела записи в архиве. Если начал говорить, рассказывай все. У Сейдо в груди сделалось холодно. Она вытаскивала из Амона правду с безжалостностью врача, отрубающего гангренозную конечность. Он разомкнул их руки и встал между. Ладонь Амона — птичья лапа в перчатке — была тяжелой и безжизненной. Рука Акиры — прохладной и влажной. — Я хотел быть к нему ближе и после той ночи стал ближе кого бы то ни было, — продолжил Амон глухо, почти шепотом, как будто связки ему не повиновались. — Он велел помогать в подвале. Не убивать — нет. Есть еще столько ужасных вещей: уборка, разделка… — Он сглотнул, неосознанно или справляясь с тошнотой. — Этого ему оказалось мало, так что однажды он сказал мне самому привести в подвал новенького. Куро, так его звали. Он появился около недели назад, был шумным, задиристым, уже успел подраться с кем-то. Ему, видимо, не особенно у нас понравилось, так что он со дня на день собирался уйти обратно в Город. Я должен был под каким-то предлогом заманить его в подвал. Думал, как это сделаю, как скажу ему, что нашел что-то интересное или вроде того, а он поверит… Он был любопытным мальчиком, это было бы несложно. — Что ты сделал? — вырвалось у Сейдо. Он не хотел слышать окончание истории, но вместе с тем ждал его как смертельного удара. — Я нашел Куро после обеда, сказал, что если он не уйдет отсюда сейчас же, то не уйдет никогда. Наверное, я выглядел ужасно, так что он сразу поверил. Потом… мы разлили воду по флягам, сложили в рюкзак какую-то еду, и он ушел, а перед тем отдал мне в благодарность монетку, из тех, какие в прежние времена служили для обмена. Он носил ее на шее как медальон. Трудно описать, что я чувствовал. Мне казалось, это я ушел, ускользнул от Донато. Я уйду в Город и буду жить другой, свободной, чистой жизнью, о которой тогда ничего не знал. И еще мне было до безумия страшно. Донато догадался о побеге пару часов спустя. Он не ругал меня, ничего не говорил, только усадил в машину. Я тоже молчал. Думал, он все-таки убьет меня на этот раз или увезет с собой. Не знаю, что пугало меня больше. Мы нагнали Куро в пустыне, он не успел добраться до Города. Донато его застрелил, а мне велел выкопать яму. Тогда я понял, что никогда не смогу уйти от него. Никто никогда не сможет уйти. Сейдо показалось, Акира хочет возразить, но она лишь сильнее сжала его ладонь. Амон продолжил совсем тихо: — Через пару дней к нам пришли родители Куро. Оказалось, он с ними повздорил и сбежал. Кто-то на ярмарочной площади видел, как Куро уходил со служителем Распятого Бога, и теперь они явились спросить о своем сыне. Донато сказал, он вернулся в Город. Это любой здесь мог подтвердить. Я отдал им монетку, на которой выцарапал гвоздем «не надейтесь». Они не стали надеяться. Они привели охотников. Сейдо закрыл глаза, чувствуя, как тяжесть в груди медленно растворяется, уходит в выщербленный каменный пол, укрытый песком, и в распахнутое небо. Он вспомнил, как было в самом начале их жизни в пустыне, когда Амон заставил его говорить, вывернуть наизнанку свою грязь, чтобы потом получить прощение. Как было тепло, тесно и мокро в их объятиях, как горько и вместе с тем спокойно. Он знал, что грехи никуда не деваются, даже если ты раскаялся, как не возвращается назад потерянное время, о котором ты пожалел. И еще он знал о том, что помогает пережить осознание своей греховности и смириться с ним. Он обнял за плечи Амона и притянул ближе Акиру. То, что он хотел им отдать, вручалось тихо, без слов. Самое ценное и самое бесполезное. У него ничего не было, кроме жизни. *** Они и правда были похожи на гигантских древних животных. Люди растащили все, что было возможно, и остались лишь металлические скелеты: раскинутые крылья и мощные тела, устремленные вперед. Если представить, как такая махина, полная людей, поднимается в небо, кружилась голова. Сейдо касался нагретых солнцем костей с благоговением и печалью. Пустыня укрыла саваном обломки прошлого, вытравила из них все неуместные здесь цвета, время стерло с бортов знаки принадлежности, окрасило в привычный серо-бурый — цвет пыли и ржавчины. В Городе, на базе Аогири, даже в пустыне продолжался вечный круговорот: люди и мутанты рождались и умирали, любили, предавали, растили детей, обменивались вещами на Ярмарке, охотились. Последствия Войны там не ощущались так ясно, не виделись такими необратимыми, как здесь, в последнем пристанище самолетов. И дело даже не в самих мертвых машинах — исчезли те, кто мог починить их, поднять в небо. Здесь был край обитаемого мира, граница между жизнью и пустотой. Солнце слепило Сейдо глаза, выжигало все, что в нем было раньше: боль, стыд, страх и вечную тревогу. Он вдруг ощутил странную щемящую причастность ко всему и всем, что были, будут и есть сейчас, родство с теми, кто строил эти самолеты, и с теми, кто их разграбил, с убийцами и жертвами, воинами, земледельцами, мужчинами и женщинами, людьми, мутантами — он был один из них: охотник из Цитадели, боец из банды Аогири, защитник и предатель, убийца и огородник, просто Сейдо из фургона на краю света, муж Акиры и Амона. Он брел, завороженный, среди костяков древних летающих машин, слушал ветер, гудящий между обнаженными ребрами каркасов, и чувствовал себя до боли живым, настоящим, частью человечества и истории, творящейся здесь и сейчас. — Пойдем. — Акира тронула его за руку. Она развернула легкий шарф, защищавший лицо от песка, и накинула на голову. Ветер трепал длинные хвосты выгоревшей на солнце ткани. Совсем рядом слышался голос Амона: —… но я все равно возвращался сюда во снах. Очищал машины от песка, доставал топливо, заводил двигатель. И летал. Далеко, над морем, я все пытался увидеть, где же оно кончается. Думал, там, за ним, обязательно есть зеленый берег. Я не мог попасть туда, сколько ни пытался, но на самом деле понимал, что этот берег не для меня. Зато он существовал где-то. Этого было достаточно. Сейдо почему-то знал: это — последнее, что Амон мог бы отдать им двоим. Свое тайное убежище. — Здесь. Они оба обернулись к Сейдо. — Здесь может быть наш берег.